Об отказе от архиерейства

Часть 1

Трудясь таким образом и не помышляя даже о епископстве, но, напротив, ощущая страх и волнение перед тяжестью ответственности за то, чтобы пасти десятки тысяч людей, и имея глубокое чувство собственной недостаточности и немощи, а также и от характера, как я выше писал, имея тягу к уединению и безвестности, я никогда не предпринимал никаких действий к выполнению даже следа «формальных требований», необходимых для занесения в епископские выборные списки. Это давало мне спокойствие, потому что тем самым я был пожизненно избавлен от такого рода… «опасности». «Даже если захотят, – думал я, – не смогут сделать меня епископом. Полное отсутствие у меня необходимых для этого формальных предписаний, кроме диплома о богословском образовании, воздвигает непреодолимую стену. Итак, я в совершенной безопасности». И продолжал свой путь, радуясь и без забот^[1]…

Я никогда не помышлял о епископстве, ощущая страх и волнение перед тяжестью ответственности за то, чтобы пасти десятки тысяч людей

Но вскоре обрушивается страшный для меня 1967 год, когда, согласно изменившимся законам^[2], любой греческий безбрачный клирик, обладающий богословским образованием, автоматически становится кандидатом в епископы. Как новый архиепископ, так и новые члены Синода, кроме двоих, тесно связанные со мной и ранее, но особенно с 1965 года, когда они отделили свою позицию от большинства иерархов, прочат мне митрополию. Я решительно и категорически отказываюсь, но они не сдаются. Главными и особенными «противниками», жестокими и неотступными «единоборцами» против меня, наиболее тесно связанными со мной, были двое: приснопамятные митрополиты Триккский Дионисий и Кифирский Мелетий. Я переживал кошмарные часы и дни. Поведаю о самой ужасной для меня сцене.

Митрополит Кифирский Мелетий Сидим, накануне архиерейских выборов, в номере митрополита Кифирского в афинской гостинице «Омония». (Я его любил и глубоко почитал, но и он меня очень любил и чрезмерно чтил. Мы были знакомы с того времени, как он был директором церковного училища в Каламате, а я еще изучал богословие. С течением времени мы сблизились очень сильно.) Он разными приемами пытается сломить мое сопротивление. До этого митрополит Триккский сказал ему: «У меня ничего не получилось. Может, получится у Вас». Но… «твердыня» не падает. Тогда в какой-то момент этот почтенный старец, объятый сильным переживанием, разражается слезами. Его борьба «против меня» теперь идет среди рыданий. «Согласись! Согласись! Не отказывайся! Скажи “да”! Это воля Божия! Тебя призывает Церковь. Согласись! Согласись!..» – вопиял он в слезах. О, Боже! Какое страшное испытание для меня… Как отвечать? Как противоборствовать? Как бороться в столь драматичных условиях? Поднимаюсь со своего места, падаю перед ним на колени, беру обе его руки и целую их, уничиженный и растерянный. Как со мной не случилось инфаркта, только Бог знает. «Геронда, не настаивайте, – шепчу я, держа свои руки на его коленях (он сидел). – Ваша позиция удручает меня, но я не могу сказать “да”. “Что делаете, плача и сокрушая мое сердце?”^[3]. Если, как Вы говорите, это воля Божия, то почему Бог не вещает и в моем сердце? Почему не дает мне внутреннего удостоверения? Почему не меняет моего внутреннего устроения? Почему я не чувствую никакой теплоты, пусть в самой малой мере, при мысли о возведении меня в епископы? Почему, напротив, я чувствую внутри себя леденящий холод, помышляя о восшествии на архиерейскую кафедру? Я это объясняю как принятие Богом моего желания пребыть до смерти пресвитером. Поэтому Он дал мне довольно болезней, чтобы моя совесть была спокойна относительно моего отказа, если бы я когда-либо оказался в подобном положении, а к тому же и “благовидное оправдание” перед внешними. Я считаю плохое состояние здоровья еще одной причиной, заставляющей меня избегать великого груза ответственности. Верю, что Бог одобрил и подписал мое решение. И в этот миг, полный страха и содрогания, видя Вас, глубоко чтимого мною епископа Кифирского, – чей образ напоминает библейского Мелхиседека, – умоляющим меня со слезами, я, конечно, сокрушаюсь из-за Вашей любви и уважения, но лед остается льдом. Я трепещу и изнемогаю при мысли, что мне придется покинуть тишину своего кабинета, закрыть живоносные для меня книги, отложить в сторону перо, отказаться от апологетических и полемических дискуссий с “противящимися истине”, попрощаться с любезной мне исповедальней^[4] и ввергнуться в пучину бюрократических хлопот, увязнуть в неумолимых и губительных “шестернях” управления и неразрывно связанных с ним зол, начиная с мелких заискиваний и кончая дерзкими кознями и интригами, быть измолотым в заботах о церемониях и праздниках, комиссиях и совещаниях, приемах официальных лиц, на вокзалах и в аэропортах. Я не уничижаю епископского достоинства и деятельности епископа, но это все не для меня, это не моей меры. Мой характер, мой “душевный склад”, мой образ мыслей – для другого. Мысль о епископстве не просто меня не трогает, несмотря на все, что делается в отношении меня и ради меня во все эти дни, не просто не касается никакой чувствительной струнки в моей душе, но воздвигает во мне сильнейшую отталкивающую силу. Почему это? Умолите Бога, раз Вы верите, что это Его воля, чтобы я стал епископом, изменить меня. “Для Него нет ничего невозможного”. Я не вижу другого выхода. Чувствуя так, как чувствую, я не могу согласиться. Прошу, умоляю Вас, не настаивайте больше. Я не выдержу такого давления. Я не уступлю, но просто “лопну”… Либо Бог изменит мое внутреннее состояние Своим непосредственным вмешательством и растопит лед, то есть заставит меня ощутить какое-то сочувствие, какую-то теплоту к “славе епископской”, либо я останусь тем, что есть. Третьего не дано…».

Я не уничижаю епископского достоинства и деятельности епископа, но это все не для меня, это не моей меры

Я поцеловал еще раз обе его руки, если мне не изменяет память, поцеловал также его колени, поднялся (я стоял на коленях, как писал выше) и выбежал вон, шатаясь от волнения, а он кричал мне вслед: «Жду тебя вечером с положительным ответом…». Последовали и другие попытки, со стороны его же и других, но ни одна из них не достигла остроты, накала и драматизма описанной… Наконец, слава Богу, бесконечно слава Богу, «бои» окончились благоприятно для меня… В декабре 1967 года меня попросили стать секретарем Священного Синода, но я вновь отказался. Позднее, когда освободилась кафедра одной крупной и «завидной» митрополии, последовали новые давления со стороны двух могущественных тогда иерархов, но ответ вновь был дан отрицательный… А поскольку разговор об этом происходил у меня дома, в моем кабинете, я добавил: «Оставить Златоуста и Василия и заниматься бюрократией^[5]? Это исключено! И бюрократия необходима, не спорю, но это не для меня. Есть столько людей, которые этого хотят…».

Не думай, дорогой Афанасий, что мой отказ, такое мое противодействие, заключает в себе что-либо достойное восхищения. Нет, чадо! Достоин восхищения тот, кто желает епископского достоинства, имеет к нему влечение, но при этом не стремится к нему, не просит, не охотится за голосами^[6], не идет на уступки и компромиссы с совестью, на угодничество и лесть, хотя и знает, что без этого, возможно, его желание не осуществится, как это действительно и случилось со многими достойнейшими тружениками Церкви. А тот, кто смотрит, в силу своего характера, темперамента и субъективных предрасположенностей, на епископское достоинство как на «замерзшее озеро» или «пещь огненную», за что достоин восхищения, отказываясь ввергнуться в него?.. Равным образом я недостоин восхищения и по другой причине. Ты был на сотнях совершаемых мной служб, и притом пел на них с другими псалтами, и мог заметить три вещи:

а) Что я не ношу никаких богослужебных отличий, даже набедренника. За двадцать пять лет своего священнического служения я лишь несколько раз, но не более десяти, надевал облачения архимандрита, то есть один простой и без украшений крест и наметку^[7].

б) Что я никогда не носил роскошных, дорогих и броских облачений. Одного простого облачения из «пике», или «сатина», или пусть даже шелка (изготовленного в каламатском монастыре Калогреон^[8]) с крестами или монограммой Христа мне более чем достаточно для служения преестественного Таинства Крайнего Смирения…

О. Епифаний с проигуменом монастыря Кехаритоменис о. Исихием

в) Я очень редко возглавляю службы. Почитая возраст священника-пенсионера^[9] о. Георгия Папагеоргиу, с которым мы служим вместе в храме трех святителей, я заставляю его возглавлять службы под угрозой, что не буду служить, несмотря на его протесты и недовольство^[10]. А когда на часто совершаемых «полувсенощных бдениях», при сослужении трех-четырех или даже пяти священников о. Георгий отказывается возглавить службу (хотя он старше всех по возрасту), боясь, что может быть не так понят другими иереями, – богословами и обладателями церковных чинов, – я заставляю возглавлять службу первого среди остальных, апеллируя к закону гостеприимства, который обязывает к осуществлению Павловой заповеди «каждый считай другого более достойным чести»^[11]. Встречая же возражение («ты архимандрит, тебе принадлежит первенство»), я выдвигаю обезоруживающий довод: «Поскольку мне принадлежит первенство, поскольку я “предстоятель”, я отдаю тебе свое место. Итак, уступи, раз “тако изволися предстоятелю”. Первенство – не обязанность, не долг, а право. А права уступаются. Как пишет историк Евсевий, когда епископ Смирнский Поликарп посетил Римского Аникиту, тот “предоставлял совершать Евхаристию в церкви Поликарпу”^[12]. Итак, займи главное место и оставь возражения…». Такой опыт был и у твоего отца, когда он посетил исихастирий^[13] и мы сослужили.

За все эти вещи я не достоин… восхищения (!) по одной простой причине: потому что они мне нравятся, они «меня выражают»

Итак, за все эти вещи я не достоин… восхищения (!) по одной простой причине: потому что они мне нравятся, они «меня выражают», они полностью отвечают моим расположениям и характеру. Все они не только ничего мне не «стоят», но и радуют, воодушевляют меня. Страданием и испытанием для меня было бы противоположное им. Достойны восхищения те, кому нравятся роскошные, блестящие и златотканые облачения, кто питает к ним особое влечение, кто влечется пленяется председаниями, и предвозлежаниями^[14], и предстояниями, но, несмотря на это, препобеждая себя, избегает их. А те, кто чувствует отторжение ко всему роскошному, броскому и отличительному, что восхитительного делают, когда избегают того, что их не трогает, а скорее отталкивает?

Разумеется, дело обстоит так, потому что мы, и те, и другие, далеко отстоим от совершенства и бесстрастия. Если бы мы были совершенны, то, как говорит святой Максим Исповедник, мы смотрели бы на подобные вещи бесстрастно и безразлично. То есть мы не делали бы различия между дорогим и дешевым, высоким и низким, важным и незначительным, порфирой и лохмотьями, первым и последним местом. Не было бы привлекательного и отталкивающего, того, к чему стремимся и что отвергаем, желательного и нежелательного. У нас не было бы предпочтений и недовольств. Все было бы для нас обычным, одинаковым и в равной мере безразличным…

Но время вновь несется… 1974 год, 29 марта, полдень. В перерыве между заседаниями экстренного Собора Элладской Церкви мне звонит радостный горячо любимый мной митрополит Этолийский Феоклит: «Мы только что, по предложению архиепископа Серафима^[15], единогласным решением записали тебя в выборные списки без подачи документов. По решению предстоятеля, honoris causa. Все без исключения проголосовали за тебя. Ни один не был против. Знаю, конечно, что ты не принимаешь возведения. Но я очень порадовался оказанной тебе чести. Из всех клириков Греции только ты и еще один (примечание: тогдашний архимандрит Пантелеимон (Родопулос) были записаны за заслуги»…

О. Епифаний Сразу по окончании разговора я подготовил и немедленно отправил телеграмму, в которой благодарил, но категорически и полностью отказывался от своего кандидатства. В ночные часы мне позвонил митрополит Элевферупольский, полный скорби, но и гнева, и люто обрушился на меня с упреками за новый отказ. Тогда он мне открыл, что произошло за кулисами. Во время предшествовавшей заседанию поездки архиепископа Серафима в Константинополь, в которой его сопровождал и митрополит Элевферупольский, последний улучил благоприятную возможность, и они с архиепископом «состряпали» мое возведение в митрополиты. (Элевферупольский в ту пору еще не вошел в конфликт с архиепископом. Он воздержался от голосования, но сохранял весьма дружеские отношения с ним.) А поскольку они знали, что я ни возведения не желаю, ни прошение и другие документы никогда не стал бы подавать, они решили записать меня в выборные списки автоматически по решению предстоятеля, без каких-либо документов («мы власть, что хотим, то и делаем», – согласились они), предполагая, что уж такой-то ход дела был бы принят мной за глас Божий, сломил бы мои возражения и вырвал бы у меня согласие… «Но ты, – продолжил он, – все разрушил своим упрямством. Я чувствую себя невообразимо огорченным и разочарованным из-за тебя. Ты не ощущаешь, сколь великий ущерб наносишь Церкви своими постоянными отказами?..». Я ответил, что подобало, но у него не было ушей, чтобы услышать. Он буквально «кипел»…

Я никогда не чувствовал ни малейшего намека на сомнение в правильности своей позиции

Через несколько дней я по долгу посетил архиепископа, чтобы и лично поблагодарить его за любовь. Он принял меня с большим радушием и полной открытостью. (Тогда еще не совершились низложения^[16], и поэтому наши с ним всегда добрые отношения не были поколеблены ни в малейшей степени). Он обнял меня, расцеловал и сразу же начал «распекать»: «Что это за телеграмму ты прислал? Что это такое? Оставь это и послушай голоса Церкви. У тебя столько способностей. Почему отказываешься?..». «Блаженнейший, я не для этого всего, – ответил я, – душа моя в другом находит покой. Иное меня услаждает и влечет. Кроме того, высоты вызывают у меня головокружение. А кафедры высоки. Я предпочитаю скамейки. Они безопасны. “Кто ниже всех, куда падет?” – говорят отцы. А стоящий высоко всегда в опасности упасть и “сломаться”. Недавний пример – Ваш предшественник. И очень поучительный…». Он посмотрел на меня с некоторым удивлением: «Ах вот как? Поэтому ты не соглашаешься? Из личной корысти?». «Да, блаженнейший, из личной корысти. Но такая корысть – любить и желать смиренного и приземленного, бояться и избегать высот и связанных с ними опасностей – есть святая корысть. Ей учит Писание, ее советуют отцы, ее переживали все святые…». В итоге я его горячо поблагодарил, но заявил, что никакое человеческое усилие не оторвет меня от степени пресвитера наверх… Так была перевернута и эта страница. Еще раз я избежал «замерзшего озера» и «пещи, горящей огнем и серой»…

Старец Филофей Зервакос Наконец спрошу: поступил ли я худо? Из сокровенности души бьет ключом громогласный крик, при свидетельстве совести: НЕТ! Тысячу раз НЕТ! Я никогда не чувствовал ни малейшего намека на сомнение в правильности своей позиции. Но помимо своей совести, у меня есть и другие «сосвидетельства», весьма авторитетные. А именно:

а) По пророческому вдохновению написанное письмо великого взыгравшего сердцем Гервасия одобряет, и притом весьма рано, мой отказ, последовавший спустя многие годы.

б) Все мои духовные чада единодушно, «едиными устами и единым сердцем» одобряли мою позицию.

в) Подтверждением Божиим было и мнение моего старца, приснопамятного о. Филофея Зервакоса^[17]. Некоторые из желавших моего продвижения в ту пору (1967) виделись с ним и убеждали его, чтобы он потребовал от меня уступить, уверенные, что меня поставит в большое затруднение голос моего духовника. Поскольку им показалось, что он склонился на их просьбу, они подумали, что «выиграли игру», и сказали мне, чтобы я поспешил встретиться с ним. Я поехал к нему (он находился в то время в Афинах), и, когда мы сели для разговора, он спросил, почему я не соглашаюсь стать архиереем. Объяснив ему причины, я спокойно смотрел на него, непоколебимо убежденный внутренне, что он не будет против. Ответ его был: «Я ничего Вам не говорю. Ни да, ни нет. Вам виднее. Делайте так, как Вас просветит Бог, как Он провещает в Вашем сердце».

г) О. Леонид Параскевопулос, увидев меня в день моей хиротонии, сказал: «Ты знал, что делаешь. Ты очень умный. Ты оказался умнее всех нас».

Митрополит Эдесский Каллиник д) Приснопамятный митрополит Эдесский Калинник^[18] многократно мне говорил: «Ублажаю тебя, брат мой. Как мудро ты помыслил!».

Наконец, е) бывший митрополит Афинский Иероним^[19], встретившись около двух лет назад с о. Даниилом (Аэракисом), спросил его обо мне, о моем здоровье и еще кое о чем. О. Даниил сказал, что я уже в порядке, что я перенес операцию желудка в 1982 году и т. д. Иероним записал номер моего телефона, чтобы договориться о встрече. (Я его не видел с 1968 или 1969 года!..). И добавил в разговоре с о. Даниилом обо мне: «В то время он очень огорчил меня своим отказом стать митрополитом. Но впоследствии я воздал ему должное. Он хорошо поступил. Он намного больше приносит пользы Церкви так, как есть»… Итак, на что нам еще свидетелей и свидетельств?

Оканчиваю и запечатываю настоящее письмо словами блаженной памяти архиепископа Афинского Хризостома (Пападопулоса), произнесенными им незадолго до смерти, которые сохранил мой племянник: «Я поступил несправедливо с наукой и с самим собой, став архиепископом… Я был бы спокоен… Я стал архиепископом и ввергся в пучину проблем и недоразумений, не ведая злобы и козней человеческих»^[20]…

О. Епифаний в последние годы жизни

Вот что, дражайший Афанасий, я имел сказать твоей любви в качестве «апологии» моего отказа взойти на митрополичьи кафедры. Полагаю, что убедил тебя в правильности своего поведения. Горячо умоляю тебя никому не сообщать о содержании этого письма, которое написано просто и исключительно для умиротворения твоего помысла, который, хотя сегодня и не показался мне поколебленным, но не могу знать, как он (этот помысел) переменится в будущем. Хорошо всегда иметь готовыми «противоборствующие помыслы»…

Прошу тебя не оставлять молитв за меня, пребываю много и глубоко любящим и чтущим тебя во Христе Иисусе Господе нашем.

Епифаний И. Феодоропулос,
пресвитер.

На свою точку зрения я всегда смотрел только как на свое личное дело и никогда не считал ее «примером» для других

P. S. Излишне говорить, что на свою точку зрения, не только о выдвижении в епископы, но и о всем остальном (рукоположения в узком кругу без речей и ответных речей, неиспользование богослужебных отличий архимандрита, предпочтение «вторых мест» на Божественных литургиях, осуществление священнического служения безвозмездно и прочее) я всегда смотрел только как на свое личное дело, то есть как на дело, приличествующее и отвечающее моему личному характеру, моему личному образу мыслей, моей личной натуре. Я никогда не считал ее «примером» для других и даже не помышлял устанавливать ее в качестве «линии поведения» для близких мне людей, в том числе для тех, кто составляет мой самый непосредственный духовный круг. Я никогда не противился законным желаниям своих духовных чад, не стремился ни в малейшей степени уподобить их характеры своему собственному, никогда не выставлял себя в «пример для подражания», никогда не следовал «тактике» растворения в коллективе, уподобления, уравнения всех. Каждый из людей моего круга действует по собственным склонностям и стремлениям. Ты знаешь по собственному наблюдению, что хиротонии всех моих духовных чад совершались торжественно, в наполненных храмах, с произнесением речей и ответных слов, что те из них, кто имеет соответствующий сан, брачные и безбрачные, свободно пользуются богослужебными отличиями, что труждающиеся в миру все имеют свои места и оклады и т. д. и т. д. И если завтра кто-либо из них будет призван на епископство, не стремясь к тому сам, и его душа будет иметь покой в этом деле, то он получит мое согласие от всей души.

О. Епифаний совершает Таинство Крещения вместе с преподобным Порфирием (Кавсокаливитом) Так мыслю, так учу, так поступаю, ибо верю, по богодухновенному речению, что «дары различны, но Дух один и тот же; и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех. Но каждому дается проявление Духа на пользу. Одному дается Духом слово мудрости, другому слово знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом; иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно» (1 Кор. 12: 4–11). Я чувствую величайшую удовлетворенность и несказанную радость от одного того, что я – иерей, что Дух Святой, по Своему безмерному долготерпению и снисхождению, дал мне благодать священства. Великое дело быть послом Рейгана, или Горбачева, или Миттерана, или Елизаветы Английской. Но я («когда я говорю “я”, то разумею священника», в подражание златоречивому отцу^[21]), ничтожный, жалкий и недостойный, – посол Его Величества Бога Вышнего, Создателя и Правителя вселенной. Что больше этого? Что выше? Что превосходнее? «Ужасает мой ум и удивляет помышление»^[22] мысль, что мои бренные и оскверненные грехами руки, благословляя хлеб и вино, прелагают их, через данную мне благодать священства, в сие самое Тело и Кровь Господа моего; касаясь главы кающегося, очищают его от величайших грехов; погружая младенцев (или взрослых) в воду, износят их оттуда ангеловидными гражданами Царства Небесного, и т. д., и т. д… Чего большего мне искать? К чему еще стремится? Моя душа переполняется благодарностью Богу за этот Его неисповедимый дар моему убожеству. Кем я был, что удостоился такой чести? Громогласно «исповедую благодать, возвещаю милость, не скрываю благодеяния». «Возвеличил Господь милость Свою на мне»^[23]. Мне достаточна и предостаточна и выше сил моих благодать священства. Я лишь прошу и умоляю Бога Троицу сподобить меня сохранить преданный мне «залог до второго Пришествия Господа нашего Иисуса Христа»^[24]. Помолись и ты о том же…