«Жаждущему знать правду Господь Сам покажет, что и когда надо читать»

Фото: Юрий Чаус     

Уже не помню, когда впервые взял в руки книгу «Мученики, исповедники и подвижники благочестия Российской Православной Церкви XX столетия: жизнеописания и материалы к ним», и точно не помню, какой из многих томов.

Очевидно, прошло больше десяти лет, но что точно запомнилось — сверяя какие-то данные, я незаметно для себя вчитался, и очнулся только страниц через тридцать, а то и все сорок. Пахло веком. И не каким-нибудь, а двадцатым. Его кровью, впитавшейся в дорожную пыль.

На связи с порталом Правчтение — архимандрит Дамаскин (Орловский), лауреат Патриаршей литературной премии им. святых равноапостольных Кирилла и Мефодия

— Отец Дамаскин, вы родились в 1949-м. После войны — четыре года, после революции – 32. Кажется, всё так близко, что никак не верится, что — настолько. Помните ли вы себя послевоенного? Что это был за мир вокруг вас, что за Москва? К чему вы в ней тяготели, и понимали ли, к чему тяготеть следует?

— Когда мы читаем книги о войне или о революции, то мы воспринимаем эти события обобщенно, как они представлены авторами в соответствие с избираемой ими концепцией, но когда ты живешь в окружении участников этих событий, то сталкиваешься с совсем иным восприятием их ими. Сталкиваешься, прежде всего, с их молчанием, с нежеланием рассказывать о них, что в какой-то степени отражает критическое восприятие событий участниками. И это вполне естественно, потому что для каждого непосредственного участника событий ХХ столетия в России они связаны прежде всего со страданиями, так что в большинстве своем люди их хотят забыть. Соприкосновение с наполненной страданиями действительностью способствовало формированию в людях скептического отношения к озвучиваемой властями официальной версии происходившего. В послевоенные годы телевизоры были не у всех, а газет, как мало имеющих отношение к реальной жизни, многие не читали, понимая, что это потерянное время. Поэтому моя жизнь в этот период содержала лишь человеческие отношения между близкими людьми, что было для меня очень ценно. И в особенности потому, что эти отношения были нравственными, за что я своим близким бесконечно благодарен.

Послевоенная Москва, во всяком случае в том районе Марьиной рощи, где мы жили, была тогда почти деревней. В деревянном, вероятно еще дореволюционной постройки доме были печи-«голландки», дрова для которых хранились в сарае, полном всякой живности. Это было время благодатного и радостного детского мира, отгороженного молчанием взрослых от социальных катастроф с их неизбежными страданиями и несправедливостью. Так можно было жить на окраине Москвы в ХIХ веке. Родители и вообще близкие семье взрослые имели, конечно, переживания, в той или иной степени связанные с революцией и войной, но о них они предпочитали молчать, тогда это считалось самым благоразумным и безопасным, несмотря на то что Сталин уже умер и стиль управления страной с помощью репрессий был вроде как на словах осужден.

Опыт родных был обширен и трагичен. Это арест близких людей, которых в какую-нибудь ночь вдруг увозили навсегда, родственные связи с духовенством и донским казачеством. Родители предпочитали об этом молчать — и бурный ветер эпохи не врывался в детскую жизнь. Единственным источником информации, дававшим представление о большом внешнем мире, были книги. Конечно, и книги, как источник сведений о мире, могут быть не вполне доброкачественны, особенно если они написаны в тот период, когда идеологии предавалось большее значение, чем художественности и правде. Но в этом я впоследствии разобрался, стараясь невольно полученную неправду как можно быстрее забыть. Больше всего, особенно когда мы поселились в районе Даниловского монастыря, тогда закрытого, превращенного в детскую колонию, и Донского, территория которого использовалась под музей, но где богослужения всё же совершались в уютном маленьком храме, меня привлекали храмы, как самое ценное, художественно совершенное и, чувствовалось, весьма существенное в истории России. Всё в Москве было на глазах — древние храмы и гражданские дореволюционные и советские постройки. Их ценностные различия были для меня очевидны. В московских храмах, в особенности древних, даже когда в них не совершалось богослужение, было нечто неотмирное, что-то таинственное, что непостижимым образом соединяло душу с Богом. В стране религиозного молчания они выполняли мужественную роль миссионеров. Из окна кухни коммунальной квартиры на пятом этаже вблизи Серпуховки я подолгу смотрел на сияющий золотой купол колокольни Ивана Великого, увенчанный крестом. И чувствовалось, что этот крест очень важен и как-то сопричастен смыслу человеческой жизни.

Мне с самого начала повезло на преподавателей в школе. Учительница русской литературы, презрев все существовавшие тогда запреты, начинала свой урок с того, что читала заповеди блаженства, переписанные ею из Евангелия в школьную тетрадку, поскольку само Евангелие не издавалось, страна в религиозном отношении жила тогда в догутенберговское время. В обществе глухо осуждались репрессии, несправедливо осужденные реабилитировались и потихоньку возвращались в города из лагерей. Уже и взрослым невозможно было жить так, будто в стране ничего не произошло. Чтение текстов из Евангелия имело для учительницы литературы и дидактический характер — с его помощью она доходчиво объясняла, что без знания Евангелия невозможно понимание основных произведений русской классики, поскольку содержание многих произведений было самими авторами тесно связываемо со Священным Писанием. И с этим трудно было не согласиться — она доказательно показывала это на конкретных примерах. Она рассказывала о литературных произведениях советской эпохи, которые тогда не печатались, и предлагала их изучить, как например «Реквием» Анны Ахматовой, в котором поэтесса зримо и выпукло передала свое впечатление от массовых репрессий того времени, когда «безвинная корчилась Русь под кровавыми сапогами и под шинами черных марусь». На уроках рассказывалось, как о само собой разумеющемся, о неподцензурных литературных произведениях текущего времени. Она преподавала литературу, ощущая окружающий мир вполне здраво — лишенным уродливых идеологических перегородок и извне навязанных ограничительных правил, что о каких-то произведениях искусства можно говорить, а о каких-то говорить запрещено. Одним словом, это была не форточка, в которую мог бы иногда задувать освежающий ветерок творческой свободы, а открытое окно, в которое можно было беспрепятственно смотреть на большой и трагичный окружающий мир. Но зато это был мир настоящий, в котором люди взаправду любили и взаправду страдали.

— В Литературном институте так рады, что вы получили Патриаршую… Как вы поняли, что владеете слогом? Вас же приняли в институт не сразу после школы?

— Я начал пробовать писать небольшие произведения довольно рано, в той или иной степени стараясь отразить окружавшую меня действительность и свои впечатления о ней. Ко времени поступления в институт у меня уже был в этом отношении опыт, и я не сомневался в своем поступлении.

В институте я встретил вполне благожелательную обстановку как среди преподавателей — профессионалов в области гуманитарных знаний, так и среди студентов. Одновременно я старался разобраться в той части истории России начала ХХ столетия, которая, как я понимал, повлияла не только на историю непосредственно Российского государства, но и на часть мира. Читал издававшиеся в начале 1920-х годов книги и газеты, в это время еще не поврежденные идеологией и цензурой. В Исторической библиотеке в Москве таких книг было достаточно, чтобы во многом разобраться и научиться отличать действительные факты от мифов, имеющих лишь косвенное отношение к реальности.

Жаждущему знать правду Господь Сам покажет, что и когда надо читать.

— Я знал вашего мастера, Михаила Петровича Лобанова. Его конкретность, его доброта, его знание жизни и вкус, не изменявший ему никогда — как повлияли на вас и повлияли ли?

— Михаил Петрович был спокойным и уравновешенным человеком, любящим Россию и хорошо разбиравшимся в особенностях русской литературы. Его семинары отличались открытостью, на них можно было обсуждать все проблемы, связанные с творчеством и со спецификой конкретного произведения. На семинарах обсуждались литературные произведения студентов. Он делал свои замечания и предложения. Автор мог объяснить, почему он предлагает именно такое решение сюжетной линии. Михаилом Петровичем отмечалось, получилось ли у него этим методом создать целостный образ или нет. Он был человеком деликатным, и, может быть, иногда ему и не был близок тот стиль, которым пользовался студент, но он никогда не настаивал на его изменении. Стиль — явление сложное. Один автор в коротких и четких предложениях выскажет свою мысль или впечатление — и получится хорошо. Другой видит, что в короткой фразе есть недосказанность, что в ней нет целостного отображения мысли, что изложенную в таком виде мысль можно исказить, и тогда он пытается в сложной фразе охватить все нюансы, что, собственно, он хочет сказать. Взглянем на литературный мир или на богословские труды — сколько там стилей и их различных оттенков. Тот или иной стиль вырабатывается автором в соответствии с его личностью и теми задачами, которые он собирался решать.

Михаил Петрович уважал личность другого человека и лояльно относился к тому стилю изложения, который автор использовал. Иногда, бывало, мы с ним беседовали; я не скрывал своих религиозно-нравственных предпочтений и, в частности, своего интереса к событиям начала ХХ века и, в особенности, к свидетелям, которые были очевидцами происходившего и зачастую являлись носителями огромного жизненного опыта, становясь теми, кого обычно называют учителями жизни. Мне кажется, что Михаил Петрович одобрительно отнесся к моему уже определившемуся тогда предпочтению художественно описывать реальных людей. Главное, что было у него на семинарах и что оказало благотворное влияние, — это возможность дискуссий, которые всегда способствуют созданию благоприятных условий для творчества.

— Как в жизнь пришла вера?

— Самым прямым образом. Всякий человек наделен способностью слышать слово Божие, которое мы зачастую слышим через голос совести, — она или одобряет или осуждает наши поступки и слова, я старался прислушиваться к ней, исправляя то, что она не одобряла. Я ходил в храм, читал слово Божие — Новый Завет, в котором Господь обращается ко всякому человеку напрямую. Я искал, в чем заключается смысл человеческой жизни, искал истину и получал исчерпывающий ответ в Евангелии. Обращаясь ко мне, Господь учил, что следует делать и чего делать не следует, если желаешь быть причастником жизни вечной. Даже в каких-то конкретных и, можно сказать, частных обстоятельствах, требующих ответа, Господь может обратиться к человеку через Евангелие или через другого человека, в особенности благочестивого, а может и прямо обратиться к человеку, как Он обращался к апостолам, повелевая им что-то делать и чего-то не делать. Но в последнем случае это происходит вероятно тогда, когда Бог настоятельно желает указать человеку прямой путь, чтобы он не терял время, которого всегда очень мало.

— В среде интеллигентской принято определять исполнение нравственного долга выражением «Пепел Класса». Это Шарль де Костер, «Легенда об Уленшпигеле», книга замечательная, но созданная гораздо позже событий во Фландрии. А как бы вы определили исполнение своего долга перед погибшими в XX веке русскими священниками?

— Собирание сведений о пострадавших священнослужителях и мирянах, сведений о мучениках, — это слишком большое дело, чтобы его можно было всецело определить исполнением своего долга перед пострадавшими или следованием голосу совести. Это — Божий наказ, который невозможно не исполнять. Для меня было очевидным, что физически это исполнить невозможно, а если это и будет исполнено, то лишь при условии чрезвычайной помощи Божией и при условии того, что мне самому придется многим пожертвовать и во многом себя ограничить.

Я понимал, что это не дело в обычном смысле этого слова, которое человек делает в силу своих способностей или своего личного решения. Принимаясь за дело, я нисколько не сомневался, что текущий репрессивный период для Церкви закончится, что состоится Церковный Собор и на нем будут причислены к лику святых пострадавшие священнослужители и миряне. И этот час придет внезапно, то есть между временем объявления, когда будет Собор, и самим Собором пройдет очень мало времени, и тогда уже будет поздно что-либо готовить. Значит, всё должно быть готово, насколько это возможно, заранее. Очевидным было и то, что период полноценных исследований будет непродолжительным. Поэтому еще до наступления этого я изучал и анализировал материалы, касающиеся пострадавших священнослужителей и мирян, и писал жизнеописания.

Я считал церковно правильным и разумным, чтобы общество знало, кого Церковь собирается причислить к лику святых, знало обстоятельства их жизни и кончины. И начиная с 1992 года стали издаваться жизнеописания мучеников, исповедников и подвижников благочестия ХХ столетия, большая часть которых была издана до Архиерейского Собора 2000 года, приуроченного к 2000-летию христианства и подводившего итог периоду гонений и явившего миру множество мучеников. Затем были другие издания и исследования, у каждого из них была своя задача.

Ощущал ли я свой долг перед пострадавшими священниками? Только в том смысле, чтобы в описании их жизни не исказить их образ, чтобы не сказать ничего такого, чего не было в действительности или того, что они не одобрили бы. Они — со святыми и не нуждаются в каком-либо прибавлении к своей небесной славе. Долг я чувствовал перед теми церковными людьми, которые мне сообщили сведения о мучениках, потому что сами они считали невозможным скрыть их славу, то, что составляет в каком-то смысле центр церковной жизни, в чем есть незримое веяние Святого Духа, церковная красота. Для этих людей святые, и в особенности их современники, мученики, представляли особую ценность, они были светильниками, освещающими путь ко спасению, живыми камнями, из которых стройно складывается Вселенская Церковь. Для церковного общества память о мучениках очень важна, она как хлеб насущный, живительный источник. Это неотъемлемая часть церковного предания, как и молитва, богослужение, Священное Писание.

— Не могу не упомянуть, не могу не привести параллель ваших трудов и Димитрия Ростовского — он, благой и вечный, обнаружил, что житий святых на Руси катастрофически мало, и предпринял составление «Четьих Миней», чтобы до русских людей дошло и византийское, и их собственное наследие? Не так ли и вы поняли, что двадцатым веком уничтожен цвет Церкви, и мало кто вообще понял, что произошло?

— Можно привести такую параллель в том смысле, что святитель Димитрий Ростовский ставил себе задачу написать и собрать в едином корпусе жития святых Русской Церкви и Вселенской, собрать для русского благочестивого читателя церковное предание, аккумулированное в житиях святых.

В ХХ столетии мною была так же поставлена задача максимально полно написать жития мучеников, пострадавших в ХХ веке. Разница здесь методологическая. Святитель Димитрий пользовался для своего труда уже имеющимися литературными источниками — например житиями, написанными святителем Макарием Московским и собранными в Великих «Четьих-Минеях», а также западными источниками с житиями православных святых, придав им литературную форму, заключающую в себе богословское и нравственно-назидательное содержание. Жития мучеников ХХ века, как готовый литературный источник, не существовали, и прежде, чем они могли появиться, нужно было найти и проанализировать первоисточники — рассказы тех или иных свидетелей событий и архивные материалы, зачастую имеющие весьма специфический характер. Нужно было потратить много времени и труда на исследовательскую часть, чтобы извлечь из этих материалов действительные факты. Не углубляясь в дальнейшие сравнения, можно сказать, что жития мучеников при отсутствии опосредованных и отделенных от агиографа большим временным отрезком литературных источников максимально приближены к эпохе, к тому времени, в котором жили мученики — в них запечатлена стилистика эпохи, сохраняются индивидуальные интонации живших в то время людей.

Но что правда, то правда — в ХХ веке уничтожен цвет Церкви, религиозная и культурная элита, то лучшее, что было тогда. Это — россыпь драгоценных камней, в которых запечатлелась духовная жизнь. И это невозможно было не сохранить. Это были люди, которых чрезвычайные события эпохи подвигли жить очень напряженной духовной жизнью, жизнью бодрственной и в полном смысле евангельской. Это были «спелые колосья», которые Господь собрал в Свою житницу. И потому для всех остающихся в живых и тех, кто придет после нас, важно знать, что́ представляет собой этот собранный Богом урожай. Нельзя исключить и того, что именно эти люди за пределами земной жизни будут судить нас как почти своих современников и соотечественников. Написанные на первоисточниках жития мучеников, могут дать нам максимальное представление о минувшей эпохе и процессах, в ней происходивших. Внимательно читающий жития мучеников поймет, что́ именно тогда происходило, поймет не только на интеллектуальном уровне, рационально, но поймет на уровне переживания, душой соприкоснется с той эпохой и жившими тогда людьми. В настоящее время человек усиленно ищет ответы на актуальные для него вопросы духовной жизни. В житиях святых мучеников даются исчерпывающие ответы на многие вопросы современной жизни, на духовные вопрошания человека, надо лишь внимательно и вдумчиво читать жития.

— Как вы пришли к мысли о работе, которой отдали всего себя? Кто благословил вас на неё?

— Частично я уже ответил на этот вопрос. Если сказать кратко, то делать эту работу было нужно, а у Бога, как мы знаем, было всегда мало делателей. Когда дается Божие благословение через священника на какое-то дело, то последний хоть в какой-то степени должен уразумевать дело, на которое он благословляет. В данном случае само дело по своему содержанию и объему превышало человеческое разумение. Думаю, что и святитель Димитрий Ростовский сталкивался с подобной проблемой. Необходимо было обсуждать некоторые проблемы и аспекты данного дела с опытными священниками, в этом случае было бы неправильным не советоваться. Я советовался с архимандритами Иннокентием (Просвирниным), Кириллом (Павловым), Наумом (Байбородиным), Иоанном (Крестьянкиным), Амвросием (Юрасовым). Некоторые из них оказали существенную помощь, указав важных свидетелей церковной жизни прошлого.

— К кому из новомучеников и исповедников Церкви Русской вы обращаетесь молитвенно чаще других? Есть ли такие, или же все они — едины в несении своего креста, и уже потому нельзя выделять среди них одного или нескольких?

— Я обращался с молитвой к каждому, о ком собирал материалы и писал жизнеописание. Но есть из них те, кто в особенности скоро отзывался на просьбы, те, чья душа кристально чиста, чья глубина церковного сознания невольно становится образцом и примером. О таких говорят — «ум Христов». Это — учителя, у которых многому можно научиться, духовно щедрые и скорые на ответ. Таких легко любить. Это — молитвенный и кроткий Фаддей (Успенский), архиепископ Тверской; духовно собранный, способный мыслить в масштабах государства и Поместной Церкви, как о целостных организмах, Андроник (Никольский), архиепископ Пермский; честно мыслящий и также честно поступающий Гермоген (Долганев), епископ Тобольский; интеллектуальная и богословская краса Русской Церкви Иларион (Троицкий), архиепископ Верейский; образец веры и нравственной устойчивости, камень, стоящий на прочном фундаменте, Петр (Полянский), митрополит Крутицкий; во главу своей деятельности ставящий спасение души Петр (Зверев), архиепископ Воронежский; образец исповедничества и мученичества миссионер Варсонофий (Лебедев), епископ Кирилловский; неохватный в своих дарованиях и исключительно верный Богу протоиерей Иоанн Восторгов; носитель христианского духа протоиерей Василий Соколов и миссионер-исповедник протоиерей Константин Голубев и многие-многие другие.

— Не страшно ли каждый день не просто сталкиваться с трагедией, а жить и дышать ею, будто бы врачу?

— Больше сорока лет я живу как бы на кладбище страданий, почти каждый день сталкиваясь с судьбами живших еще столь недавно священнослужителей и мирян, которые исповедническим путем шли к мученической славе. Их жизнь явилась противоборством живущего в их сердце Христа и могущественного, беспощадного и в тоже время немощного, но как бы царствующего и тем устрашающего зла, стремившегося уничтожить святых, а после их кончины и саму память о них.

— Понимаю, что вопрос прозвучит странно, и всё-таки — ваше литературное наследие, если так станет угодно Господу, способно ли будет включить и ваш дневник, и некоторые мысли помимо вашей основной работы, отданной другим людям? Или нельзя уже, бесповоротно нельзя уйти от призвавшего вас к себе труда?

— Личный опыт, приобретенный в общении с мучениками, для людей может быть весьма полезен и более понятен, чем непосредственно обступающие их со всех сторон полки мучеников, людей хотя и простых и почти наших современников, к которым можно прикоснуться едва ли не физически, но в то же время и непостижимых для человеческого разума.

Тихая и доверительная беседа на зеленой светлой лужайке на духовную, церковную или историческую темы была бы для кого-то из собеседников или слушателей бесспорно душеполезна, однако не вполне исполненный долг перед мучениками всегда будет звать к служению им.