О проблеме «приоритетов интересов» в медицине

Из книги Ирины Силуяновой «Антропология болезни», изданной Сретенским монастырем в 2007 г.

В 2003 году в России отмечали 10-летие принятия новой Конституции РФ. Революционное значение Конституции для медицинского сообщества заключается, в частности, в том, что в статье 15 пункте 4 утверждается необходимость приведения принципов и норм российского законодательства в соответствие с принципами и нормами международного права.

Согласно Конституции Российской Федерации, «общепризнанные принципы и нормы международного права и международные договоры Российской Федерации являются составной частью ее правовой системы» (ст. 15 пункт 4 Конституции Российской Федерации 1993 года). Это означает, во-первых, что если международным договором РФ установлены иные правила, чем предусмотренные законом, то применяются правила международного договора. Во-вторых, при отсутствии в российском законодательстве соответствующих норм международные нормы в РФ имеют прямое действие.

«Конвенция о защите прав и достоинства человека в связи с применением достижений биологии и медицины (Конвенция о правах человека и биомедицине)», принятая Советом Европы 19 ноября 1996 года, является документом международного права в области здравоохранения. В качестве основополагающей нормы Конвенции провозглашается «приоритет человека». Именно так называется статья 2 части I Конвенции. Над чем же устанавливается приоритет человека? На этот вопрос отвечает само содержание данной статьи: «Интересы и благо отдельного человека превалируют над интересами общества или науки»^[1].

Устанавливаемый международным правом приоритет вступает в явное противоречие с основными принципами идеологии, господствующей в СССР десятки лет и сформировавшей моральное сознание не одного поколения граждан России. Этими основными принципами являются «коллективизм» и «сциентизм». Нельзя хотя бы кратко не восстановить их содержание, для того чтобы убедиться в подлинной революционности изменений, происшедших, в частности, в этических основаниях российского законодательства. Принцип коллективизма заключал в себе приоритет общественных интересов над личными. Признание данного приоритета трактовалось идеологами марксизма-ленинизма как ее отличительная особенность: «Социалистический коллективизм в корне противоположен буржуазному индивидуализму»^[2]. Названный приоритет базировался на так называемой «социальной сущности человека», которая заключалась в том, что в самом человеке нет ничего, кроме черт его общественной природы; сущность человека заключалась в «совокупности всех общественных отношений»^[3]. Сциентизм господствующей идеологии заключался в принципе, согласно которому наука представляет собой основную производительную силу, непосредственно определяющую материальное благополучие общества. Идеология марксизма-ленинизма, провозгласившая саму себя наукой, превращала науку в некий «культ», «высшую ценность». Неудивительно, что интересы науки безусловно доминировали не только над индивидуальными, но даже и над интересами коллективов разного уровня (производственный коллектив, село, город и т. д.).

Весьма показательно, что в преамбуле «Основ законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан», принятых в июле 1993 года, законодатели Российской Федерации, уже освобожденные от «господствующей идеологии», отмечают, что Верховный Совет Российской Федерации принимает «Основы законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан», «стремясь к совершенствованию правового регулирования и закрепляя приоритет прав и свобод человека и гражданина в области охраны здоровья» («Основы законодательства Российской Федерации об охране здоровья граждан», 1993). В данной формулировке — «закрепляя приоритет прав и свобод человека» — явно отсутствовала логически и грамматически необходимая часть: формулировка того, над чем закрепляется этот приоритет. Конвенция Совета Европы, безусловно, возмещает этот пробел: «Интересы и благо отдельного человека превалируют над интересами общества или науки». Расставленные приоритеты, согласно действующему законодательству РФ, находятся в настоящее время в состоянии «прямого действия».

Но далее неизбежно возникают вопросы: а какое идеологическое основание имеют эти международные приоритеты? Каково их происхождение? На какой этике они базируются? Совместима ли она с духовно-нравственными особенностями России? В какой культурной традиции они формируются? Предпринятые исследования^[4] обнаруживают, что этой культурной традицией является христианская этика. Приоритет человека в христианской этической традиции обусловлен как минимум тремя факторами. Во-первых, признанием того, что человек сотворен по «образу и подобию Божию», то есть теоцентризм христианской этики защищает человека от различных форм социоцентризма и сциентизма.

Богочеловеческая природа Христа Спасителя является основанием прав на свободу, честь и достоинство человеческой жизни. Во-вторых, тем, что человек призван к совершенствованию и к богообщению (к теозису — «обожению» — в терминах христианской этики). В-третьих, приоритет человека в христианской этической традиции обусловлен тем, что «совокупность совершенства» есть любовь к ближнему, ибо весь закон в одном слове заключается: люби ближнего твоего, как самого себя (Гал 5, 14).

Чужда ли эта традиция России? Если чужда, тогда мы должны признать, что в такой же мере чужд для России и Ф.М.Достоевский. Но для всего мира это имя неразрывно связано с Россией, с особенностями ее культуры. Именно в русской религиозной философии и именно Достоевский начал великий спор о приоритетах, спор о том, что важнее — социальная польза или христианская любовь к человеку? Что дороже — слезы ребенка или весь мир познания? «“Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице... ребеночка... и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги”. “Нет, не согласился бы”, — тихо проговорил Алеша»^[5].

Ф.М.Достоевский стоит у истоков русской религиозной нравственной философии^[6], каждый представитель которой вслед за Алешей Карамазовым говорит «нет, не согласен» и каждый удивительно гармонично дополняет другого в разработке неопровержимой аргументации и в обосновании того, что «светлое будущее» человечества не может быть куплено ценою «слез ребенка», что любовь и сострадание к конкретному человеку «здесь и сейчас» дороже радужных перспектив научно-технического прогресса. Спор, начатый Достоевским в XIX веке, до сих пор не окончен. Идеологический штамп о недопустимости ограничений прогрессивного развития науки весьма влиятелен в нашем постсоветском обществе. Тем не менее в 2002 году был принят Федеральный закон «О временном запрете на клонирование человека», само название которого стало первым свидетельством допустимости в современной России «удовлетворения справедливых требований морали» (ст. 29 «Всеобщей декларации прав человека», 1948).

Большое положительное влияние в пользу справедливости требований моральных ограничений биомедицинских исследований на человеке оказывает широкое информирование российской общественности о приговоре по делу медиков, принятым Первым военным трибуналом в 1947 году в Германии.

Как было выше упомянуто, Нюрнбергский процесс (1946–1947) вскрыл факты чудовищных по своей жестокости и по своему размаху медицинских экспериментов над человеком, когда огромное число узников концентрационных лагерей, в основном не германского происхождения, использовались для научно-исследовательских целей и медицинских опытов.

Позиция, отрицающая моральные ориентиры и принципы науки, известна. В христианской традиции мы находим специальный термин, обозначающий ученых, пренебрегающих моралью в своей деятельности. Василий Великий в «Беседах на Шестоднев» называл их «полуучеными»^[7]. Безнравственную науку Ф.М.Достоевский называл «полунаукой»: «Полунаука — это деспот, каких еще не приходило до сих пор никогда»^[8]. Именно в условиях распространения «полунауки», или феномена безнравственной науки, легализованной в СССР «господствующей идеологией», таким значимым становится формирование регулирующего ее законодательства, выверенного нормами христианской морали.

Тем не менее спор о приоритетах не утихает. То и дело можно слышать справедливые упреки в сторону сторонников этической экспертизы разрабатываемых законопроектов: «Нельзя загонять в рай дубиной. Но в то же время нельзя мириться с тем, когда загоняют дубиной в ад». О чем идет речь? Речь идет о феномене, который был назван немецким психиатром и философом К.Ясперсом «преступной государственностью». К.Ясперс имел в виду реальную возможность принятия государством законов, противостоящих морали. Он имел в виду конкретный закон, принятый в Германии в 1937 году, который назывался «Программа по эвтаназии» и предписывал умерщвление психических больных. Ясперс обращал внимание на опасное явление, а именно на то, что юридическое «убий» попрало моральное «не убий» и что, следовательно, юридический закон может противостоять закону нравственному.

«Преступная государственность» как феномен XX века, к сожалению, становится и проблемой XXI века, по крайней мере для России. Ряд действующих законов, регулирующих медицинскую деятельность в России, явно не удовлетворяют «справедливым требованиям морали» (ст. 29 «Всеобщей декларации прав человека», 1948). Речь идет, например, об провозглашенном в статье 36 праве каждой женщины на искусственное прерывание беременности. Современные научные исследования эмбриологов и генетиков свидетельствуют о начале человеческой жизни до 12 недель — сроке, когда любая гражданка РФ по своему желанию «имеет право» (!) ее уничтожить. (Что и происходит в количестве от 4 до 7 миллионов младенцев в год!) Действия по уничтожению человеческой жизни не могут не быть признанными аморальными, то есть преступными с этической точки зрения.

В то же время современная международная судебная практика полна примерами, когда эмбрион становится объектом правовой защиты, например, когда права наследства признаются за искусственно (in vitro) зачатым эмбрионом, и значительно меньшего возраста, чем 12 недель.

Широкую огласку получил инцидент с супругами Марио и Эльзой Риос в 1983 году. Они прибыли в Мельбурн, где несколько яйцеклеток Эльзы были оплодотворены спермой донора. Из трех эмбрионов один был пересажен в матку, два других заморожены на случай неудачи с имплантацией первого. Через 10 дней произошел спонтанный выкидыш пересаженного эмбриона. Весной 1983 года, прежде чем была сделана попытка пересадить два запасных эмбриона, Марио и Эльза стали жертвами авиакатастрофы. В связи с делом о наследстве (супруги принадлежали к очень богатой семье) возник вопрос и о судьбе замороженных эмбрионов. Юристы столкнулись с опасениями, что отказ от мер по вынашиванию эмбрионов суррогатной матерью может быть рассмотрен как нарушение прав детей-наследников^[9].

Ныне действующий Федеральный закон «О трансплантации органов и (или) тканей человека» (1992) так же, как и статья 36 «Основ законодательства», далек от этического совершенства. Ибо принцип презумпции согласия, который лежит в основании закона о трансплантации, фактически допускает действия с умершим человеком, на которые он при жизни не давал согласия. Действие же, совершаемое без согласия, квалифицируется в этике как насилие, со всеми вытекающими из этого последствиями. Одним из последствий является мощное социальное недоверие к отечественной трансплантации, что находит свое очевидное выражение в российской прессе^[10].

Ныне действующие законы, регулирующие медицинскую деятельность, а также ряд законопроектов, например «О репродуктивных правах», «О легализации эвтаназии» и др., обнаруживают реальную и опасную тенденцию: этические и правовые нормы могут не только не совпадать, но даже и противостоять друг другу. В данной ситуации значительно возрастает роль этической экспертизы законопроектов. Уровень и качество этической экспертизы в значительной степени зависит от того, насколько она выверена «духом и буквой» этики, на сколько учитывает культурно-национальную самобытность России и в частности основополагающие принципы христианской этики.