Время серого кота

Глава 1. След на снегу

Я иду через двор с котом на руках, и под ногами у меня шуршит заиндевевшая серая листва, а кот сладостно впивается когтями в мое старое пальто и как бы тянет меня за плечи поближе к себе, и свысока взирает на прыгающего вокруг нас пса. Пес добрый, но он не считается с мнением кота, когда ему хочется с котом поиграть, поэтому кот пса недолюбливает.

А над нашими головами горят все звезды неба, и созвездия кажутся буквами таинственного языка. А дверь в сени открыта, и на ступеньках крыльца лежит свет, и сейчас мы с котом войдем в тепло.

И будем сидеть у печки, то бишь у газового котла, который приглушенно гудит. Я достану с полки любимую старую книгу, которую не перечитывала уже очень давно. И стану читать ее не спеша, по страничке – отвлекаясь, уплывая мыслями в разные города, к разным своим людям… А кот устроился на моих коленях и отзывается мурлыканьем на мои рассеянные поглаживания.

Поздно вечером кот уйдет гулять, а утром придет с улицы весь в снегу и будет забавно отряхиваться, и снег растает на коврике, и в доме запахнет озоном.

Калина

Калину мы покупаем у бабы Нади. Калина – не малина, потому недорога. Баба Надя сообщает нам, что калину эту посадила на огороде ее покойная мама.

Мы приносим калину домой – и только тут спохватываемся: забыли спросить, как маму бабы Нади звали.

– Ну вот, и не помянем теперь!..

Перекладываем калину в белую фаянсовую миску.

– Ничего, можно ведь и так: имя ее Ты, Господи, веси.

Растираем калину старой деревянной ложкой – в мокрую алую кашу.

– Упокой, Господи, рабу Твою, имя ее…

Добавляем в растертую калину несколько ложек меда. В меду – мертвая пчела. В разобранном виде: ножки отдельно, крылышки отдельно.

– …имя ее мы спросим у бабы Нади в следующий раз.

Заливаем все это дело кипятком. Размешиваем. Разливаем по чашкам.

– Сейчас все наши болезни возьмут годовой отпуск!..

Кот? Кот наблюдает.

Костер

Мыслима ли сельская осень без запаха дыма?

Ржавыми граблями сгребаю грубый сухой бурьян – листья, те пусть лежат до весны – и поджигаю эту копну с помощью новой, только что вынутой из ящика бесплатной газеты.

Огонек шустро бежит по желтым стеблям кверху. Треск усиливается. А вот это уже настоящее пламя. Как быстро, как мощно, жарко – жуть берет: не было бы пожара.

Кот трется о мои ноги, чихая от дыма. Дым густой, сладко-горький и мертвенно-белый. Коту неприятно, но уходить он не хочет.

Никакого пожара нет, и не осталось уже ничего от этой копны.

А что осталось от ушедшего лета?.. От весны?..

Не знаю. Наверное, что-то осталось. И когда-нибудь я пойму, что именно. А сейчас – осень. Шелест остывающей золы, последние вспышки, но не огня – тления. Мы с котом идем ставить грабли на место – в уголок дровяного сарайчика, туда, где в длинном узком ящике, в сухих стружках, хранятся светло-желтые зимние яблоки.

Самовар

Мне опять хочется снять с чердака наш настоящий самовар, заполнить его трубу сосновыми шишками, специально сходив за ними в соснячок, и пригласить кого-нибудь на торжественное чаепитие с дымком и пряником.

Увы, наш дом населен резонерами:

– Ну, зачем это надо?.. Затевали мы уже такое представление под Новый год – лет пятнадцать, помню, назад. Ничего не горело, вода не согревалась, дыму полная кухня, гости пришли, мы плюнули – и просто чайник на газ поставили.

– Хорошо, – вздыхаю я, гладя кота, – тогда я просто сниму его оттуда, отчищу как следует, и пусть украшает нашу кухню.

– Ну куда ты его тут поставишь?.. И так повернуться негде.

Я глажу кота уже не просто так, а несколько усиленно. Кот беспокоится.

– Хорошо, пусть у меня в комнате стоит.

– Только самовара у тебя там еще не хватало!..

Предложения у меня кончились, и мы с котом отправляемся на чердак. Просто навестить старика, посмотреть, как он там себя чувствует.

Впрочем, по самоварским меркам, наш экземпляр не такой и старый: изготовлен уже при советской власти кузнечной артелью имени Прометея. Купил его в свое время прадед – молодой, только что женившийся, мечтавший о семейном уюте. 1920-е годы – это ведь было время частичного прихода людей в себя, передышки, оживания. В быт вернулись льняные скатерти, фикусы, зеленые абажуры, начищенные самовары, домработницы в белых передниках, канарейки и сытые коты.

Вернулись, но ненадолго. Эпоха продолжала быть суровой. И об уюте прадед мечтал напрасно. Самовар и кофемолку сберегла родная сестра прабабушки. На кофемолке она в войну молола вареный ячмень и прокаленные желуди. А вот самоваром после ареста и ссылки прадеда не пользовался уже никто.

На чердаке, конечно, много пыли. Наверху, на обратной стороне крыши, много осиных гнезд. Висит одна мертвая, высохшая летучая мышь. Самовар стоит на перевернутом ящике рядом с керосиновой лампой. Здесь же – стопки побуревшей «Роман-газеты», тренога от старинного фотоаппарата, ржавая сетка от кровати и то, что осталось от телевизора «Рекорд».

Самовар черный. В светло-серой паутине. Кот ходит вокруг него, трогает паутину лапой.

Да, этот самовар не впишется уже в наш быт. Но не одного кота он волнует и притягивает.

Он будто из какой-то недорассказанной, оборванной истории. Он хочет, чтоб историю досказали. До конца. То есть – до продолжения. Продолжения – нашей жизнью, нами, сегодняшними.

Но между нами и ими, тогдашними – по-прежнему провал и немота.

Сверчок

«Я сверчок. Я есть. Слышите? Я существую».

За окном ветер порывами – то прибивает сухую листву к стеклам, то срывает и крутит. Доносится протяжный, вибрирующий скрип старого клена. Штора чуть колышется – мы не заделали щель.

«Я существую. Я здесь. Я сверчок».

У нас горит маленькая настольная лампа. Она озаряет край круглого стола, покрытого пожелтевшей льняной скатертью, рыже-коричневые половицы и коврик, связанный из разноцветных полосок ткани покойной бабушкой.

Сверчок работает за плинтусом. Кот сидит возле. Он чрезвычайно озадачен и время от времени трогает плинтус лапой.

– Что, кот? Сверчок там, да.

Кот смотрит на меня – будто задает вопрос.

– Ты вот, к примеру, кто? Кот. А он – сверчок. Понимаешь?

Кот поворачивается и нюхает плинтус. Сверчок, что-то почувствовав, замолкает. Ветер играет на старом клене, как на грубой деревянной струне.

Кот мягко идет вдоль плинтуса. Выходит из круга лампы. Замирает, чуть не дойдя до того места, откуда вновь раздается сигнал сверчка. Неужели он слышал, как сверчок перемещался меж плинтусом и стеной?..

Туман

Ничего не видно дальше забора – плотная сизо-молочная стена. Деревья сада едва просматриваются. И сверху тоже нависает белесая косматая шапка. А дворик перед крыльцом – как линза в теле тумана: видно всё хорошо. Мертвая трава, дорожка из битого кирпича, калитка в сад.

Оказывается, хорошо видно в этом тумане – там, где ты стоишь, в радиусе метров трех. Перемещаясь, ты как бы переносишь свою линзу. Вот, я уже в саду, и хорошо вижу две яблони – а во дворике, то есть там, где я только что стояла, ничего не рассмотреть: сплошной туман.

Я ищу кота, который провел в этом тумане ночь. Да вон же он – под яблоней. Бежит мне навстречу – по серо-коричневому ковру листвы. Сырой, уставший. Я приседаю, и он сразу – передними лапками на мои колени.

– Ну, пойдем.

Кот с блаженным облегченным вздохом забирается под мою куртку. Тепло и сухо. Домой.

А туман за эти несколько минут заметно рассеялся.

Кот и пес

Кот может сидеть на заборе, а пес не может. Пес пытается допрыгнуть до кота. Кот шипит – не зло, так, больше для виду – и замахивается на пса лапой.

Кота люди носят на руках, возят на плечах, а пес для этого великоват.

Кот легко пролезает меж дощечками калитки в сад и делает там, в саду, что хочет. А псу в сад никак не попасть.

Но главное – две трети жизни кота проходят в доме. В доме, с людьми!.. А псу только раз удалось влететь в дом, и то сразу выставили.

И при всем этом пес очень любит кота!.. А вот кот пса – не очень.

Щука

– Да имей же ты терпение, серый!..

Какое тут терпение. На столе лежит огромная, от края до края, щука. Она дергается, топырит жабры, разевает пасть. Кот орет на разные голоса, выписывает безумные кренделя и восьмерки вокруг ножек стола.

Принесший нам свою добычу Костя улыбается широко и беззащитно. В капюшоне его сырой штормовки полно желтых листочков ивняка. Костины сапоги стоят в коридорчике, они облеплены грязью вперемежку со мхом и стеблями травы. Запах живой рыбы, холодного заросшего озера, позднего осеннего леса.

Уху или котлетки? Да тут и на котлетки хватит, и на ушицу.

Кот, кажется, на грани инфаркта. От щуки отрезают, наконец, хвост – для него. Зверь, урча, впивается в свой кусок.

– Серый! Ты кого больше любишь, нас или рыбу?

Рыбу. Какие тут претензии.

Боремся с Костей, впихивая ему деньги за щуку. Побеждаем. Костя надевает сапоги, треплет пса, машет нам на прощание.

Счастье?.. Да. Только не в щуке оно вовсе.

Наоборот, щука в нем.

Веники

Веники из древесной полыни мы заготовляли летом, когда полыни этой у нас за околицей – целый лес, и листочки ее мягки, и горький их запах можно еще назвать словом «аромат».

Красновато-коричневые прутики ломать трудно, лучше резать ножницами. Каждый набранный веник бабушка перевязывала пестрой полоской ситца или штапеля – остатком от очередного своего шитья.

Навязав веников побольше, мы собирали их в охапки и несли в дровяной сарайчик – развешивать по стенке, бревенчатой, в пятнах серо-серебристого и лимонно-желтого лишайника.

– Здесь не вешай, здесь же поленница будет – не дотянешься до веника.

В жарком летнем сарае аромат полыни быстро терял нежность и превращался в остро-горький пыльный запах…

Бабушки давно нет в живых. Место поленницы в сарайчике пусто – лет десять уже, как наш дом отапливается газовым котлом.

Но веники из пахучей полыни я вяжу по-прежнему. Именно такими вениками удобно сметать снег – с валенок, с крылечка, иногда с кота (пёс – тот сразу веник выхватит и утащит).

И поздние светло-желтые яблоки мы по-прежнему храним, как хранила их бабушка – в деревянном ящике, в сухих стружках.

Дрозды

Листва уже сошла. Небо чистое, сад прозрачный. Ветки облепихи – сплошь в продолговатых красновато-янтарных плодах, боярышник – в круглых серовато-коралловых яблочках. Несколько раз за день сад накрывает шумная стая дроздов: они питаются шиповником, боярышником и облепихой.

За дроздами охотится кот. Дрозд для него – такая же удача, как для Кости щука. Но нам, людям, дроздов почему-то жалко.

– Котик, пойдем домой. Там супчик вкусный с хлебушком.

Да идите вы со своим супчиком. Самая охота сейчас.

И я понимаю кота. Он ведь по природе своей охотник. А судьба дрозда в руках природы, что ж теперь.

Бросок. Взмёт палой листвы. Неудача. Стая обнаружила хищника и стремительно уходит.

– Промазал, серый?..

Взгляд кота чрезвычайно выразителен: «Помолчала бы, я и так расстроился».

– Ничего, учись на ошибках.

Счастливый он, охотник наш. Всё у него есть – и то, что люди кошкам дают, и то, что природа им дарит.

Лампа

Из вещей, отправленных в бессрочную чердачную ссылку, примечательна также керосиновая лампа. В детстве моем она висела на гвоздике в кухне.

Когда начинались сильные порывистые ветра, село нередко оставалось без электричества. Взрослых это страшно огорчало, а меня радовало.

Я любила сладковатый запах керосина, густой желтый свет, огромные тени наших голов на стенах кухни, темноту по углам.

Считалось, что читать при керосиновом свете нельзя, да и вообще ничего при нем делать невозможно – поэтому все сидели без дела, в покое и тишине. Иногда кто-нибудь вздыхал «А по телевизору хоккей сейчас, КВН, кино хорошее…». Мне тоже нравилось смотреть игру КВН, но вот эта тишина, этот покой невольного бездействия были мне дороже. Прекращались хлопоты и сопутствующая им нервозность; отступало то, что разъединяло людей, погружало каждого в отдельное занятие, отучало нас смотреть друг другу в глаза, ложно заполняло пустоту на месте общения.

Нет, ничего такого особенного в эти минуты не происходило. Просто – сидели, молчали, немножко разговаривали. Потом наступала моя очередь огорчаться: вспыхивала лампочка под потолком, и кто-то из взрослых восклицал «Ура!», и они спешили включить телевизор «Рекорд» – даже не загасив еще керосиновой лампы; а то, что осталось от этого «Рекорда», сейчас на чердаке, рядом с лампой и самоваром.

Джульетта

Все в инее, в тонких розовато-белых иголочках – кроны яблонь, доски забора, стебли мертвой травы, перила крылечка. Даже пустое ржавое ведро – и то обросло по кругу инеем.

К нам в гости пришла Джульетта – скромная, белая с рыжим пятнышком на мордочке. Наш серый Ромео выходит ей навстречу, и они сдержанно целуются носами. На дворе не март, поэтому отношения чисты и возвышены. Страсти перегорели, котята розданы. Рыжий котик живет у бабы Нади, серенькую кошечку взяла Маша, Костина сестра.

Мне хочется угостить чем-нибудь нашу гостью, и я добываю для нее полкружка колбаски. Зная, что галантность нашего Ромео имеет предел, прежде беру его под мышку, а уж потом предлагаю Джульетте наше угощение.

Но деликатная кошечка не кидается на эту колбасу; она смущенно и виновато смотрит вверх, на хмурую морду висящего на моей руке кота.

– Не смотри на него так, киса. Он тяжелый, как бегемот, а ты вон какая худенькая. Угощайся сама.

Нет, Джульетта не решается взять колбасу. Кошачий этикет: кот здесь – хозяин, вся еда на этой территории – его.

…Только пес так не считает. Подскочил – и нет колбасы!

И тут выбралось из серых вязаных туч солнышко, и ясно стало, что не только ветки, доски, трава, но и воздух тоже весь заиндевел и теперь сверкает мириадами искр.

След на снегу

Что делать? Жить. Принести из сарайчика пахучий полынный веник, чтобы смести снег с крыльца. Достать из шкафа тугую железную коробочку с заваркой, чтобы заварить чай. Накрыть овчинным полушубком – дед еще в нем ходил – ящик с зимними яблоками, что в дровяном сарайчике. Собираться в райцентр, в церковь – автобус от конторы в семь утра, служба в восемь, а баба Надя едет? Едет, конечно, как же без нее-то. Просто жить, понимаете? Жить просто.

Снега уже по-настоящему много, и мороз не шутит. Остывает, гаснет жидкое золото заката, снег становится пепельно-голубым. Цепочка следов – из окна видно – ведет через улицу к нашей калитке: на нее кот легко забирается и так попадает с улицы во дворик. Я выхожу из тепла в холодный коридорчик, чтобы впустить кота в дом; а пес тоже соскучился и требует внимания.

Мы живем. Существуем. Не ставя ничего выше высшего факта собственного существования.

А маму бабы Нади звали Анной Яковлевной, и у нее была собака Жуля.

Глава 2. Сроки несрочной весны

Весна для нас с котом начинается со звона синиц.

Синицы начинают независимо от погоды. Они реагируют не на температуру, а на длину светового дня. Они звенят мерно, как часики, размеряя своим звоном растущий день.

Дни впрямь непривычно огромны. Шесть часов вечера, седьмой, а светло. Я иду домой по глубокой и узкой тропе – вся улица утонула в едином колоссальном сугробе – с буханкой белого хлеба, только что купленной в сельском магазине. Хлеб уже холодный, но запах от этого стал только слаще.

Увидев меня, кот прыгает с забора на снег и уже не проваливается, как в начале зимы – снег слежался, верхний слой после февральской оттепели смерзся в корочку. Кот бежит ко мне, не оставляя следов – как по полу. Слышен даже звук его когтей. Вдали, за ровным белым полем (это не поле, а пруд) и редким, по пояс утонувшим в снегах сосняком горит светлым золотом мартовский закат. Синичий оркестр уже замолчал, тенькнет разве одна где-то в кроне старого тополя. Впереди морозная ночь.

Лунка

Капель стучала весь день и к вечерней зорьке продолбила толстую снежно-ледяную кору. На дне круглой лунки с талой водой мы увидели коричневый листок тополя, песок и камушек. Вода над ними мерно вздрагивала от капель, и крохотная волна бежала к ледяному берегу.

И вот, мы с котом сидим возле этой лунки и смотрим на землю, которой не видели три месяца.

Нам не нужно сейчас, чтобы капля точила камень. Для нас важнее то, что она точит лед и дает нам возможность увидеть – хотя бы вот такую, не проснувшуюся, не ожившую еще землю. Землю, из которой потом полезет разная трава.

Шутка

Ясное дело, март! Кота дома нет. Я лежу на старом диване, оставшемся от бабушки и деда, в комнате, которая была когда-то их комнатой – и вспоминаю, как говорила бабушка очередному нашему коту, дальнему и, кажется, бело-рыжему предшественнику нашего серого Ромео:

– Смотри, друг! Алименты платить придется!

– Мышами будет платить! – смеялась совсем молодая еще мама.

Это было золотое время. Позже бабушка с мамой стали ссориться и перестали смеяться вместе. А я так любила смеяться вместе с ними.

Кот, наконец-то, пришел – пищит под дверью. Усталый и слегка ошеломленный – слишком много, наверное, было сегодня впечатлений. Пахнет от кота сырым чердаком – в такую погоду сосланные на чердак вещи издают запахи, каждая свой, и все они перемешиваются с трудным дыханием ветхой древесины.

Я глажу серого и говорю ему бабушкину шутку.

Спасение

Из дома не выйдешь уже без резиновых сапог. Почти весь двор занимает лужа: по ней бежит ветреная рябь, ломая отражение кроны тополя. А крона уже не такая сквозная и прозрачная, как зимой – почки набухли, тополь стал гуще и темнее.

Кто осторожно обходит лужу по бережку – морщась и отряхивая мокрые лапы, пробирается к крыльцу. А мы поглощены спасением терпящего бедствие пса – талая вода залила его будку, и он не может в ней жить. Пес крутится на грязном ледяном пятачке и скулит, в голосе слышна и жалоба, и умиление от того, что люди сразу пришли ему на помощь.

– Бесполезно откачивать, она опять наберется. Может, он в сенцах пока поживет?..

В доме?.. Почти там, где живут люди и кот?.. В одном прыжке от кухни?.. О счастье!.. Но увы – людьми принято другое решение:

– Он же в кухню ломиться будет, замучаемся выпихивать. Лучше в сарае.

Стелим для пса коврик – там, где раньше стояли ящики с землей для рассады. Пес смиряется и укладывается. Главное – сухо.

Семена

Ящики эти мы заполняли огородной землей в конце октября, когда выкопали уже и спустили в погреб свеклу и лук.

Потом мы несли тяжелые ящики в сарай и устраивали их там, и кот шел за нами и смотрел, как мы накрываем ящики мешковиной.

Конечно, мы знали, что зима с неизбежностью пройдет, и весна настанет, но слишком далеко от нас была тогда вот эта, стучащая уже своей капелью весна, и странно было нам делать что-то в расчете на нее. Будто смотрели мы в неизвестность, в то, чего еще нет…

Будущего еще нет, но оно в то же время есть, потому что есть его причина, есть настоящее, которое непрерывно порождает его, так же непрерывно превращаясь в прошлое. Время – неразрывная цепь причин и следствий, поэтому будущее всегда уже есть, хотя его еще нет. И прошлое всегда есть, хотя и нет его уже.

Время – неразрывная цепь причин и следствий, поэтому будущее всегда уже есть, хотя его еще нет

Ящики с землей в кухне на столе. На подоконнике – пять блюдечек, в каждом на мокрой тряпочке – семена. В каждом семечке – будущие наши огурцы или помидоры, баклажаны или кабачки.

Нет, что ты, не сейчас. Дня три нужно, чтобы почва прогрелась, комнатную температуру приобрела. А семена тем временем прорастут.

А потом мы увидим много крохотных зеленых буковок. И будем поливать их из ярко-желтой игрушечной лейки чуть подогретой водой.

Потом настанет май, и наши ящики с рассадой будут стоять в саду под цветущими яблонями, пока мы приготовим грядки.

Всего этого еще нет, но в то же время это есть: в ящиках с землей, в семенах на мокрых тряпочках, в нас самих. И мы не просто свидетели, мы участники непрерывного процесса – рождения будущего.

Кот пришел и обнюхивает ящики с холодной землей.

Скворушка

Почему я так их жду?.. Кажется, и весна не весна, пока не слышно этой песенки. Простая песенка, три колена: посвист, щелканье и жужжание. Скворец – не соловей.

По улице катится поток талой воды – вниз, к пруду. Во дворе запахло уже тополем – почки набухли, зеленовато-янтарная смолка выступила на коричневых чешуйках. Тепло – я без шапки, куртка расстегнута, нет, пожалуй, зябко еще, застегнусь. Кот сидит на заборе и смотрит в сад – яблони стоят в воде по колено.

Поселятся ли скворцы в нашей скворешне? Она старая уже – по-хорошему заменить бы ее.

Воробьи суетятся и шумят, но скворушки не слышно пока. Вот ведь, исстари на Руси его так звали – скворушка. И скворешни для него всегда мастерили. Любили, значит. Вешняя птаха, простая, неутомимая, неунывающая. Своя – и крестьянину, и горожанину.

Что-то очень важное о русском сердце говорит это слово – скворушка.

Завтра утром я выйду во двор и услышу его посвисты, щелканья, жужжание. И увижу его на крышке нашей старой скворешни. От переполненности счастьем он будет закидывать головку, раздвигать и приподнимать крылышки.

А пока скворца нет, есть только ожидание скворца.

Агнец

– Зайдите, посмотрите, какой у нас ягненочек народился!

Баба Надя стоит в раскрытой калитке: она в новой голубой куртке, юбке в крупный горох, ярко-зеленых галошах и съехавшем набок оранжево-красно-желтом платке.

Крохотный саманный сарайчик для овец отгорожен от остального двора ржавой сеткой-рабицей. Пахнет навозом, сопревшей соломой, овцами.

Ягненок – черный, как ночь, не просох еще и нетверд на ножках. Он стоит на светло-желтой соломе, ошеломленный огромным миром, в котором вдруг оказался. Младенческим своим блеянием он зовет ту единственную, которая ему в этом мире знакома, ту, которая существует – хоть и по-разному совсем, но в обоих мирах: и в том, первом, вытолкнувшем его из себя, и в этом, другом – незнакомом, пугающем, но уже интересном.

– Матка-то вон – белая, – говорит баба Надя, – и баран был не черный, а дитё черненькое.

Я смотрю на это дитё, и у меня в голове возникает вдруг слово «агнец». Агнец, да, и в конечном итоге будет ведь в жертву принесен – нашего ради пропитания.

Вороны

Небывалый случай: две вороны напали на нашего кота. Кот сидит на заборе, сжавшись в шипящий комок, а вороны злобно орут, атакуя его спереди и сзади, дергая шерсть, ловчась клюнуть в нос или глаз. И кот явно пасует перед этими птицами.

На выручку приходит пёс: вопли ворон отвлекли-таки его внимание от миски с кашей.

Один прыжок, одно «гав!» – и нет серых разбойниц. Унеслись на верхушку тополя… Ага, всё ясно: гнездо они там строить начали, вот и защищают теперь.

Кот спрыгивает с забора. Он явно подавлен и смущен.

– Серый, до сих пор ты мне трусом не казался…

Нет, зря я так. Он просто не ждал ничего подобного от птиц, не готов был к такой агрессии и наглости.

Меж нами, людьми, возникает некоторый спор:

– Слушай, а они нам нужны тут во дворе, бандитки эти? Может, поступим гуманно – разорим гнездо, пока там только фундамент заложен? Они улетят и новое соорудят – где-нибудь далеко.

– Да ладно уж. Пусть и они будут. Мы их тут построим, научим других уважать. Правда, кот?

Сроки

Несрочная весна… Откуда это? Из Баратынского: «Он убедительно пророчит мне страну, где я наследую несрочную весну, где разрушения следов я не примечу, где в тени сладостной невянущих дубов, у нескудеющих ручьев я тень, священную мне, встречу».

Но как она возможна – постоянная, непроходящая, как бы остановившаяся в какой-то своей точке весна? Ведь весна – это процесс: она в свой срок начинается и в свой срок заканчивается, вернее, переходит в лето. Весна – это сезон. Это не то, что всегда. То, что всегда – не сезон, а внесезонное что-то, внекалендарное, вневременное. Да, несрочное.

А может быть, наша весна – это именно то, несрочное, приходящее на землю в определенный земной срок, преломленное этим сроком – как преломлен бывает солнечный свет кристаллом?

Весна – она ведь не в том заключается, что снег растаял, что стало тепло. Это происходит весной, да, но весна в этом не заключается. Весна – это тайна. Это особое чувство, особый внутренний отклик, вряд ли передаваемый словами. Это чувство свободы, сладости бытия.

Да, правда – то, запредельное, несрочное, не знающее разрушения и смерти касается наших душ… именно в весенние дни. Вот почему поэт называет то, вневременное – словом «весна», временем нашего земного года.

Пасха

– Днем тепло будет. На Пасху всегда тепло, – говорит Баба Надя. Ей-то и сейчас тепло – в ее парадном черно-плюшевом жакете и шерстяном платке. А я вот в плащик оделась – свойственна мне такая опрометчивость.

Уже светло. Мы идем по проулку – от церкви к сельскому автобусу, который привез нас сюда, в райцентр, с вечера, и теперь ждет возле почты.

Впереди меня идет Костина сестра Маша с заспанным пятилетним сыном Пашкой – он, конечно, всю службу сладко дрых на скамейке у стенки, на мамином пуховике. Пашка ноет.

– Нечего ныть, сам напросился, – воспитывает сына Маша. Она в непривычном синем шелковом платочке.

Шофер автобуса – любимый племянник бабы Нади – тоже всю службу проспал и сейчас с трудом нами разбужен. Умывается минералкой из бутылки, оглядывается – опухший и растрепанный – на нашу богомольную компанию, разбирающую места.

– Христос воскресе, Миша! – сияет его тетка.

– Угу. Все, штоль? Поехали?..

В одной бабе Наде пасхальная радость… Почему во мне ее нет? Ничего во мне, кажется, нет, кроме усталости и желания поскорее лечь в постель. Ага, вот печку Михаил включил, это хорошо.

В кармане моего плащика, под рукой – темно-красное крашеное яйцо. И когда автобус разворачивается, я еще раз – издали – вижу новую кирпичную церковку с юной березкой у паперти и ту незнакомую женщину, которая дала мне яичко – на ступеньке.

А потом начинаются зеленые озимые поля, бурные ручьи и оживающие деревья. И все ярче, все светлее разгорается заря. И тепло от крашенки… Нет, это совсем не то тепло, что от печки – это другое тепло. Оно достигло, кажется, моего сердца.

Просто верить, что Христос воскрес – дело безнадежное; что Он воскрес, надо чувствовать

Просто верить, что Христос воскрес – дело безнадежное; что Он воскрес, надо чувствовать. Это чувство не всегда бывает ярким и светлым. Но оно на самом деле всегда есть.

Теплынь

Просохли дорожки, и как хорошо идти по одной из них в легкой обуви. Особенно если впереди тебя бежит, озираясь, кот.

Тополя в сережках – малиновых и золотисто-зеленых. По сторонам дорожки лезет уже травка. Кот находит какой-то стебелек для себя и быстро съедает.

Бабочка. Потрепанная, чумазая, перезимовавшая. Кот следит за ее нетвердым полетом.

Какие снега здесь лежали, и ведь совсем недавно. Не верится, что они сошли, что зима прошла, а мы – вот они, идем по просохшей дорожке.

Впереди у нас лето, а за летом – осень, и опять зима, и она пройдет.

А мы пройдем?

Конечно. А кошачий век короче нашего. Сколько у нас их было, этих котов и кошек!..

Я догоняю кота, пытаюсь его погладить, но ему не до меня – он возбужден, увлечен весной, теплынью, запахами, голосами птах.

Я, живущая, прохожу сквозь себя – существующую

А мне вдруг кажется, что все проходящее – включая этого кота – проходит сквозь меня. И я сама прохожу сквозь себя. Я, временная – родившаяся, выросшая, обреченная состариться и умереть – прохожу сквозь некую другую мою сущность, ту, которая неподвластна времени, не подвержена ветшанию и разрушению.

Я, живущая, прохожу сквозь себя – существующую.

Цветущие яблони

Сады в цвету – это вот сейчас.

Именно сейчас мы находимся в этой короткой невероятной поре – во времени цветения вишен, груш, яблонь.

Это время пройдет, но пока оно не прошло.

Есть ли что-то на свете наряднее, радостнее цветущей яблони? Это невеста, грядущая от Ливана.

Рассада уже в грунте, только помидорки – в самодельном парнике. Ворона сидит на яйцах. Скворцам тоже не до песен – примолкли. Джульетта на сносях – дремлет на солнышке брюхом кверху.

Бело-розовые цветы вздрагивают от ветерка. Костя сегодня утром привез из зимовника своих пчел – и они быстро нашли наши яблони.

Сказать времени «Погоди»? Нет, конечно, нет. Время не замедляется, не ускоряется и не останавливается. Оно просто идет.

Но что происходит во дворе? Пес захлебывается лаем, вороны орут.

Ого! Наш серый на тополе! Он штурмует вороний бастион.

Птицы не сдаются, но и кот не уступает – он чувствует поддержку пса. Звать кота на землю сейчас бесполезно – он ничего не услышит. Взмывает серая лапа, сверху планирует воронье перо.

Боевая ничья. Вороны согласны. Кот спускается и гордо принимает мои поглаживания. Я рада и за ворон тоже.

Потомство

Дождались! Джульетта весь свой выводок перетаскала в зубах на наше крыльцо. И теперь сидит над котятами и орет, и глаза ее безумны, и котята пищат в четыре голоса.

– Папаша! Серый! Что делать-то будем?..

Серый папаша уходит в кусты. Но нам и не до него. Ясно, что у бедной кошки нет молока. Ее соски сухи и воспалены. Вот почему она в таком отчаянии и ищет помощи у людей. И что же люди?..

– Вообще-то гуманнее было бы… Никуда их уже не пристроишь, будут шастать – грязные, голодные…

– Ну… ничего, как-нибудь устроится. Давай им поможем, будь что будет.

– А как помочь? Ты морально готова из пипетки их выкармливать – четверых?..

И тут к нам гости. Костя с сестрой Машей и племянником Пашкой. Пашка ни разу в жизни еще не видел таких махоньких котят. А Костя, как капитан на корабле, тут же берет все дело в свои руки:

– Молоко есть? В холодильнике? Подогрейте. Из пипетки дайте понемножку котятам – они замолчат, она перестанет так нервничать. Главное – дайте молока ей, пусть пьет, сколько захочет, хоть литр. Аспирин есть? Полтаблетки в миску подмешайте. Гладьте, снимайте стресс, говорите, что все будет хорошо. Я их всех потом заберу к себе на пасеку, пусть там обитают.

Маша с Пашкой готовы помочь в снятии кошачьего стресса. Но резонеры не унимаются:

– Это летом хорошо на пасеке, а зимой?..

– Весна еще не кончилась, а вы про зиму.

Сверчок и Алькор

И снова ночь, но совсем уже другая. Окна раскрыты настежь, дом полон запаха сирени. Бабушка, помнится, говорила, что этим огромным кустам у окон больше семидесяти лет. Сейчас, значит, больше восьмидесяти пяти.

Мне не спится, я глажу заснувшего на подоконнике кота, слушаю его сонное мурлыканье. Сверчка не было слышно с осени; и лишь две ночи назад он опять заговорил о себе в мировом эфире. Вечером звонил Костя, сказал, что все хорошо, котята на пасеке подрастают.

Над темнеющей массой сирени горит Семизвездье, Ковш – Большая Медведица. Это такой целостный образ, это, безусловно, знак… Мог ли он сложиться случайно?

Кажется, что Бог говорит с нами через этот небесный Ковш. Но что же именно Он нам говорит?

– Всё.

А знаете ли вы звезду Алькор? Это такая крохотная звездочка; она видна рядом с большой звездой Мицар в суставе хвоста Медведицы или в рукоятке Ковша.

Нет, вы поймите – вон там Мицар и Алькор, а вот здесь кот и сверчок. И есть то, что их уравнивает. Да, уравнивает.

Это то, что и сверчок, и кот, и звезда – существуют.

Как чудесно – существовать вместе со всем существующим. И поддерживать существование других, насколько можешь

Как это странно, как непонятно, как чудесно – существовать вместе со всем существующим. И поддерживать существование других, насколько можешь.

Калина (эпилог)

Эта грустная глава начнется со смерти бабы Нади.

В конце августа, в праздник Успения, в половине седьмого утра, мы должны были выехать на автобусе в райцентр, в церковь, на праздничную службу. Баба Надя ездила всегда и никогда не опаздывала. А тут ее всё не было и не было. Кто-то сказал, что она и овечек своих в стадо сегодня не выгоняла.

Шофер Миша, племянник бабы Нади, подогнал автобус к ее дому. Посигналил, крикнул «Тёть Надь!» Ответа не было. Тогда Михаил открыл калитку

Овечки, впрямь, стояли в углу двора, за ржавой сеткой-рабицей – вокруг лежавшей ничком на соломе хозяйки. Фельдшера звать было уже поздно.

…И вдруг Маша, Костина сестра, в синем своем шелковом платочке, повернула ко мне лицо с огромными глазами и сказала:

– На Успение ушла. Хорошо. Прямо сразу к Богородице в белый сад.

И перед моими глазами качнулись цветущие ветви, и воздухом меня обдало несказанным, да, но это была лишь доля секунды.

После сороковин дочери и зятья бабы Нади продали ее дом вместе с огородом и овцами. Так у нас в селе теперь и бывает: старики уходят, дети дома продают, а покупают у детей эти дома – люди совсем уже не наши. И не для такой, как наша, жизни. Меняется село, перерождается. Совсем уже не то, что в нашем детстве было – когда мир начинался с соседей, когда пусть и не со всеми, но с большинством людей было легко, весело и интересно.

Дом бабы Нади купил некто Денис. Овец он порезал – всех разом, в один день – и сдал мясовозу Ибрагиму. Ни с кем этот Денис не знакомился, не разговаривал, ходил набычившись, глядя в землю, будто давал всем понять, что с ним шуток не шутят.

Окна, которые еще Анна Яковлевна, мама бабы Нади, с мылом промывала и белым полотенцем досуха терла, окна, из которых каждое она как невесту убирала – Денис заменил на мертвые евроокна. Дом он начал обшивать сайдингом, заживо хороня его корявую, дощатую, золотистым лишайничком поросшую личность. Я перестала ходить в тот конец улицы. Так прошла зима.

Весной Денис привез из города собаку-среднеазиатку – шелудивую, издерганную, ничего не соображавшую. Избалованную и затравленную одновременно.

Вот эта псина и растерзала нашего кота, который привык никого не бояться на своей улице.

Жаль ее, конечно. Не виновата она: люди ее такой сделали.

Когда нам это сказали, когда мы пришли за своим серым к дому Дениса, он долго не открывал калитку, не хотел пускать нас во двор: «Чего надо?!» Он уже держал в руках вилы, чтобы подцепить ими нашего кота и выбросить – я не хочу думать о том, куда.

Мы были вежливы – из последних сил. Наконец Денис буркнул: «Забирайте, блин, вашу падаль, только быстрей».

Незадолго до смерти баба Надя подарила нам кустик калины из своего огорода – той самой калины, которую сажала когда-то Анна Яковлевна. Теперь в нашем саду калина цвела, а в том огороде, что принадлежал прежде бабе Наде – нет: новый хозяин калину вырубил как ненужность.

Вот под этим-то кустом и закопали мы нашего серого, завернув его в чистую наволочку.

И все примолкло вдруг, даже вороны. И скворушка молча сидел на скворешне. И увидели мы, что пес наш уже немолод.

Зачем нам животные?..
​Они помогали нам, людям, любить друг друга. Нам не всегда было это легко. А звери служили мостиками

Да, кот не человек. Да, его смерть не горе. Но что она тогда? Зачем нам животные, коих немало прошло через нашу семью?..

Они помогали нам, людям, любить друг друга. Нам не всегда было это легко. А звери служили мостиками. Они жили между нами, смягчая наши взаимные ушибы, удары друг о друга – а ударялись мы нередко и чувствительно. Они разряжали напряжение, учили нас улыбаться и день за днем открывать красоту окружающего нас мира.

Подставлять ладонь весенней капели. Ждать скворца. Высаживать в грунт рассаду. Вдыхать запах цветущих яблонь.

Радоваться гостям. Молиться Богу. Растирать с медом спелую калину. Навещать старые вещи на чердаке. Принимать сигнал ночного сверчка. Играть в прятки с осенним туманом. Вдыхать горько-сладкий дым костра. Стоять на Земле и смотреть на звезду Мицар.

Кот не человек. Но вот ведь не зря он прожил свою кошачью жизнь, столь жестоко оборванную. Зверь, да, неразумный зверь, а след оставил – добрый, теплый, долговечный.

И в этот грустный вечер, в первый вечер без кота, я думала о том, что мы все – люди, звери, птицы, насекомые, растения – делаем что-то такое общее, очень важное…

Мы существуем. Смысл существования заключен в нем самом, в его факте. Существование противоположно небытию, пустоте. Существование есть обретение формы, образа, преодоление безликого хаоса. Существование делает необходимой любовь. Любовь наполняет нас живым теплом, она изменяет нас, приближая к Первообразу. И мы понимаем, мы совершенно непосредственно чувствуем, что всё не тщетно.

Но мы не одинаково существуем, конечно. Нам, людям, принадлежит в этом деле особая роль. Животные и растения приобщаются к великой работе любви через нас, через наше к ним отношение.

Оказывается, в слове «калина» тот же корень, что и в словах «калёный», «раскалить». В сыром голом лесу, в серый и зябкий день – огнем горят гроздья калины. А весной она стоит в легком белом цвету…

Вот эту калину, трепетную нежность и горький огонек, вырубил несчастный человек, у которого и собака несчастна. Но – хоть один кустик, да спасен, потому что перешел от Анны, через дочь ее Надежду, минуя тех, кто продал их дом – к нам в сад. Чтобы цвести, шуметь листвой, кормить плодами дроздов, покоить нашего кота, а нас спасать от болезней. Чтобы существовать и помогать существовать другим.

А на следующий день Костя принес нам смешного черного котенка – Джульетта у него на пасеке прижилась и наладила серийное производство.

Так продолжилось время, так началась в нашем доме следующая история.