Пасхальная ночь в тюрьме

Священник Георгий Калчу

Священник Георгий Калчу (1925–2006), один из авторитетнейших румынских священников, 21 год провел в тюрьме за исповедание веры. Первый срок получил в 1948 году, в возрасте 23 лет, и отбывал его в самых тяжелых условиях. Так, в тюрьме Жилава он был заключен в застенок Касимка, находящийся на глубине нескольких метров под землей без света, и воздух проникал туда только через три маленьких отверстия в двери. Один из запертых там четверых узников был болен туберкулезом и, не получая медицинской помощи, потерял много крови. Чтобы помочь ему, будущий отец Георгий вскрыл себе вены и поил его собственной кровью.

В 1964 году под давлением европейских организаций все политзаключенные в Румынии были амнистированы и выпущены на свободу. Отец Георгий поступил учиться на филологический и богословский факультеты, окончив их, поступил в докторантуру по специальности «Богословие», принял благодать священства и стал преподавателем Бухарестской семинарии.

В 1979 году он был снова арестован, содержался в нечеловеческих условиях. На его защиту встали известные румынские эмигранты Мирча Элиаде, Эжен Ионеско и др. В 1984 году отец Георгий был освобожден, но вынужден переехать в США. После падения социалистического режима каждый год приезжал на родину, где и покоится теперь вечным сном на кладбище монастыря Петру Водэ.

Я готовился к великому празднику. Сколько мог очищал душу, сделался глухим для оскорблений, бесчувственным для избиений, неприступным для голода, согревался умной молитвой и в ночь, которая, как я знал, была Пасхальной, услышал звон тюремных колоколов. Он доносился еле слышно. Это был не тот оглушающий гул, когда стоишь рядом со звонницей, он просачивался через стены. Пробивался ко мне как весточка из внешнего мира, того мира, где люди празднуют Воскресение Христово.

И я запел: «Христос воскресе!» Сначала про себя, в уме, а потом захотелось пропеть это вслух, но так, чтобы никто, кроме меня, не слышал. В тюрьме царила гробовая тишина, и любое движение в камерах отдавалось вовне, в коридор. Охранник, конечно же, услышал, что я пою, пришел и обругал меня. И я решил замолчать, чтобы не портить себе такую святую Пасхальную ночь. Стал приводить себе на память детство, самые дорогие душе воспоминания…

В нашей секции (это была специальная секция побольше – для наказания провинившихся) было 6 охранников. Они ходили строем, один за другим. Сдававший дежурство охранник делал шаг вперед и вставал в их колонну, а принимавший смену шел отпирать дверь в камеру. Мы должны были при этом стоять лицом к стенке. Он заходил и осматривался кругом, всё ли в порядке. Нам нельзя было поворачиваться в сторону двери, пока не услышим лязг ключей.

В то Пасхальное утро я решил не поворачиваться к стенке. А охранником оказался… Если вы можете представить себе красивого черта, то этот человек и был самым настоящим красивым чертом. Это, конечно же, был деревенский парень, стройный юноша, высокий, с абсолютно ангельскими голубыми глазами, с прекрасной фигурой, всегда изящно одетый, в отутюженной форме. Другие приходили более неопрятными. А он всегда был подчеркнуто чист, подчеркнуто элегантен. Но невообразимо жесток.

Трудно понять, как может человек, являвший собой такое изящество, такую мужскую красоту, оказаться недобрым. Как может человек такой ангельской красоты быть таким жестоким? Если за смену не побьет 5–6 заключенных, он, видимо, чувствовал себя не в своей тарелке.

А вообще в тюрьме с ее гнетущей атмосферой страха и угрозы легче было переносить пытки. Но когда слышишь чьи-то крики… Чаще всего били уголовников, потому что политических было мало. И они страшно орали, когда их избивали. А мы молчали, мы никогда не кричали. А они орали, и у нас тут же начинало работать воображение. Мы представляли себе жуткие вещи. И на душе становилось так тяжело, что лучше было бы, если бы пришли и избили тебя, чем слышать чьи-то крики. И вот он и был одним из тех, кто находил удовольствие в истязании людей.

В то утро, когда он открыл дверь, я всё еще стоял, так и не сомкнув глаз, – всю ночь молился Богу. Сотни, может, тысячи раз твердил: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Скорее, тысячи раз. Чтобы в уме и сердце глубоко запечатлелась истина Воскресения.

Я встал лицом к двери и, когда он вошел, сказал ему:

– Христос воскресе!

Охранник взглянул на меня, обернулся назад, на конвой, стоявший за ним. Потом повернулся ко мне и говорит:

– Воистину воскресе!

И я понял: это не охранник сказал мне: «Воистину воскресе», – а ангел Божий

Меня словно гром разразил. И тогда я понял, что это не он сказал мне: «Воистину воскресе», – а ангел Божий. Тот самый, который, стоя у Гроба, сказал женам-мироносицам:

– Что ищете Живого между мертвыми? Он воскрес. Подойдите, посмотрите место, где лежал Господь (Лк. 24: 5–6; Мф. 28: 6).

Устами ангела он подтвердил мне истину Воскресения, потому что я нуждался в этом подтверждении. Бог восхотел устами моего врага подтвердить мне действительность этой Пасхи.

Камера тут же наполнилась светом. И радость моя была такой сильной, что все 5–6 часов, остававшиеся до обеда, когда обычно приносили еду, пролетели у меня в сиянии света и радости духовной^[1].