Вместо ядерной бомбы – выбрал лечить сердца

Сегодня девять дней преставления ко Господу выдающегося медика-ученого, кардиолога, председателя Московского отделения Общества православных врачей, лечащего доктора старца Кирилла (Павлова) Александра Викторовича Недоступа (1939‒2022).

Александр Викторович Недоступ, врач-кардиолог

Война, Победа

Родился Александр Викторович в Москве в районе Таганки в семье инженера-часовщика В.А. Недоступа и М.А. Раевской, дочери священника протоиерея Александра Раевского. Его прабабушка по материнской линии носила фамилию Говорова, причем и происходила из тех же мест, откуда был родом носивший такую же фамилию святитель Феофан Затворник. Александр Викторович одно время даже пытался было выяснить, кто кому кем приходится, но потом по глубоко присущей ему скромности вдруг прекратил эти поиски: «Кто я по сравнению с ним?». Хотя друзья, заинтригованные этой зацепкой, кое-что все-таки выяснили. По крайней мере, разыскали данные о прапрадеде – священнике Владимире Васильевиче Говорове. Он был настоятелем храма в усадьбе Тургенево (не Спасское-Лутовиново, а именно Тургенево; там сейчас музей). Помимо священнического служения, прапрадед еще писал стихи. Так что современники про него даже упоминали сразу после И.С. Тургенева – как о знатном литераторе тех мест. Возможно, несомненный литературный талант, о котором знают меньше – опять же в силу скромности Александра Викторовича, – чем о его медицинских заслугах, он унаследовал от прапрадеда. А может быть, все же и родство с проповедником-святителем не исключено. Духовное уж точно. Александр Викторович и сам для многих в наши дни был образцом христианина, «современного праведника», как говорили на отпевании.

Александр Викторович для многих был образцом христианина, «современного праведника»

Детство выпало на войну. Непрестанные бомбежки, синие лампочки… Черная тарелка радио ‒ как магнит. По утрам из нее играл не известный гимн Советского Союза (его еще не было) и не «Интернационал», который был партийным гимном, а «Вставай, страна огромная!» Все слова этой песни знал наизусть с двух-трех лет. Тогда и детвора слушала вместо сказок сводки с фронта, зачитывавшиеся звучным голосом Левитана: «На Волоколамском направлении продолжаются ожесточенные бои». Знали, что герои-панфиловцы их спасли: удержали натиск врага, на смерть стояли на подступах фашистов к Москве. Эти уроки самоотвержения будут усвоены с детства. Как и уроки взаимовыручки.

Александр Викторович вспоминал, как зимой 1941–1942 года у них дома полопались от сильнейших морозов трубы, хлестала вода… Чтобы не замерзнуть, маленький Саша с мамой пошли к соседнему дому, разбитому попаданием бомбы, насобирали кирпичей. Папа смастерил из них печку, трубу вывел в форточку – топили всем, чем могли: плинтусом, паркетом, книгами… Но все равно было холодно. Спасло то, что одна из его тетушек пригласила их к себе, так они эту зиму и пережили. Отец и мать происходили из больших многодетных семей, где детей было по пятеро братьев-сестер.

Александр Викторович Недоступ В 1943 году уже первую победу наших войск, одержанную на Курской дуге, застали на даче еще у одной из тёть. Тогда давали первый салют. Все высыпали поглазеть на это первое светопреставление, но так из подмосковного укрытия ничего и не увидели. В том же году через Москву вели первую колонну пленных немцев, но и тут четырехлетний Саша раскапризничался, и мама его увела: опять ничего не удалось посмотреть. Но память все равно хранила эти дни. Они были предвестниками долгожданной Победы.

Потом, вспоминал Александр Викторович, салютов было много: наступление нашей армии на Запад шло уже лавинообразно, брали город за городом, и за вечер могло быть по пять-семь салютов. За взятие каждого более-менее крупного населенного пункта салютовали. По радио то и дело гремело «Широка страна моя родная…» – голос Левитана – опять салют! В такой героической обстановке возрастали мальчишки и девчонки того поколения.

День Победы Александр Викторович помнил отчетливо всю свою жизнь. Объявление о капитуляции пришлось на ночь. Никто тогда в ожидании этой вести практически и не спал, а если и вздремнул, грохот ликования всех поднял на ноги! Подъезд был освещен – уже не надо было прятаться от бомбежек затемнениями жилых массивов, бояться спичку зажечь… Народ повалил на улицу – дома было невозможно усидеть. Такая радость! Вспышки и вспышки салюта. Все друг друга обнимают, ревут. Малышня в восторге! Так весь день 9 мая 1945 года и не прекращалась пальба разноцветьем.

На волне всего пережитого Александр по юности особенно увлекся ядерной физикой. Его очень интересовала атомная бомба, он много читал об этом, думал. Тогда это было на слуху: совсем недавно взорвали первую ядерную бомбу, затем водородную. Школу закончил с золотой медалью. Хотя особенной любви к точным наукам не испытывал, поэтому и понял, что с этой задачей лучше справятся другие. Тогда, кстати, особо было развито чувство единства в народе. Вовсе не из-за советских потуг всех и вся коллективизировать. Общая беда, война, боль потери близких объединили исстрадавшихся. Каждый думал о том, как быть максимально полезным для как можно большего количества соотечественников – при всей радости Победы столько всем горя довелось хлебнуть!

Уже тогда у Александра отчетливо проявился талант литератора, да и после войны ощущались в стране грозовые разряды свежести – наконец заговорили о том, что было десятилетиями в кромешном молчании… Это было при поступлении в школу, а вот после ее окончания Александр уже достоверно убедился: о том, что представляется важным, писать не дадут ‒ будешь кропать о том, что «надо»… А ему это было: не-на-до! И так мысли о журналистике он тоже отставил. Как и о фундаментальной филологии: странно в эпоху великих строек сравнивать аористы в древних языках…

Уроки домашних и профессиональное самоопределение

Медалистов в институты принимали без экзаменов по собеседованию. Он отвечал невпопад. Поинтересовались: какие предметы любит? Назвал литературу, а дальше задумался, потому как историю любимым предметом в тогдашнем советском изводе назвать не мог… Вспомнил про физику, она вроде нейтральна… Но тут же схлопотал вопрос: «Что такое черный свет?» Потом смеялся, что за всю жизнь так и не выяснил, что это такое… Спросили про последнего представителя критического реализма – опять тупик. «Тургенев? Нет, безусловно, позже… Горький, что ли? Но он соцреализм основал…» Подсказали невзначай – Короленко. Угукнул в ответ. Потом по-английски вопрос задали – на нем же и ответил. Так и приняли. Сам потом, будучи уже преподавателем, недоумевал: ну, как при такой отвлеченной беседе можно распознать в человеке его предрасположенность к профессии врача?!

Он считал, что главное для медика – умение сострадать, с жалостью относиться к своим пациентам

Главное для медика, считал, – умение сострадать, с жалостью относиться к своим пациентам. Для начала хотя бы с жалостью, а она уже преддверие расположенности, любви. Этому очень трудно, говорил, научить, если этого основополагающего качества нет в душе еще абитуриента. Когда его племянница задумалась было по подсказке родителей (мама – тоже медик): не стать ли ей врачом, – пригласил родню в гости. Чаёк наливает. Сам на расспросы поясняет: «Врач должен обязательно сочувствовать больным…» Девушка без проблем поступила сама в мед на бюджет, до третьего курса училась на пятерки, а потом вдруг объявляет домашним, что уходит – эта профессия не для нее. Все в панике. Опять – звонок дяде. Тот уже сам к ним домой приезжает. Студентка напряжена, думает: сейчас вразумлять начнет. А он – ни полнамека. Только разве что и поинтересовался: почему? «Я не чувствую никакого сострадания», – отвечает. Александр Викторович даже в лице изменился: «Да, тогда надо оставлять… – соглашается. – Иначе и больные будут страдать, и ты страдать будешь». Какое уж тут сострадание? Каждый сам по себе и – никому не легче. Он даже мог искренне обрадоваться тому, что студент вот так честно во всем разобрался – пусть он и оставляет учебу. «Но это же значит, – комментировал, – что одним плохим врачом будет меньше, а профессия, к которой он по-настоящему призван, получит еще одного хорошего специалиста».

Александру Викторовичу было глубоко присуще это чувство как всеобщей, так и личной подлинной пользы каждого, – человек счастлив и плодотворен только тогда, когда верен себе. А от этого и общество выигрывает. Такие мудрые, в семейном укладе почерпнутые установки не могли в итоге не вернуть к вере в Бога, потому как только в Его воле все эти уровни гармонизируются и фокусируются в цель и смысл. Внешней церковности в те годы советской власти практически не оставалось даже в их потомственно священническом роду. Верующие преследовались, последние церкви уже определялись постановлениями к закрытию… Да началась война! В тот день, когда уже шли закрывать последние храмы столицы! Но мама дома, например, учила его предельной чуткости к родным. А весь секрет в том, что это твой пороговый уровень – если ты в семье усвоишь этот внимательный к другому тип взаимоотношений, то ты и ко всем остальным будешь так относиться. От отца были другие уроки, но тоже действенные. Сам папа, например, курил еще с гимназических лет (и умер потом от рака легких). Когда сын был еще второклашкой, отец упредительно подозвал: «Ну как, Саш, ты уже курил?» – «Нет, пап». – «Ну, хорошо. Давай-ка закуривай здесь! Что ты будешь по уборным прятаться…» Достал ему «Беломор», прикурил. «Затягивайся», – протягивает. Новичок закашлялся, поперхнулся – то еще удовольствие… «Пап, я не хочу...» – «Пробуй! Попробовал?» Так на всю жизнь и отбил охоту.

Владимир Никитич Виноградов

Потом был курьезный случай. На самом первом в его практике обходе пациентов молодой ординатор Александр Недоступ должен был докладывать своему учителю о больном с легочной патологией. «Скажите, ваш больной курит?» – уточняет профессор. А молодому специалисту так вдруг стыдно стало и неловко за своего пациента, что тот курит… И то ли своя детская неудавшаяся стажировка «Беломором» вспомнилась, то ли то самое сочувствие взыграло (так мучиться да еще и болеть!), что он, как-то жалко улыбаясь, признался: «Курит, Владимир Никитич». – «Улыбаетесь?! – не понял его чрезвычайно строгий академик Виноградов. – Вы у меня поулыбаетесь! Вы у меня вылетите из клиники!».

Его, мальчишку, В.Н. Виноградов, этот светило науки, окликнул в институтском коридоре и… поздравил с первой статьей в научном журнале

А еще на всю жизнь в памяти запечатлелось, как сидит он студентом где-то на втором ряду, записывает лекции Виноградова, тот проходит мимо ‒ и вдруг останавливается… Оборачивается: «Запомните! – и смотрит так грозно. – Абсцесс легкого есть следствие недолеченной пневмонии!» – и трясет при этом пальцем перед носом у перепуганного юноши. «Я был в ужасе, – признавался потом Александр Викторович, – но запомнил эту причинно-следственную связь навсегда». Как и то, как его, мальчишку, этот светило науки окликнул в институтском коридоре… И – поздравил с первой статьей в научном журнале. «Я-то думал, что он и знать не знает, кто я такой… А он вдруг: “Поздравляю вас, вчера на редакционной коллегии журнала «Терапевтический архив» утверждена к печати ваша статья”. И еще раз так искренне повторяет: “Поздравляю”».

Аресты и аплодисменты

Александр Викторович с огромным пиететом относился к своим предшественникам и непосредственным учителям. Он потом и могилы медиков активно воссоздавал: С.Г. Зыбелина на Лазаревском кладбище Москвы, Ф.Г. Политковского в подмосковном селе Славково, М.Я. Мудрова в Санкт-Петербурге. Устанавливал памятную доску в честь В.П. Демихова на храме Димитрия Прилуцкого. И сам этот храм был возрожден опять же при его деятельном участии. Он знал, что именно вера помогает народу и каждому человеку выстаивать в сложнейших испытаниях. Тот же Виноградов был в свое время назначен личным врачом Сталина, и Александр Викторович понимал, чего это его наставнику стоило… После А.В. Недоступу поручат изучать экспертизу последней истории болезни вождя. Хотя ее и историей болезни-то в современном понимании назвать нельзя. Это были, рассказывал, скрепленные скоросшивателем или скрепкой листы, на которых шли записи каждые 15‒20 минут, максимум полчаса. Дежурившие врачи, медсестры вносили туда решения консилиумов – никто лично на себя такую ответственность брать не решался. Видно было, как все эти люди волнуются, вносят одни и те же данные, как у них нервно дергаются руки и дрожь до неузнаваемости меняет почерк… Сам Владимир Никитич прошел все мытарства по «делу врачей» – всё на себя сразу подписал, потому как был в курсе способов дознания: у одного из их профессоров после допроса был сломан нос. Подписал на себя, не глядя, что он шпион английской, японской и прочих разведок мира. «Я сидел-читал, – рассказывал после про один из тягомотных дней в камере на исходе уже второго месяца ареста. – Как вдруг ко мне заходят и как ни в чем не бывало объявляют: “Владимир Никитич, вы свободны. Мы вам верим, как раньше”». Все всё понимали…

Евгений Михайлович Тареев

Пока он был арестован, на его место как раз поставили дядю А.В. Недоступа – Евгения Михайловича Тареева, знаменитого советского терапевта, мужа родной сестры мамы Александра Викторовича. Тетя Галя тоже была профессором, видным кардиологом – одним из основоположников изучения инфаркта миокарда в нашей стране. А по «делу врачей» привлекали и женщин. Так что супруги и сами собирали вещи на случай, если за ними придут… Глава семейства всех дома предупреждал и в отношении коллег, что увозимые из ночи в ночь в черных воронках соседи из профессуры ни в чем не виновны. Когда 10 апреля 1953 года (спустя чуть больше месяца после смерти Сталина) поздним вечером по радио объявили о прекращении «дела врачей», их амнистии и реабилитации, поскольку признания обвиняемых было получены «при помощи недопустимых методов следствия», Евгений Михайлович постарался как можно быстрее забрать свои вещи из кабинета заведующего клиники… Он бы ни в коем случае и не согласился на это назначение, если бы мог по тем временам отказаться. Спускаясь с двумя портфелями по лестнице со второго этажа, он встретил поднимающегося навстречу Виноградова, следующего в свой кабинет… Но все тогда всё понимали. Виноградов со своей женой Ольгой Федоровной неоднократно гостил и до, и после на даче Тареевых. Отношения были теплыми и подчеркнуто учтивыми. «Я льщу себя надеждой, дорогой Евгений Михайлович, – обронил как-то Виноградов, – что встречи наши будут продолжаться». Никакой напряженности не было и в помине.

А.В. Недоступу было поручено изучать экспертизу последней истории болезни вождя

Когда еще студентом Александр Недоступ понял, что специализироваться будет по терапии, то решил посещать кружок, чтобы набрать знаний сверх лекционного материала. Начал с пропедевтики у профессора В.Х. Василенко. Тот тоже проходил в свое время по «делу врачей» и был выдающимся ученым, практиком. «Знаешь, иди в факультетскую терапию к Владимиру Никитичу», – подсказал тогда дядя Женя племяннику, ничего, впрочем, более не комментируя: «Сам поймешь».

Послушать лекции Владимира Никитича собиралась тогда вся кафедра. Тот более чем основательно к ним готовился, репетировал накануне, а в сам день лекции ничем более и не мог заниматься – вкладывал всего себя без остатка и даже после уже прочитанной лекции сам долго жил еще ее внутренней инерцией: что-то повторял, рассуждал вслух или про себя. И это при том, что давно был виртуозом, да и возраст был солиден, авторитет непререкаем. Заканчивать свои выступления привык под аплодисменты. Как-то один из коллег А.В. Недоступа поделился воспоминаниями, как академик Виноградов читал лекцию о раке желудка. Прогноз неутешительный. Слушающие напряглись: ну, какие, мол, тут хлопанья в ладоши?! А лектор, описав всю тяжесть положения, завершает вдруг внезапно так:

«Когда наступят последние дни и вы поймете, что сделать что-то радикальное вы уже не в силах, вы должны по крайней мере сделать все, чтобы облегчить самочувствие неизлечимого, снять боли, утешить его, дать ему немножко надежды. Чтобы больной умер, благословляя врача».

Шквал аплодисментов ‒ и педагог уходит…

Александр Викторович Недоступ с его учителем Виталием Григорьевичем Поповым и будущим директором клиники Владимиром Ивановичем Маколкиным

Другим наставником по институту был Виталий Григорьевич Попов – ученик основоположника отечественной кардиологии Дмитрия Дмитриевича Плетнева, которого арестовали еще по бухаринскому процессу 1938 года, обвинили в убийстве Горького, Менжинского и т.д., дали срок в четверть века… Но при подходе немцев к Орлу сто шестьдесят одного заключенного ‒ тех, кто представлял наиболее ценные кадры, ‒ по распоряжению Сталина расстреляли (видимо, чтобы они не достались врагу). Среди них был и выдающийся Плетнев. Сам Виталий Григорьевич в начале войны, не желая бросить раненых, когда наши войска отступали, попал в плен. Да так все последующие четыре года в нем и находился. Проявил настоящий героизм – он не только лечил, но и спасал очень многих приговоренных к расстрелу, меняя им документы с умершими ранее в лазарете. Освобожден был американцами, что чревато было новым заключением уже в советский концлагерь, но по ходатайству Владимира Никитича Виноградова, тоже не побоявшегося вступиться за геройски проявившего себя коллегу, был определен к нему в клинику. Сюда-то в клиническую ординатуру Факультета терапевтической клиники, окончив в 1962 году с красным дипломом лечебный факультет Первого Московского меда им. И.М. Сеченова, и поступил Александр Недоступ. Именно благодаря общению с Виталием Григорьевичем (если не считать влияний родственников) он и выбрал специализацию «кардиология».

Мы все верующие, только не все знаем об этом

Александр Викторович считал, что сердечность в отношениях – основа профилактики заболеваний сердца

Александр Викторович считал, что сердечность в отношениях – основа профилактики заболеваний сердца. Про сердечников говорил, что их особенно щадить надо. Предупреждал, что самые больные и серьезные раны человеку наносятся дома. Советовал своим пациентам приобретать барометры и следить за их показаниями. Если стрелка упала, хотя погода вроде бы не изменилась, будь готов к тому, что начнутся скачки давления, приступы аритмии. Погодные перепады, магнитные бури – периоды риска. Переход из одного метеорежима в другой – это всегда дополнительная нагрузка: сердце приспособилось к одному температурному тонусу, к одному атмосферному давлению – и вдруг резкая смена. Это всё надо помнить и учитывать. Лучше всегда заранее поберечься. Предостерегал от стрессов, пояснял, что есть еще и такое понятие, как дистресс – отрицательный стресс. Когда не просто что-то внезапное вопреки нашим ожиданиям с нами происходит (что случается неизбежно и постоянно), а это нечто такое, с чем мы не можем совладать, и эта взрывная тяга подтачивает наши силы, начинает нас разрушать и кромсать изнутри. По ощущениям это что-то вроде непереваренной обиды, что выплескивается из нас (даже если мы пытаемся себя изо всех сил сдерживать) жуткой, зачастую уже не мотивированной агрессией, вспышками неконтролируемого гнева. Вот поэтому и важна исповедь, очищающая все эти залежи лишней психической энергии. Потому что такое складирование этого взрывоопасного негатива – уже грех, и в нем всегда есть запал самоуничтожения и разрушения прежде всего близких родственных связей. Александр Викторович всю жизнь помнил завет мамы: особенно беречь от своих реакций домашних, не распускаться дома, тогда и в отношении всех остальных ты будешь сдержан и нравственно опрятен.

Александр Викторович, будучи председателем Московского общества православных врачей, напрямую связывал мучащие нас страсти с возникающими болезнями:

«Религия на Западе умирает, – говорил. – Приехали мои друзья из Германии, изумляются, что в наши православные церкви еще более-менее ходит народ, а в костелах, в кирхах давно пусто. Это то, чего так добивался и добился-таки “цивилизованный” мир, потому как жизнь там устроена не по законам Божиим. От этого у человека и возникает подспудное ощущение, что он живет не так, как надо. Это чувство его давит и гнетет, распространяется вокруг, а потом вблизи этого эпицентра напряжения оказывается какой-нибудь сосудодвигательный или дыхательный центр. И как итог ‒ гипертония».

Он мог посоветовать больным облегчить совесть в исповеди, причаститься и уверял, что это отразится и на физическом состоянии

Он считал, что вера нужна как пациентам, чтобы хотя бы амортизировать свои заболевания, потому как все мы всё равно грешим, так и врачам, иначе их деятельность при современном развитии технологий и нравственном релятивизме вырождается в самоотрицание – те же аборты, эвтаназия и т.п. Он мог посоветовать больным облегчить совесть в исповеди, причаститься и уверял, что это отразится и на физическом состоянии. Переживал, если для кого-то из медиков-студентов вероучительная глубина так и оставалась сокрыта – она бы им на многое и в профессии раскрыла глаза. Хотя и понимал, что в Церковь человека призывает Сам Бог. Рассказывал:

«Одной молоденькой аспирантке, которая никак не может поверить в Бога и ощущает по этому поводу какую-то тревогу, я давал почитать разные книги, но пока всё не получается убедить. Впрочем, если Бог позовет, человек сам придет к Нему. Знаю одну женщину, которая просто проснулась утром и с удивлением сообразила: “И почему я считала, что я неверующая, когда я – верующая?” После внезапного осознания себя верующей она тут же пошла креститься».

А.В. Недоступ с архимандритом Кириллом (Павловым) Самого его в храм привела колоссальная личная трагедия – об этом даже страшно писать. Ничто его в этом мире уже не могло ни успокоить, ни утешить. Бродил по темным промозглым осенним улицам, переулкам, подворотням и не знал, что делать, куда себя деть. Выхода, казалось, нет. Мир дематериализовывался. Время становилось невыносимо вязким. Так можно было сойти с ума. Шел по Большой Ордынке, и она точно раздвигалась в перспективе, а там – храм в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». О радости и не думал. Зашел просто от безысходности. День будний, храм пуст: лампадки горят, хор поет. Но впервые здесь вдруг почувствовал, что его отпустило. Что не надо никому ничего рассказывать, ничего объяснять…

Так и стал потихонечку бывать в церкви. Придет – свечку поставит, поежится – уйдет. Потом познакомился с отцом Кириллом (Павловым) – первую встречу вспоминает так: старец поехал в Крым, как обычно, подлечить легкие, да уже был простужен, а еще и искупался в море. Эти золотые сентябрьские денечки бархатного сезона батюшка очень любил, но в тот год вдруг прихватила стужа… Двусторонняя пневмония была обеспечена. Знакомая упросила коллегу-врача: «Слетай, посмотри замечательного человека – из лавры архимандрита». Александр Викторович и сам тогда «на ногах» переносил простуду и лететь вовсе не хотел, но уступил уговорам… Застал такую картину: в маленьком домике в тесной комнатушке лежит благодушный такой отец Кирилл, хотя и видно, что с температурой – испарина на лбу, но улыбается… А вокруг человек десять толпятся-теснятся, смотрят на лежащего с ужасом и тревогой, переживают, переговариваются… Врач обо всем расспросил, посмотрел на батюшку, подтвердил, что лечат грамотно, и тут же на следующий день улетел восвояси. Не стал ничего оспаривать, что я, мол, лучше знаю, никак не выпячивал себя… Отцу Кириллу это очень понравилось. Так что уже в Москве вдруг раздается звонок от старца, келейник сообщает: «Батюшка хотел бы с вами встретиться еще раз», – так и началось их более чем 20-летнее общение, которое сейчас, конечно, продлится. Многие на отпевании так и отмечали, что там новопреставленного встретил отец Кирилл.

Вдруг раздается звонок: «Батюшка хотел бы с вами встретиться еще раз». Так и началось их более чем 20-летнее общение с отцом Кириллом (Павловым)

Александр Викторович очень многих обратил к вере, крестил. Батюшка Кирилл за такой апостолат дарил нательные кресты размером с игуменские, благословлял носить под одеждой. Его окормляемый досконально знал Евангелие. Это был самый частый совет отца Кирилла:

«Читайте Евангелие – там ответы на все ваши вопросы. Хотя бы по главе в день. Время уже близко…».

Но изучил Александр Викторович и Ветхий Завет. Как-то сказал одному из своих крестников про богоизбранный иудейский народ (к которому, кстати, особо и цеплялись по «делу врачей»), что у них прослеживается, если внимательно читать Библию, такое особое чувство – чувство Бога. Новокрещенный, с которым весь его дом тогда крестился, посмотрел на крестного (хотя Александр Викторович никакого отношения к евреям и не имел: по отцовской линии – корни на Украине, под Полтавой, отсюда и фамилия), но крестный сын тогда подумал: «У него ведь тоже есть это чувство – чувство Бога».

Об этом и стихи новопреставленного раба Божиего Александра:

Выпал ночью снег, а утром стает –
Радости без горя не бывает.

Стихла буря, задремало море –
Не бывает радости без горя.

Выплакала слезы, замолчала.
Жизнь придется начинать сначала.

Только помни: в мире есть спасенье.
За Крестом настанет Воскресенье!

Душный мрак сменится вечным Светом!
Никогда не забывай об этом.

(Продолжение следует.)