Эта поэма рассказывает о некоторых сторонах жизни преп. Иоанна Дамаскина. Она начинается изображением его как любимого слуги дамасского халифа Умаяда (Велида, по житию свт. Димитрия Ростовского. – прим. Ред.), и в этом контексте упоминается о его легендарной поездке Константинополь для обличения византийского императора Льва III в защите иконоборчества (под «легендарной» я имею в виду в данном случае «лишённой исторического основания» и скорее всего невозможной). После этого преп. Иоанн уходит в Великую лавру преп. Саввы Освященного в Иудейской пустыне. Значительная часть поэмы освещает принятие преп. Иоанном решения написать стихотворение, чтобы утешить брата усопшего монаха. Это прямо противоречило наказу его духовного отца (старца), повелевшего ему оставить всё мирское, в том числе написание стихов или песен. Старец разгневан из-за непослушания Иоанна и прогоняет его от себя. Затем старцу является Пресвятая Богородица в видении и спрашивает его, почему он гонит Иоанна. Пресвятая Дева, говоря о преп. Иоанне, сравнивает радость, которую приносит его дар с радостью, которую дарит природа и заканчивает свою речь следующим обращением к старцу: «Оставь земле её цветы, оставь созвучья Дамаскину!»[4] Конец поэмы – торжество дара песни преп. Иоанна. Здесь упоминается, в частности, песнь Воскресения – Пасхальный канон, самый известный пример литургической поэзии преп. Иоанна Дамаскина. Центральная часть поэмы Толстого – стихотворение, или тропарь, который Иоанн написал в память усопшего брата монаха.
Первое, что меня удивило в этой поэме, это то, как она близка по сюжету к Житию преп. Иоанна Дамаскина Х или ХI веков, написанного по-гречески (хотя оно и основывается на более раннем арабском житии) Иоанном, патриархом Иерусалимским, – или Иоанном VII (964–966), или Иоанном VIII (1106–1156). В данном Житии, не являющемся ценным источником точных сведений о жизни преп. Иоанна, центральным событием монашеской жизни святого также делается случай непослушания своему духовному отцу – написание погребального тропаря. Однако оно включает в себя и многое из того, что Толстой или упрощает, или опускает. Описание обучения преп. Иоанна в Дамаске Толстым пропущено, а изображение близкого положения к халифу лишено многих сложностей, описанных в Житии. По сравнению с поэмой Толстого в Житии большое внимание уделяется поездке преп. Иоанна в Константинополь для обличения иконоборчества, которая используется в качестве вступления к тщательно разработанному рассказу об одном случае из жизни преп. Иоанна, считающемся очень значимым. В этой истории говорится о попытке византийского императора наказать преп. Иоанна за дерзость: халифу было отправлено поддельное письмо, написанное почерком Иоанна, из которого можно заключить, что он действовал в Дамаске как византийский соглядатай. В гневе халиф приказывает отрубить Иоанну правую руку. Преп. Иоанн, забрав свою руку у халифа, проводит ночь в молитвах перед иконой Матери Божией. Молитвы облеклись в форму анакреонтических стихов. В ответ на них Матерь Божия возвращает руку преп. Иоанну. На следующий день это чудо убедило халифа в невиновности Иоанна, и он смилостивился и даже предложил тому более высокую должность. Поэма Толстого, в которой довольно кратко упоминается поездка в Константинополь, начинается, по-видимому, именно с этого момента в жизни преп. Иоанна.
Однако основывается ли поэма Толстого на греческом Житии? Имел ли Толстой возможность ознакомиться с этим житием? Исследование, которое у меня нет возможности предпринять, могло бы прямо ответить на эти вопросы, но можно попытаться ответить на них и по-другому. Толстой мог прочитать Житие по-гречески; ему также могло быть доступно описание жизни преп. Иоанна в сборнике житий святых, которое могло основываться на греческом житии. Есть и другой источник сведений о событиях из жизни преп. Иоанна – это описание жизни святого в декабрьской Минее (4 декабря – день памяти преп. Иоанна), или в синаксарии. Оба эти источника были легкодоступны в середине XIX века на церковнославянском языке.
Я не мог проверить славянский текст Минеи, но он должен быть основан на греческом тексте, а описание в нём намного скуднее, чем в греческом Житии, и, в частности, в нём не упоминается эпизод с погребальным тропарём. Из этого можно заключить, что Толстой о преп. Иоанне узнал из греческого Жития. Но подобный вывод, как мы увидим, возможно, далеко не бесспорный.
Если всё же Толстой был знаком с греческим Житием преп. Иоанна, как оно было использовано? Очевидно, что Толстой существенно упростил текст жития, частично потому, что поэма вовсе не была задумана как житие святого, хотя в ней используется повествование. Но сразу обращает на себя внимание то, что опущенное им включает в себя всё чудесное, чем изобилует Житие преп. Иоанна – как и вся агиографическая традиция. Это и история с исцелением руки преп. Иоанна в ответ на молитву к Матери Божией, случай, благодаря которому появилась иконография Богородицы Троеручицы, изображающая Матерь Божию с тремя руками, которую по-прежнему можно найти на Святой горе Афон в сербском монастыре Хиландар, и другие многочисленные чудесные исцеления, о которых упоминается в конце греческого Жития. Опущение всего чудесного не удивительно для поэмы середины XIX века, это просто показывает, что образованная Россия XIX века не сильно отличалась от остальной Европы, и что Толстой был человеком своего времени. Но пересказ Толстым истории о великом поэте Иоанне, который отказался от своего поэтического дара, став монахом, а позже пришёл к тому, чтобы посвятить своё дарование Господу (приходит на ум параллель с английским поэтом викторианской эпохи Джерардом Мэнли Хопкинсом), имеет совершенно другой характер по сравнению с трактовкой этой темы в греческом Житии. В эпоху поздней античности поэт был совершенным техником (ведь по-гречески, искусство «технэ»); частично значение рассказа о молитве преп. Иоанна к Матери Божией об исцелении руки заключается в том, что он мог сочинять анакреонтические стихи, имеющие очень сложную стихотворную форму, экспромтом. Представления Толстого о поэте во многом соответствуют идеалам романтизма: поэтический дар подобен красоте природы, и его высшее назначение состоит в ее воспевании. Как мы видели, в сходных по смыслу выражениях упрекает Матерь Божия ожесточённого духовного отца. Обращение к нему в тексте греческого Жития совсем другое. Матерь Божия говорит о даре преп. Иоанна как о льющемся фонтане и сравнивает самого святого, подражающего песням херувимов, с Давидом и Моисеем. Другой пример в поэме, где приводятся взгляды Толстого на природу поэзии (nature of poetry), это песня преп. Иоанна, которую он, обращаясь в мыслях к монашескому призванию, воспевает после того, как халиф освободил его от придворной службы. Она начинается так:
Благословляю вас, леса,
Долины, нивы, горы, воды!
Благословляю я свободу
И голубые небеса! (с. 16).
Толстой чуток и к суровой красоте местности, где расположен монастырь преп. Саввы Освященного, в котором (по Житию) преп. Иоанн проводил монашескую жизнь. Всё это скорее напоминает романтическое понимание природы, чем отношение к природе, характерное для поздней античности, не говоря уже о монашеском восприятии (и хотя в книге «Точное изложение православной веры» Иоанн выражает восхищение порядком в природе и вовсе не бесчувствен к её красоте, но он подробно не останавливается на этом).
Однако самое яркое соответствие между Житием и поэмой
заключается в том, что центральное положение в них
занимает эпизод написания Иоанном погребального тропаря
для скорбящего брата в монастыре и того, как это привело к
разрешению снова использовать свой поэтический талант. И в
житии, и в поэме это является кульминацией произведения.
Мне бы хотелось обратиться к собственно тропарю. Здесь
между Житием и поэмой намечается контраст, так как там,
где Толстой сочиняет длинный и торжественный тропарь,
который сам по себе центр поэмы, Житие просто даёт первую
строчку: «Вся суета человеческая». Причина
такого лаконичного упоминания в Житии очевидна: тропарь
был хорошо известен. По сути, это первая строка одного из
надгробных тропарей, так называемых
«самогласных», приписываемых преп. Иоанну
Дамаскину, вошедших в чин погребения усопших Православной
церкви (они опускаются в более короткой панихиде). Текст
следующий:
«Вся суета человеческая, елика не пребывают по
смерти: не пребывает богатство, ни сшествует слава:
пришедшей бо смерти, сия вся потребишася. Темже Христу
Бессмертному возопиим: преставленного от нас упокой, идеже
всех есть веселящихся жилище».
Автор жития предполагал или знал, что надгробный тропарь,
составленный Иоанном для скорбящего брата усопшего монаха,
был позже включён в чин погребения как один из
самогласных. В противоположность этому Толстой пишет свой
собственный, довольно длинный тропарь в пять строф, что
необычно, так как тропарь обычно бывает в одну строфу;
Толстой, зная, очевидно, текст погребальной службы,
составил пять тропарей, или самогласнов, хотя и озаглавил
их в единственном числе «Тропарь». Эти
самогласны, приписываемые преп. Иоанну (сам вопрос
авторства огромного числа литургических произведений,
приписываемых Иоанну, только начинает подниматься в
научных кругах; я не рискну высказать собственное мнение
об их подлинности), отличаются от остального текста
православного чина погребения; тема радости воскресения,
характерная для службы, в них отсутствует, её место
занимает созерцание быстротечности жизни, тщеты всего
человеческого. Первая строфа тропаря Толстого звучит
так:
Какая сладость в жизни сей
Земной печали непричастна?
Чьё ожиданье не напрасно?
И где счастливый меж людей?
Все то превратно, все ничтожно,
Что мы с трудом приобрели, -
Какая слава на земли
Стоит тверда и непреложна?
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет всё, как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны, и бессильны.
Рука могучего слаба,
Ничтожны царские веленья -
Прими усопшего раба,
Господь, в блаженные селенья!
Эта и последующие строфы перекликаются во многом с самогласными Дамаскина. Толстой перефразировал их в стихотворной форме, тем самым усилив состояние торжественной мрачности. Эти строфы дышат совсем другим духом, чем то торжество природы, которое можно найти в других частях поэмы. В них появляется другая сторона романтизма Толстого, которую можно было бы назвать «мрачной, готической» стороной, наслаждающейся созерцанием смерти. Последняя строфа имеет более личный оттенок:
Иду в незнаемый я путь,
Иду меж страха и надежды;
Мой взор угас, остыла грудь,
Не внемлет слух, сомкнуты вежды;
Лежу безгласен, недвижим,
Не слышу братского рыданья,
И от кадила синий дым
Не мне струит благоуханье;
Но вечным сном пока я сплю,
Моя любовь не умирает,
И ею, братья, вас молю,
Да каждый к Господу взывает:
Господь! В тот день, когда труба
Вострубит мира преставленье,-
Прими усопшего раба
В Твои блаженные селенья!
Эти стихи обладают особым торжественным величием, хорошо
переданным в кантате Сергея Танеева, переложившего их
музыку. Впервые кантата прозвучала в 1884 в память
пианиста Николая Рубинштейна.
Я рассуждал, предположив, что Толстой использовал текст
греческого Жития как источник сведений о жизни преп.
Иоанна Дамаскина. Однако это заключение можно поставить
под сомнение, принимая во внимание то, что мы обсуждали
выше. Всё, что было нужно Толстому, – это несколько
фактов из жизни преп. Иоанна Дамаскина, их он мог
почерпнуть из пересказов жития, и последование погребения
с самогласны Иоанна-монаха. Выбор погребального тропаря и
автором Жития, и Толстым свидетельствует о том, что оба
автора использовали богослужебный текст православного чина
погребения.
Несмотря на это, Толстой вполне мог иметь доступ к Житию, он был образованным человеком и, без сомнения, смог бы прочитать его в оригинале по-гречески. Но если именно текст греческого Жития был использован в качестве материала к поэме, то это вызывает следующие размышления. Говорить о Житии как об её источнике значит в некотором смысле заблуждаться. Начнем с того, что Житие – не самый лучший источник исторической информации; мы ошибёмся, если будем читать его историческое произведение пусть не совсем хорошее или точное. Однако я предполагаю, что именно так Толстой и использовал греческое Житие – как источник материалов, если только он действительно использовал его. Агиография стала рассматриваться преимущественно как литературный жанр, а не исторический, только в конце ХХ века. На самом деле и Житие, и поэма – результаты творческого воображения, оба эти произведения пытаются изобразить портрет великого святого, а не просто зафиксировать события. В обоих произведениях Иоанн предстает как великий поэт или певец (слово «певец» применяется к Иоанну на протяжении всей поэмы), и основное внимание уделено возвращению ему дара написания стихов в честь событий из истории спасения, в честь Господа и святых, благодаря состраданию скорбящему брату и заступничеству Матери Божией за него перед духовным отцом, не одобрившим его действия. Как мы видели, понимание его поэтического дарования различно, но и Толстым, и в Житии Дамаскин изображен поэтом. Этот образ преп. Иоанна связан с тем, как сложилось его почитание во всем православном мир: не только как великого теолога, автора «Точного изложения православной веры», или как защитника иконопочитания (оба этих образа преобладали на Западе, в прошлом, разумеется, так как сейчас его мало кто помнит), но и как одного из величайших, если не самого замечательного поэта византийской традиции.
[1] Saint John Damascene: Tradition and Originality in Byzantine Theology, Oxford: University Press, 2002.
[2] Dimitri Obolensky, editor and translator, The Penguin Book of Russian Verse, Harmondsworth: Penguin Books, 1962, p. xvii.
[3] Автор использовал текст А.К. Толстой, Стихотворения, Поэтическая Россия. Москва, «Советская Россия», 1977, сс. 237-98.
[4] Цитируется по: Толстой А.К. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 4: Поэмы; М.: ТЕРРА – Книжный клуб; Литература, 2001, с. 30
Квитанция
Реквизиты для юридических лиц
Реквизиты для переводов из-за границы
Оплата с банковской карты Visa, MasterCard и Maestro
Оплата наличными через кассы и терминалы
Пожертвование через Сбербанк Онл@йн
Яндекс.Деньги
Альфа-клик
MasterPass
Интернет-банк Промсвязьбанка