Ирония судьбы или Промысл Божий?

О, кто-нибудь, приди, нарушь
чужих людей соединенность
и разобщенность близких душ!

(Евгений Евтушенко. «Со мною вот что происходит…»)

Афиша фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!» В первый вечер Нового 1976 года главный телевизионный канал Страны Советов осуществил премьерный показ двухсерийного телевизионного фильма «Ирония судьбы, или С легким паром!». Его демонстрацию предварял краткий комментарий режиссера и сценариста фильма Эльдара Александровича Рязанова, в котором тот охарактеризовал предстоявшее зрелище как «новогоднюю сказку для взрослых».

На самом деле в первоначальном варианте этого телеобращения знаменитый режиссер выразился иначе: вместо прилагательного «новогодняя» он сказал «рождественская», тем самым делая отсылку к существующему литературному жанру «рождественской истории», столь популярному еще со времен Ч. Диккенса. Однако в невинном упоминании культурного контекста чуткое ухо телевизионного начальства уловило чуждую идеологическую ноту, заявив, что «у нас нет рождественских сказок, мы не отмечаем религиозные праздники». «Вам следует сказать – “новогодняя сказка”», – настойчиво рекомендовали режиссеру, и новый вариант обращения к зрителю был записан всего лишь за три часа до телевизионной премьеры^[1].

Время, выбранное для премьеры нового фильма, оказалось необычайно благоприятным. К шести часам вечера население огромного государства уже успело вполне пробудиться от весело проведенной новогодней ночи, подкрепиться остатками праздничного пиршества и вполне благодушно расположиться у телеэкранов, ожидая приятного времяпрепровождения.

Между советским зрителем и новой комедией с первого взгляда (вернее – просмотра) родилась любовь «на все времена»

Согласно статистическим данным, аудитория, которая собралась для первого просмотра «Иронии судьбы», составила около ста миллионов человек единовременно – едва ли многие современные шоу могут похвастаться столь высокими рейтингами! Спустя приблизительно три часа, когда закончился показ и началась неизменная и незыблемая как сам Советский Союз программа «Время», стало очевидно, что между советским зрителем и новой комедией с первого взгляда (вернее – просмотра) родилась любовь «на все времена».

Первым подтверждением ее стали тысячи телеграмм, потоком посыпавшиеся на создателей фильма всего лишь через несколько минут после окончания его показа, а также десятки тысяч писем. Благодаря им повторная трансляция фильма состоялась уже 7 февраля того же года «по многочисленным просьбам трудящихся». В итоге вместе с вышедшей киноверсией общее число посмотревших фильм в 1976 году составило рекордные 250 миллионов человек. А сколько людей посмотрело его за минувшие сорок с лишним лет в целом, подсчитать не берется никто^[2].

Начиная с 1976 года «Ирония судьбы» стала таким же неизменным новогодним атрибутом, как елка, «Советское шампанское», бой курантов, салат «Оливье», Дед Мороз, селедка под шубой или Снегурочка. Смешные и грустные похождения симпатичного доктора Жени Лукашина и учительницы Нади Шевелевой превратились в обязательный ежегодный телеритуал, а также классический советский источник цитат на разные случаи жизни для нескольких поколений.

Успел рухнуть неизменный и незыблемый, как сама программа «Время», Советский Союз (программа, правда, осталась), сменилась общественная формация, выжили некоторые из тех, по кому катком проехались 1990-е, выросли рожденные в начале 2000-х. Но в Новый год все осталось по-прежнему: елка, шампанское, бой курантов, салат «Оливье», Дед Мороз, селедка под шубой, «Ирония судьбы» и Снегурочка.

В чем же причина такого невероятного успеха и долголетия этого фильма? Что такого «углядел» в нем советский и постсоветский зритель, столь последовательно и верно включающий его в свой ежегодный ритуал главного праздника страны? Попробуем разобраться в этом, ведь в конечном счете это попытки ответить на один и тот же вопрос «кто мы?» – столь же банальный, сколь и насущный в зависимости от интонации задающего.

Для начала отметим очевидное: в фильме «Ирония судьбы» уживается несколько совершенно разных планов и даже жанров повествования. В этом и состоит необычность картины, ее яркость, неожиданность. Но это же порою служит соблазном свести всю ее суть лишь к одному из них, упростить и даже извратить ее смысл. С одной стороны, в ней ярко выражено комедийное начало. Собственно, изначальный замысел пьесы, легшей в основу киносценария, строился на паре-тройке случайно подслушанных анекдотов, среди которых была история о шутке, сыгранной известным композитором Н.В. Богословским над одним из его приятелей. Этого человека изрядно напоили на одной из вечеринок, а затем по предложению Богословского отвезли на вокзал, договорились с проводником и погрузили в поезд. Утро незадачливый гость встретил в Киеве с 15 копейками в кармане.

Из этой незатейливой фабулы выросла и завязка пьесы, сочиненной Э. Рязановым и его многолетним соавтором Э. Брагинским в 1969 году, согласно собственному их признанию, с довольно банальной целью – заработать денег театральной постановкой в один из затянувшихся периодов творческого простоя. И несмотря на то, что ни один из столичных театров пьесу так и не поставил, она с успехом и достаточно широко показывалась в провинции.

Для того чтобы оправдать кажущуюся нереалистичность похождений скромного врача Лукашина, потребовалось как бы «случайно» напоить его в бане, дабы отвести от него обвинения в алкоголизме (что, впрочем, так и не удалось до конца сделать). Затем поезд был заменен на самолет, а Киев – на Ленинград. Еще был выдуман совпадающий с московским адрес квартиры, в которой в результате и оказался почти бесчувственный Лукашин. Попутно возникла тема унификации современной городской архитектуры и вообще советского быта как такового – что привело к появлению в фильме своеобразного анимационного «эпиграфа».

Следующим авторским «извинением» стал еще один предпосланный картине эпиграф, который, вероятно, должен был несколько смягчить ее сатирический запал и «нетипичное» (словами более раннего рязановского персонажа Огурцова) для советского человека поведение главного героя: «Совершенно нетипичная история, которая могла произойти только и исключительно в новогоднюю ночь».

Комедийное начало в этом в фильме – лишь повод поднять в нем намного более важные и серьезные темы

Итак, помимо сатиры на неприглядный и однотипный социалистический быт, сценарная фабула предполагает развитие сюжета в жанре классической «комедии положений», обещая широкое поле для юмора подобного рода. И этот юмор, безусловно, присутствует на всем протяжении картины, расцвечивая весь сюжет своими внезапно вспыхивающими здесь и там искрами. Однако это выигрышное качество фильма стало далеко не единственной целью, к которой стремились его создатели. Хотя зачастую именно на этой стороне картины почти целиком концентрировалось внимание ее зрителей, и именно подобную трактовку нередко получала пьеса в постановке провинциальных бубенцовых^[3]. Но комедийное начало в этом в фильме – лишь повод поднять в нем намного более важные и серьезные темы.

Для самих создателей наиболее ценным качеством являлась не столько комедийность их ленты (хотя они сами не отказывались считать себя комедиографами), сколько тот психологизм незаметного, обычного «маленького» человека, которому они постарались уделить основное авторское внимание. Для Эмиля Вениаминовича Брагинского это было выражением его основного творческого кредо, за которое его столь часто обвиняли в «мещанстве»: сосредоточенность на переживаниях обычного рядового гражданина, а не на трудовом и героическом пафосе строителей коммунизма идеологами соцреализма не приветствовалось.

Однако Брагинский всем своим творчеством указывал на то, что способно возвысить любую отдельно взятую человеческую душу.

«Я пишу о любви, – говорил он, – которая есть действительно любовь, а не партнерство. О любви, без которой жизнь теряет всяческий смысл. Я твердо верю, что такая любовь была, есть и будет во все времена и у всех народов. А людей, которые не умеют любить, мне жаль…»^[4].

Что же касается Эльдара Александровича Рязанова, то для него, по его собственному признанию, «Ирония судьбы» стала поворотной точкой, за которой в его творчестве начался переход от постановки чистых комедий к жанру трагикомедии. Именно поэтому, когда пришло время экранизации пьесы, он на пробах отказался от знаменитых и опытных комедийных актеров в пользу не особенно известных на тот момент Андрея Мягкова и Барбары Брыльской.

Глубокие и искренние, совсем не комедийные переживания героев привнесли в картину совершенно иную гамму чувств, лиричность и грусть, которые в сочетании с юмором придали фильму столь неповторимую атмосферу, создали новый для советского зрителя жанр. Атмосферность рязановского фильма была усилена еще более необычным стилистическим решением: он заставил главных героев петь.

Восемь полноценных песен и одна продолжительная стихотворная баллада на один фильм – это уже приближение к мюзиклу, музыкальной картине, что еще более способствовало смешению жанров в рамках одного произведения. Такая музыкальная нагрузка потребовала увеличения продолжительности картины. Однако Госкино, считая, что для новогоднего приключения нетрезвого доктора и одной-то серии более чем достаточно, категорически отказалось от увеличения хронометража. Пришлось обратиться в «конкурирующую фирму» – на телевидение.

В конечном счете сложная интрига и виртуозная игра на противоречиях и соперничестве двух мощных культурных ведомств – Госкино и Комитета по Телевидению – дала возможность Рязанову добиться разрешения на съемки полноценного двухсерийного художественного фильма, в который удалось вместить и сложные психологические переживания персонажей, и песни со стихами. Так что, пока соавтор пьесы и сценария Эмиль Брагинский приходил в себя после обширного инфаркта, Эльдар Рязанов в своей режиссерской ипостаси творил из первоначальной версии сценария нечто совершенно невообразимое с точки зрения чистоты стиля.

В результате усилиями двух корифеев кинематографа не слишком замысловатый анекдот превратился в одновременно смешную и трогательную, лиричную и поэтическую историю неожиданного обретения главными героями подлинной любви. То, что Рязанов и Брагинский ценили превыше всего в своей собственной жизни, чему посвящали свое творчество, – это уже само по себе Чудо. Оно состоит в том, что в душе и в жизни неприметного, рядового советского человека вдруг появляется такое сильное, все побеждающее и изменяющее чувство – любовь. А будучи Чудом, оно и появляется в окружении совершенно чудесных, как бы «случайных» обстоятельств и совпадений.

Четверо главных героев готовы совершить трагическую ошибку – вступить в брак, в котором они не смогут найти счастья

«Случайно» Лукашина напаивают до бесчувствия в бане – хотя обычно он не пьет, и тем более не напивается. Но у него накануне было ночное дежурство, затем прием больных в поликлинике, и усталость дала о себе знать. «Случайно» его перепутали с Павлом, отправив самолетом в Ленинград «навстречу счастью». «Случайно» там оказалась точно такая же квартира по точно такому же адресу и даже с такими же точно дверным замком и мебелью, так что нетрезвый Лукашин не смог заподозрить, что он не у себя дома. Само число этих «случайностей» – уже чудо, столь необходимое для спасения четверых (по меньшей мере) людей от последствий их неправильных поступков и намерений. Ведь все четверо главных героев фильма готовы совершить главную и трагическую ошибку всей своей жизни – вступить в брак, в котором они не смогут найти счастья.

Это становится совершенно очевидным, если всмотреться в то, как показаны их взаимоотношения. Ведь уже в первой сцене, где Женя и Галя наряжают елку и строят свои планы на встречу Нового года, заметно, как уверенно Галя пытается взять на себя лидирующие позиции в их союзе. Подобно большинству прочих друзей и знакомых Жени, она уверена, что он – «тюфяк», нуждающийся в крепкой и властной направляющей его жизнь руке. Его природную деликатность она принимает за слабохарактерность, и уж если кто из двух супругов должен быть более сообразительным, то это, конечно же, должна быть она, Галя.

Но она очень ошибается в Лукашине, не понимает его. На самом деле он человек с достаточно твердым внутренним стержнем, отнюдь не бесхребетный. Не случайно он по профессии хирург – ведь это врач, от которого требуются и твердость, и решительность. И раньше или позже, но эти черты проявились бы в их взаимоотношениях – к неприятному удивлению Гали.

Если Лукашин соглашается со всеми предложениями Гали, то лишь потому, что за ее отдельными поступками он еще не увидел характера. И, даже увидев, как человек добросердечный все еще пытается убедить себя, что все это случайность: его невеста на самом деле совсем не тот жесткий и властолюбивый человек, готовый поступиться другими для достижения собственных планов, каким кажется. А Галя именно такова. В новогоднюю ночь она без сомнений готова отправить неизвестно куда пожилую маму Жени и жестко пресекает привычную для Лукашиных традицию встречи Нового года с некими Катанянами^[5].

Галя не пытается войти в семью и жизнь Жени – она стремится ею овладеть, замкнуть интересы Жени на себе, подчинить его во что бы то ни стало. И она уверена, что сделать это будет легко при помощи незамысловатых женских манипуляций над неискушенным в общении с противоположным полом Женей. Но она ошибается, ведь характер и воспитание Жени прекрасно выражают стихотворные строки Эдуарда Асадова:

Когда мне встречается в людях дурное,
То долгое время я верить стараюсь,
Что это, скорее всего, напускное,
Что это случайность. И я ошибаюсь.

И, мыслям подобным ища подтвержденья,
Стремлюсь я поверить, забыв про укор,
Что лжец, может, просто большой фантазер,
А хам, он, наверно, такой от смущенья.

Что сплетник, шагнувший ко мне на порог,
Возможно, по глупости разболтался,
А друг, что однажды в беде не помог,
Не предал, а просто тогда растерялся.

Я вовсе не прячусь от бед под крыло,
Иными тут мерками следует мерить.
Ужасно не хочется верить во зло,
И в подлость ужасно не хочется верить!

Поэтому, встретив нечестных и злых,
Нередко стараешься волей-неволей
В душе своей словно бы выправить их
И попросту «отредактировать», что ли!

Но факты и время отнюдь не пустяк.
И сколько порой ни насилуешь душу,
А гниль все равно невозможно никак
Ни спрятать, ни скрыть, как ослиные уши^[6].

И сколько бы Женя ни старался не замечать подлинного характера Гали, рано или поздно «ослиные уши» их взаимоотношений вылезли бы. Если бы все шло своим чередом, не случилось всей последующей невероятной истории, а расхрабрившийся после салата с крабами и коньяка Лукашин сделал бы Гале предложение, которое она кокетливо приняла бы, все равно их брак был бы обречен. Рано или поздно Галино отношение поставило бы Женю перед выбором: Мария Дмитриевна или Галя. И очень вероятно, что выберет он маму – как и своих друзей, и устоявшуюся жизнь, привычки, и, в конечном счете, свободу быть собой. Их брак с большой вероятностью развалился бы, сделав их обоих еще более несчастными, украв время жизни, наполнив горечью. Уж не говоря о том, что в нем могли быть пострадавшие от развода родителей дети.

В подобном положении находится и Надя Шевелева. Именно поэтому она так болезненно воспринимает горькую правду слов Лукашина о ее действительных отношениях с Ипполитом:

«– Сколько вам, тридцать два? – бестактно спросил Лукашин.

– Тридцать четыре…

– Тридцать четыре… – задумчиво повторил Лукашин. – А семьи все нет, ну не складывалось. Бывает. Не повезло. И вдруг появляется Ипполит, положительный, серьезный. С ним спокойно, надежно. За ним как за каменной стеной. Он ведь, наверно, выгодный жених. Машина, квартира. Подруги советуют: смотри, не упусти…»^[7].

Но при всех видимых положительных характеристиках Ипполита, он совершенно неподходящий для Нади человек. Так же, как и Галя, Ипполит Георгиевич с решительностью опытного управленца пытается жестко руководить Надей, безапелляционно навязывая ей собственные взгляды на жизнь. Он делает ту же ошибку, неправильно истолковывая Надину деликатность как слабость. И Галя, и Ипполит Георгиевич в любви – собственники и ревнивцы, позволяющие своим возлюбленным существовать лишь в жестко ограниченных рамках. Так же, как и Галя в случае Лукашина, он ставит себя выше Надежды в их отношениях, что вряд ли может свидетельствовать о подлинном уважении к спутнику жизни. Так, он заявляет Наде после первого трагикомичного знакомства с нетрезвым Лукашиным:

«– То, что он появился у тебя в доме, – говорил Ипполит, – соответствует твоему характеру!

– Но почему? – Надя надула губы.

– Ты безалаберная… молчи… ты непутевая… у меня в доме или в моей лаборатории он бы не смог появиться… странно, что вообще ты его заметила. Ну мало ли что там валяется?»

Ясно, что своей семьей Ипполит собирается руководить так же, как и подчиненной ему лабораторией, отделом, производством – с теми же прагматичностью и эффективностью, будучи полностью уверенным в арсенале своих административных способностей. Но это совсем не то, чего ищет от брака такой человек, как Надя Шевелева.

И Женя, и Надя, давно разуверившись в возможности встретить в своей жизни настоящую любовь, убедили себя самих, что Ипполит и Галя – лучшее, что могло с ними случиться. Их отношения держатся на страхе одиночества, боязни никогда не вступить в брак, скрашенных чувственной склонностью и уважением к партнерам.

Женя Лукашин уверен, что никогда не пользовался успехом у женщин, и откровенно недоумевает, что могла найти в нем такая молодая и красивая женщина, как Галя. А Надя так устала от жизни и так разочарована в своих десятилетних отношениях с женатым мужчиной, что предпочитает не замечать в положительном и надежном Ипполите столь явных черт будущего домашнего диктатора.

Спасти героев от собственной слепоты и ложных решений может только чудо

Однако ее предполагаемый брак с Ипполитом обречен или на болезненный развал, или на тягостное сосуществование с чужим по духу человеком. Таким образом, оба главных героя увлеченно созидают личный жизненный крах, будучи уверены, что строят будущие семьи. И спасти их от собственной слепоты и ложных решений может только чудо.

Понимание того, что происходящее с Женей и Надей в эту Новогоднюю ночь – есть подлинное чудо, придает смысл и внутреннюю достоверность всей истории. Случайно соприкоснувшись друг с другом, оба они, пусть и не сразу, ощущают, что встретили что-то настоящее. Они смутно чувствуют, что дороги друг другу, что в их жизни постучалась настоящая Любовь. И в ее свете как-то сами собой меркнут их увлечения, которым они придавали такое значение прежде, принимая их за подлинные чувства. Но за эту ночь их любви предстоит развиться и выстоять в том главном противоборстве, которое может ее погубить – между рассудком и верой.

И здесь, кстати говоря, пролегает главное различие между Лукашиным и Надеждой, с одной стороны, и Галей и Ипполитом – с другой. В отличие от полностью рассудочных Ипполита и Гали, Лукашин и Надя способны больше полагаться на интуицию, чувство и, соответственно, способны поверить в столь внезапно вторгшееся в их жизнь чудо. Именно такой упрек адресует Лукашину Ипполит, заявляя, что «такие, как вы, верят не в разум, а в порыв. Вы – угроза для общества!». Евгений же, в свою очередь, отвечает, что в этой излишней рассудочности кроется и его слабость.

Любопытно, что в уста Ипполита и Гали авторы вкладывают практически одну и ту же фразу, выражающую недоумение по поводу того, что человек, у которого в квартире есть ванная, зачем-то отправляется в баню. И то, и другое они рассматривают исключительно как утилитарную гигиеническую процедуру, совершать которую удобнее в собственной ванной, где все под контролем. Столь ценный для Жени (и понятный для Нади) элемент открытого, искреннего общения, сопровождающий посещение бани в компании друзей, для Гали с Ипполитом, похоже, лишь нерациональная трата времени.

Может быть, именно этот контраст между собственными характерами и личностями их партнеров заставляет Надю и Лукашина так ясно почувствовать родственность душ друг друга. Всего за одну ночь они открывают в себе взаимную гармонию, осознают себя двумя половинами одного целого. То, что происходит между ними, – не легкомысленная интрижка на пьяную голову, а чудесная встреча двух созданных друг для друга людей.

То, что происходит между героями, – не легкомысленная интрижка на пьяную голову, а чудесная встреча двух созданных друг для друга людей

Особенно сильно это ощущает Женя. Возникшее чувство окрыляет и вдохновляет его настолько, что он сам себе начинает казаться другим человеком. Поэтому его внезапная готовность порвать с Галей после двух лет отношений ради только что встреченной Нади – не легкомыслие бабника (которым он никогда и не был), не предательство невесты, не эгоизм. Это выбор в пользу настоящей любви и подлинного счастья обретения родственной души, заставляющий увидеть прежние отношения в другом свете, уйти от самообмана, прозреть.

В этой ситуации сочувствие и жалость некоторых зрителей зачастую оказывались на стороне «пострадавших» Ипполита и Гали, матримониальные планы которых в одночасье разрушились. Однако едва ли справедливо требовать от Жени и Нади сознательно и добровольно отказаться от чудесным образом ворвавшегося в их жизнь счастья ради заведомо обреченных на неудачу браков без любви.

Да и у Ипполита благодаря случившемуся есть шанс изменить свои жизненные установки. В какой-то момент он, кажется, и правда готов это сделать, потрясенный фееричными событиями этой ночи, так неожиданно и решительно пошатнувшей все его столь незыблемые принципы и взгляды. В очередной раз вторгшись в квартиру бывшей невесты, он разражается необычным для себя утверждением.

«Жизнь полна неожиданностей! – с воодушевлением продолжал Ипполит. – И это прекрасно! Разве может быть ожидаемое, запланированное, запрограммированное счастье? Мы скучно живем! В нас не хватает авантюризма! Мы разучились влезать в окна к любимым женщинам. Мы разучились делать большие, хорошие глупости!»

Однако уже вскоре после этого к нему возвращается былая рассудительность и он с горечью заявляет:

«Надя, все это блажь и дурь! За такой короткий срок старое разрушить можно, а вот новое создать нельзя! Завтра наступит похмелье и пустота. Конец новогодней ночи!»

Эти его слова производят столь сильное впечатление на Надежду, что она готова разувериться в своем чувстве к Жене, привычно сдержать его, чтобы оно не успело причинить той боли, которой она уже подсознательно ожидает от взаимоотношений с мужчинами. И даже готовность Жени до последнего биться за их общее счастье, в которое он поверил, не может поколебать ее страха перед очередным разочарованием. Однако позже она все же осознает ценность так необычно ниспосланного ей дара и едет за Женей в Москву, хоть и боится, что может выглядеть легкомысленной в глазах других.

Надо заметить, что сочувствие к Ипполиту (через своих героев) выражали и авторы:

«– Если он придет в следующий раз, – сказал Лукашин, имея в виду Ипполита, – то подожжет дом, а по-честному – он хороший парень!

– Его очень жалко… – задумчиво протянула Надя».

А вот о Гале, которая показана женщиной намного более жесткой и далеко не столь порядочной, как Ипполит, такого сказано не было. Например, в ответ на сожаление Лукашина о непорядочности по отношению к старым друзьям (Катанянам) она выдает себя жестким холодным «Обойдутся!», а в телефонном разговоре с Надей заявляет:

«Вы хищница! <…> Но все равно у вас ничего не выйдет! В последний момент он все равно сбежит!»

Хищницей здесь выглядит, скорее, сама Галя, сожалеющая, что добыча ускользнула от нее, хотя при этом официально она предложения от Лукашина получить не успела и согласия на замужество ему не дала. За рамками повествования остаются подлинные побуждения Гали в ее намерении выйти замуж за Женю. Однако вполне очевидно одно: между ними нет и тени того чувства, которое возникает между Лукашиным и Надей с такой внезапностью и силой, которые явно выходят за пределы обыденности.

Здесь, как нам кажется, и проходит главная смысловая линия всей истории: подлинная Любовь, которая приходит в жизнь как Чудо, как дар свыше в ответ на горестную человеческую слепоту и сердечное томление. Мысль о подлинной Любви, противоположной обманкам и подделкам, которые в самообольщении склонен навязывать себе самому человек, недвусмысленно подчеркнута предпосланным фильму стихотворным эпиграфом, исполненным в качестве песни Сергеем Никитиным на музыку М. Таривердиева.

Песня, с которой начинается фильм, выражает ощущение потерянности в мире, утраты правильного, разумного порядка

Именно эта песня, а не мультипликационная сатира и не извинение за «нетипичность» истории, которое авторы приносят в начале истории, является настоящим выражением ее сути. Написанное в 1957 году поэтом Евгением Евтушенко и посвященное Белле Ахмадулиной (его жене в то время), это стихотворение как нельзя лучше выражает ощущение потерянности в мире, утраты правильного, разумного порядка, которое переживали многие его современники:

Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.

И он не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.

Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладет
и у другой меня крадет.

А той – скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та, у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.

Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.

О, сколько нервных и недужных,
ненужных связей, дружб ненужных!

Во мне уже осатанённость!
О, кто-нибудь, приди, нарушь
чужих людей соединенность
и разобщенность близких душ!^[8]

Чуткая интуиция поэта ощутила присутствующий в мире разлад еще в 1957 году, но, наверное, острее всего он стал ощущаться в середине 1970-х годов, когда был снят фильм. В те годы многое предстало пред человеком без иллюзий, свойственных целым поколениям предыдущих десятилетий. В сороковые все заслонила собой страшная, тяжелая война. В пятидесятые новое послевоенное поколение молодежи восстанавливало страну, напрягая все силы. Шестидесятые манили переменами хрущевской «оттепели», вдохновляли освоением космоса и великими стройками.

А в семидесятые человек остался один на один с самим собой– и вдруг увидел в фокусе кинокамеры себя – маленького человека, с присущей ему тоской, надеждами, личной неустроенностью и большой жаждой любви. На него вдруг повеяло ощущением своего Вселенского Сиротства – наследием навязанного еще предшествующим поколениям официального атеизма.

Попытка сделать из некогда православной страны государство с полностью атеистической идеологией на практике встретилась с большими трудностями. Несмотря на взятый правительством курс на победу атеизма и полное вытеснение религии из сознания «трудящихся масс», православное христианство слишком глубоко укоренилось в душе русского (и не только) человека. И даже не столько на уровне внешней обрядовости, сколько в самой психологии, нравственности, мироощущении.

Подлинное лицо атеизма так и не смогло стать лицом человека русской культуры

Подлинное лицо атеизма так и не смогло стать лицом человека русской культуры. Вселенское одиночество атеиста, отрицание наличия в этом мире разумного личностного Начала, отрицание Божественной Любви как основного принципа мироздания поставило человека лицом к лицу с отчаяньем, с признанием собственной незначительности в мире борьбы биологических видов за выживание.

Человек и его переживания обесцениваются, подменяясь восприятием мира через призму процессов классовой, политической, экономической и эволюционной борьбы. На самом деле не столь уж многие советские люди отважились взвалить на себя бремя атеистической идеологии во всей его тяжести и полноте. Большинство советских граждан искали убежища от пронизывающего ледяного холода атеизма и приносимой им «осатанённости». В силу невозможности или неготовности вернуться к церковности предков многие из них находили душевное пристанище в культуре. Душа-христианка тайно и смутно протестовала против абсурдной неодушевленности как себя, так и этого мира, обращаясь к Небесам «воздыханиями неизглаголанными».

Ведь что такое приведенное выше и в качестве песни-эпиграфа к фильму «Ирония судьбы» стихотворение Евгения Евтушенко, если не протест против абсурдности мира без Божественного разумного начала, не мольба к Нему вернуть Свое созидательное присутствие в жизнь людей? Достаточно всего лишь изменить в стихотворении написание двух букв со строчного на прописное, чтобы все встало на свои места: «скажите, Бога ради» и «о, Кто-нибудь, приди, нарушь чужих людей соединенность и разобщенность близких душ!». Ведь этот «Кто-нибудь» совершенно очевидно вовсе не партийный функционер и даже не председатель ЦК КПСС, а Бог!

Но сделать подобные выводы в те времена можно было лишь самому. В обществе, где даже слово «рождественский» в определении жанра необходимо было заменять на «новогодний», ни о какой замене строчных букв на прописные не могло быть и речи. Ведь и Промысл Божий, который в ответ на невысказанную мольбу дарит главным героям Чудо Любви взамен их заведомо провальных попыток самим строить свое счастье, выступает в фильме под псевдонимом «Иронии судьбы». Но для миллионов зрителей даже это оказалось сродни живительному глотку веры среди мертвенного ландшафта атеистической безысходности.

Авторы фильма как бы говорили, обращаясь к каждому в отдельности: «Ничего, не отчаивайся! Ты верь, есть в мире Кто-то, кто приведет тебя к твоему счастью! Ведь и те простые врач и учительница не забыты и не потеряны, и в их жизни случилось Чудо!». Обычное для жанра «рождественской истории» вмешательство Божественного Провидения в жизнь простого человека даже под прикрытием «иронии судьбы» произвело удивительное впечатление на зрителей фильма – как будто просторы столетней зимы в Нарнии огласил рождественский звон бубенцов Санты Клауса.

Возможно, далеко не все смогли понять, что это за звук, однако услышали и ощутили его сердцем. Скорее всего, сами создатели фильма не ставили перед собой осознанной цели посредством своего труда привнести в жизнь советского человека религиозное начало. Но подлинно талантливое и честное произведение искусства всегда оказывается больше авторского замысла. Оно начинает жить своей жизнью по внутренним законам художественной правды – по законам божественным, в конце концов.

Этот фильм вернул зимним новогодним праздникам то, что было у них давно украдено, – рождественское чудо

Должно быть, именно по этой причине фильм оказался столь востребован и любим советским и постсоветским зрителем. Зимним новогодним праздникам он вернул то, что было у них давно украдено, – Рождество. Хотя бы в виде рождественского чуда, рождественской истории, рассказанной для того, чтобы человек понял и ощутил, что он в этом мире не забыт и не один, что его счастье или несчастье небезразлично и имеет значение на чашах весов мирозданья. «Ирония судьбы» стала новогодним благовестием о Промысле Божием, вершащем свое созидательное действие в человеческой жизни. Именно поэтому фильм стал столь дорог зрительскому сердцу, что был бережно сохранен и принят в обязательный «новогодний канон» неизменных атрибутов главного праздника страны, лишенной Рождества на многие годы.