Маргиналы. Рассказ

К знакомым приехал погостить сын. Событие, в общем-то, заурядное, если бы не тот факт, что приехал он из Германии, первый раз за двенадцать лет после эмиграции. Парень сам русский, но был женат на немке. Уже перебравшись на историческую родину, немецкая жена от него ушла, и теперь он живёт один. Стал немецким гражданином, и, не проработав в Германии ни одного дня, все эти годы живёт на пособие по безработице. И неплохо живёт, во всяком случае, домой возвращаться не собирается.

Уже садясь в такси, сын Ваня в сердцах выкрикнул: – Узколобые фанатики! Мне с вами здесь душно, домой-домой на родину в Европу!

Помню, когда его мать, поминутно всхлипывая, рассказывала мне эту историю, я подумал: – Счастливый парень, нашёл себе новую родину и не жалеет о прежней. А у меня так ничего и не вышло. И хотя я в России живу уже дольше, чем в Беларуси, а всё никак не могу осознать себя русским. Наверно это потому, что в те годы, по сути, никто никуда и не уезжал, мы жили в едином Союзе, и переехать из Гродно в Подмосковье, было всё одно, что перебраться из Курска в Орёл.

Поначалу хотел вернуться назад, но женился и остался. Через несколько лет вновь было пытался переехать в Беларусь, да жене климат не подошёл. Потом Союз распался, появились новые отдельные государства, разные деньги, разные паспорта. И расстояние между мной и моей родиной увеличивалось всё больше и больше. Странно, – думалось мне, – какая разница, где жить здесь, или там? Везде на одном языке говорят. А вот, подишь ты, засела где-то там, глубоко в тебе детская память, и те давние чувства, надежды, а ещё память о родителях, которые были тогда молодыми. И ничего ты с ней не поделаешь.

И это при том, что родился-то я в Москве, конкретнее в Лефортово, в роддоме, что в Синичках. Наверно поэтому в детстве меня так тянуло в столицу. Только не в Синички, а спуститься в метро, погулять по Красной площади возле мавзолея дедушки Ленина. Возвращаясь домой, в своих белорусских снах видел себя разгуливающим по Москве, только была она в моих снах одним большим поленовским двориком. В те годы мне казалось, что родина у меня именно там, в России. Однажды, помню, это где-то классе в девятом, промелькнула мысль: – Что я делаю здесь, в этой западной Беларуси, вот было бы здорово оказаться, – и я назвал про себя то самое место, где и живу сегодня. Трудно угодить человеку. И главное, трудно понять, где его родина? Может, она не столько связана непосредственно с местом обитания, сколько с историей и людьми? Не знаю.

Здесь вечером звонит городской телефон, на проводе Гродно. Дед поздравляет внучку с днём рождения. Дочки дома нет, поэтому поздравления принимаю сам. Разговариваю с отцом и чувствую в его голосе напряжение. Беспокоюсь: – Папа, что-то случилась? Почему у тебя голос дрожит? – Да, вот, сынок, вспоминаем начало войны с немцами, ты же знаешь, у нас здесь в Беларуси этот день особый. А вы, русские, в этот же день нам новую войну объявили, только газовую. Обидно нам, старикам, мы в 41-ом не делили, кого защищать. Воевали и за русских, и за белорусских, за всех, одной страной были. А теперь вот между нами война. Только вы, русские, запомните, вам нас просто так голыми руками не взять. Мы маленький народ, но если надо будет, встанем на свою защиту!

Голос замолчал, и прежде, чем на том конце положили трубку, я услышал, как батя заплакал. И я заплакал, обидно стало за отца, в моём детстве всегда такого сильного и надёжного, и ещё обидно, что стал я для него чужим. – Эх, – думаю, – отцы командиры, что же вы делаете? Выясняете отношения, так и выясняйте их там, у себя, в тиши высоких кабинетов. Не трубите об этом по телевизору, не рвите душу старикам. Молодёжь у нас разумная прагматичная, иллюзий не питает, а старики, они же как дети, они же всему верят, а потом плачут.

Однажды, приезжаю к себе в Гродно, а через пару часов неожиданно для меня, на пороге появляется моя двоюродная сестра с Украины. Надумала она креститься, а у кого, не знает. Там у них много церквей, поди разберись, которая истинная, вот и приехала посоветоваться. И всё у нас хорошо получилось, окрестили Оксану в древнем православном храме, и первый раз в своей жизни человек причащался. Короче, праздник на всю жизнь. Вечером приготовили угощение и первый раз за столько лет, собравшись вместе, сидели за одним столом. И всё было бы чудно, если бы в этот день с нашей стороны не перекрыли нефтяную трубу, текущую в Беларусь.

После телевизионных новостей слышу мамин голос: – Что ж вы, сынок, снова нам душу травите? Как же вам не стыдно? И при этом у вас хватает наглости заявлять о каком-то «едином государстве». Кстати, Оксана, они же ведь и вам на Украину трубы постоянно перекрывают.

– Ой, тётю, – сочувственно отзывается моя сестра, – эти москали нас вже замучили. Хорошо, в домах печи не поломали, так хоть углём спасаемся, а что в городах творится.

Сижу за столом, не поднимая глаз, уставился в тарелку и делаю вид, что всё это, о чём говорят, меня вовсе и не касается. Слышу: – Что, Саша, стыдно? Вот такие вы нам братья.

Как-то разговорились мы на эту тему с отцом Виктором, он ведь мой земляк, чистокровный белорус. – А я езжу домой только тогда, когда у нас с земляками нет конфликтов. Собираясь ехать, заранее провожу, что называется, информационный мониторинг. Слышу, например, запретили из Беларуси ввоз молока, или их сахар у нас на таможне маринуют, сижу дома. Конфликт разрешился, тут же еду к мамке в деревню. Знаешь, не могу без родины, чахнуть начинаю, даже если у тёщи на даче и неделю просижу, а всё одно чахну.

А родная земля это всё. Бать, может, это и язычество, только вот приезжаю к себе в деревню под Барановичи, иду в сад и ложусь под яблоньку. Раскину руки широко-широко и прошу: – Родная земля, дай мне силы, дай мне здоровья. И так станет хорошо, так покойно, что даже и засыпаю. Полежишь так с полчаса. И совсем другое дело, куда-то все эти городские болячки деваются. Снова могу и петь, и строить.

Слушаю отца Виктора и чувствую, что завидую. У него есть своё конкретное место, которое он считает родиной. И этот маленький садик тоже узнаёт отца Виктора, он для него свой. А где тот мой кусочек земли, где бы и я мог вот точно так же, лечь, обнять его, и никто бы меня не прогнал?

Конечно, я бы мог поехать к отцу на дачу, на которую меня в юности было не заманить. Но этого мало, должны быть и люди, для которых ты, несомненно, свой, и которые любят тебя независимо от того, где ты сейчас, и с кем живёшь.

Пытливый разум, словно подключившись к программе поиска, немедленно начинает предлагать самые разные варианты родных мест, где можно было бы распластаться и воскликнуть: – Здравствуй, родина, я пришёл тебя обнять! Хорошо, но если не Беларусь, то наверно таким местом должна стать Москва, а конкретнее Лефортово, с роддомом в Синичках. Несколько лет назад я там был, нашёл дом, в котором мы жили на улице Красноказарменной, и даже походил вокруг роддома, где появился на свет. Удивительно, тебе так много лет, а твой роддом всё ещё стоит. В тех местах полно, газончиков с травой, пожалуйста, хочешь – ложись и обнимай. Правда, когда спустя годы я снова там побывал, меня озадачило, что почти не видно лиц тех, кто по логике веками жил на улице под названием Красноказарменная в районе с таким милым сентиментальным названием. Ведь я же не в Азейбарджане, я в Синичках родился. Ау, где вы, потомки тех, кто когда-то, совсем ещё недавно, населял эту землю, куда вы подевались? И если я сегодня лягу возле моего бывшего роддома, не нарушу ли я какие-нибудь горские обычаи?

Ладно, но если не Беларусь, и даже не Москва с Синичками, то что тогда? А вот что! Моя ридна ненька Украина. Ведь я ещё пацаном года три подряд ездил к отцу в его село под Одессой. Помню, как встречали меня с автобуса мои многочисленные племянники, как мы шли по бесконечно длинной центральной улице, вдоль которой сосредоточились сотни дворов. Время от времени нам попадались на пути незнакомые мне пожилые дядьки, которые каким-то таинственным образом знали по именам всех моих сопровождающих и, выделяя меня из всей толпы, интересовались: – А этот чей такой хлопец? – Так это ж Сашко, сын дядьки Ильи, приихав до нас сала поисты. Та ты шо!? Гилькив сын? Та мы ж с твоим батькой, еще до войны! И начинаются воспоминания.

Вот если бы тогда, в те далёкие годы я бы решил обняться с Украиной, то это были бы самые искренние взаимные объятия.

Чтобы сегодня мне ехать просить силы у родной для меня украинской земли, для начала, мне как минимум, нужно будет пройти таможню, отстояв многочасовую автомобильную очередь на пропускном пункте. Конечно, можно ехать и зимой, но тогда ты на земле долго не полежишь. И ещё, теперь чтобы иметь право считать эту землю родиной, нужно владеть великим и могучим украинским языком. И здесь у меня никаких шансов. Я тут было как-то открылся украинским гастарбайтерам, что и я, мол, с ними одной крови, на что в ответ, они, вежливо улыбаясь, несколькими меткими фразами на своём певучем языке поставили кацапа, тобишь меня, на место. Справедливо посрамлённый, вдруг увидел себя в селе моего папы под Одессой. Вот я уже в предвкушении объятий с родиной, готовлюсь растянуться на тёплом песочке, и вдруг слышу за спиной: – Эй, москаль, тут бесплатно не лежат, гони десять баксов за шезлонг тогда и откисай.

***

Однажды, лет пять тому назад в наш в храм зашёл пожилой уже мужчина, невысокого роста щуплый, с большой лысиной и в очках. Он внимательно посмотрел на меня своими печальными армянскими глазами, и я понял, что с этим человеком мы обязательно подружимся. Так оно и вышло. Он подошёл ко мне и представился: – Моё имя Гамлет. Я улыбнулся: – Гамлет, это который принц Датский? Мой собеседник, видимо привыкший к подобным шуткам, устало уточнил: – Нет, я не Датский, я Гамлет Гургенович из Чамбарака. У нас вообще в роду все мужчины или Гамлеты, или Гургены.

Оказалось, что мы с Гамлетом одногодки, хотя внешне он казался старше меня лет на двадцать. Сразу после школы он учился в Москве, и став строителем, остался в России. Ему ещё не было и тридцати, а он уже возглавлял большое стройуправление. Женился на армянке, та, прожив с мужем год, родила ему дочь и уехала к маме в Армению. С тех пор в Россию она уже не вернулась, и Гамлету приходилось разрываться между семьёй и работой. Она хотела, чтобы муж жил на родине, а он жил своими грандиозными сибирскими стройками.

После распада Союза, кончились и великие стройки, а Гургеныч всё искал себе дело. Имея привычку работать масштабно, он сколотил с десяток армянских бригад, которые трудились на новых стройках новой России. Мы нанимали его отделочников, по этой причине Гамлет и появился у нас в храме.

Разумеется, мы с ним подружились, нас с Гамлетом тянуло друг к другу. Это по профессии он был строитель, а по сути своей – философом. Да это было бы даже странно, если бы Гамлет не был философом, причём философом религиозного плана. Я слушал его и всё ждал, когда же он задастся их коронным гамлетовским вопросом: быть или не быть? А вместо этого он рассказывал мне о своём венчании и о первом причастии. Скажете, что здесь такого, все причащаются, но Гургеныч стал причащаться задолго до своего крещения. И вообще, он был большим оригиналом.

Однажды я спросил его: – Гамлет, ты всю жизнь разрываешься между Россией и Арменией, почему бы тебе не вернуться домой и не соединиться с женой, сколько осталось той жизни? Мой собеседник, сделав глоток кофе из чашечки, кстати, я не помню, чтобы он когда-нибудь что-то ел или пил, кроме кофе, ответил: – Ты понимаешь, батюшка Александр, я приезжаю в Армению, и мне сразу начинает не хватать России, её просторов и моих русских друзей. А потом, я здесь зарабатываю на всю мою большую армянскую семью, учу племянников, лечу дядей, тётей. Поэтому, когда задерживаюсь на родине больше обычного, мне начинают напоминать, что пора, мол, дружок, ехать работать. Приезжаю сюда и начинаю тосковать по Армении. Жена у меня гражданка Армении, а я россиянин. Тяжело так жить, всегда один, а что-то изменить не получается, к сожалению, я однолюб. Так и живу одновременно в России и Армении, или можно сказать, нигде не живу, словно и нет у меня дома.

В те дни шла эта непонятная война с Грузией, и я спросил его: – Слушай, Гамлет, а если бы мы сегодня воевали не с Грузией, а с Арменией, ну, вот так, чисто гипотетически. Тебя, как гражданина России призвали бы в нашу армию и отправили воевать на Кавказ. Стал бы ты стрелять в армян? – Нет, батюшка Александр, я никогда бы не стал стрелять в армян. – Тогда бы ты стрелял в русских? – Нет, я никогда не буду стрелять в русских. – Ну, так не бывает, Гамлет, на войне нужно обязательно в кого-то стрелять. Это был трудный вопрос, действительно достойный Гамлета, и он ответил:– Тогда бы я выстрелил в себя, батюшка Александр.

Гургеныч не случайно казался стариком, его сердце работало совсем некудышно, а вдобавок ещё сахарный диабет, видать сказалась жизнь в сухомятку. Он было надумал лечиться, но врачи, осмотрев его, посоветовали просто жить, пока сердечко ещё стучит.

Но вскоре Гамлет стал сдавать на глазах, сперва его пытались поддерживать лекарствами, но когда поняли, что без операции уже не обойтись, он приехал ко мне: – Батюшка Александр, моя мама мне однажды сказала: «сынок, ты будешь жить долго и счастливо». Я верю маме, но не могу не верить врачам. Я тогда подумал: – Если ты хочешь, чтобы твой сын был счастливым, то стоило ли давать ему такое имя. Но вслух сказал: – Гамлет, я тоже хочу, чтобы ты жил долго и счастливо, но перед операцией давай сделаем то, что уже давно должны были бы сделать. Готовься, на этой неделе ты будешь исповедоваться и причащаться. – Батюшка Александр, у меня совсем нет сил. – Тогда я тебя пособорую.

После соборования, проспав двое суток, вечером в субботу Гамлет приехал в храм. Уже после всех мы просидели с ним несколько часов. Удивительное дело, рядом с тобой не один год живёт человек, ты думаешь, что изучил его досконально, а на самом деле, ничего о нём не знаешь. Причащаясь на следующий день, Гамлет был сосредоточен, и даже торжественен, на нём был парадный костюм и белая рубашка с галстуком. – Сегодня, батюшка Александр у меня особый день, я чувствую, во мне что-то изменилось, и мне очень хорошо. Спасибо тебе за всё, завтра ложусь на операцию. Мы обнялись. – Я собираюсь жить ещё долго, – он смеётся, – и мне нужно обязательно стать счастливым, так мама сказала, не могу же я её ослушаться.

Операция прошла успешно, Гургеныч постепенно поправлялся, но из больницы его пока не выписывали. А я в те дни улетел в Болгарию. Мне понравились эти люди, болгары. Узнавая, что я из России, чаще всего мне улыбались и пожимали руку. Не забуду, как в одном магазине молодой продавец по имени Иван, познакомившись со мной, и узнав, что мой предок освобождал Болгарию от турок, делал всё, что бы мне угодить и сделать что-нибудь приятное. Мы сфотографировались с ним на память, и, провожая меня, он вышел на улицу и ещё долго махал в след рукой. Никто не укорил меня в незнании болгарского языка, наоборот, люди сами пытались переходить на русский, а если чего-то не могли объяснить на словах, то при помощи жестов и улыбок мы отлично понимали друг друга. И меня осенило: – Саша, ты посмотри, как к тебе здесь относятся, и это вовсе не потому, что у тебя в кармане несколько смятых евробумажек. Они ещё помнят наших солдат той далёкой войны, и благодарны тебе, их потомку. Никто и ни разу не упрекнул меня за газ, который этой холодной зимой, не поступал в их дома. И главное, ведь если моя прабабушка болгарка, значит и Болгария для меня точно такая же законная родина, что и Россия, и Беларусь, и Украина.

Всё моё внутреннее ликовало и пело, есть, есть место на земле, куда при желании я могу запросто приехать, и обнять его насколько хватит рук. Стоит приземлится на летище Варна, выбраться за пределы городской черты, и ложись где хочешь. – Здесь отчизна моя, и скажу не тая: Здравствуй Болгарское поле, я твой тонкий колосок.

Возвращаясь домой, представлял, как встретимся мы с моим армянским другом, и я расскажу ему, что нашёл таки свою родину. Уверен, он, как никто другой, поймёт и порадуется за меня.

По возвращении, в первый же день, я узнал, что Гамлет умер. Его уже отпели в соседнем храме,а потом тело отправили самолётом в Армению. После смерти оказалось, что кроме носильных вещей, у него ничего не было. Всю жизнь тяжело работая, он так и ездил на старой девятке. Деньги не задерживались у него в руках, а тут же отправлялись к его многочисленной родне, а ещё он помогал детскому дому, постоянно выручал кого-то из своих рабочих, а однажды взял и поставил во дворе своего дома лавочки возле всех подъездов. Я же говорю, он был оригинал, смотрел на мир своими печальными армянскими глазами и всю жизнь тосковал по той стране, где бы его любили, и не только за деньги. Он искал свою родину, а Родина сама его нашла.

Знаешь, Гамлет, всё-таки твоя мама была права. Ты действительно будешь жить в радости долго-долго, целую вечность. А когда придёт мой час, и в след тебе я пойду дорогой отцов, мы с тобой обязательно встретимся, там, на нашей Родине, и сядем вместе за стол. Я не знаю, чем ты станешь меня угощать, и ещё плохо представляю, о чём мы будем спорить, но то, что в твоих глазах больше не будет печали, в этом я не сомневаюсь.