Дом, хлеб, храм: история иеромонахов Гудковых

В самом маленьком из наших районных городков — Аркадаке — есть старинный храм в честь Вознесения Христова; он — один из немногих храмов области, действовавших все послевоенные годы. За алтарной стеной — могила или, вернее, две могилы, неизменно привлекающие внимание прихожан и гостей городка. Рядышком лежат два брата, два иеромонаха, Иоанн и Феофан (Гудковы). Старший из братьев, отец Иоанн, умер в 1998 году, а отец Феофан — в 2005-м.

А вот родовое гнездо Гудковых — деревенский дом с русской печью. Здесь живут теперь две сестры братьев-иеромонахов — Елизавета Прокофьевна и Анна Прокофьевна. Я разуваюсь в сенцах, и мне вместо привычных тапочек выдают валенки. Мы долго беседуем, а на прощанье бабушки вручают мне редчайший в наше время гостинец — каравай домашнего хлеба, горячий, только что из печи.

Хлеб неимоверно вкусен, но это не главное, что можно о нем сказать. Главное — что он как-то незаметно разворачивает меня к полузабытому понятию о святости хлеба. Я вдруг ловлю себя на том, что не могу смести крошки со стола и выкинуть их в мусор; не допущу, чтобы остаток каравая залежался, заплесневел и отправился туда же, в мусорное ведро. Реакция на этот каравай у меня совсем не такая, как на любую покупную буханку, хотя бы даже и фирменную и очень вкусную. И почему так?

Сначала это многодетное семейство обитало в селе Братском Аркадакского района; но там было совсем голодно, и потому решили перебраться в Аркадак. Вместе с избой. Тогда многие так переезжали: раскатывали избу и перевозили на новое место.

Бабушки рассказывают, как экономили подсолнечное масло — боялись уронить в картошку лишнюю каплю; как собирали съедобную траву («Не знаем, как называется, — листья как у морковки, а корень сладкий-сладкий»); как распахивали луговую целину, чтобы посадить какой-то огородик. И как засыпали под мамино чтение Псалтири или Евангелия.

* * *

Иеромонах Феофан (Гудков)

Какое-то время иерей Николай Гудков служил в Пензенской епархии, а в 1982 году стал настоятелем аркадакского Вознесенского храма. Но в 1984 году покинул Аркадак и до самой своей смертельной болезни служил в городе Кузнецке Пензенской области.

Отец Николай был женат, воспитал шестерых детей, а монашеский постриг был для них с супругой Валентиной, ныне монахиней Еленой, именно тем, к чему они осознанно шли всю жизнь. Племянница братьев Гудковых, регент хора аркадакского Вознесенского храма Наталья Полякова, рассказала мне, какое впечатление на нее произвела увиденная видеозапись монашеского пострига дяди:

— У него было такое лицо… На нем читалось: вот он я, Господи, возьми меня всего.

Ему оставался год земной жизни…

Однако мы забежали вперед: нам нужно остановиться на годах служения отца Николая в родном Аркадаке. Это печальная и непростая страница его судьбы; мне было не так легко разобраться в том, что происходило тогда, в годы, которые потом назовут застойными, в приходе Вознесенского храма.

* * *

Личное дело священника Николая Гудкова распухло от жалоб или доносов — как хотите, так и называйте. Читая жалобу за жалобой, я не избежала сомнения: полно, был ли покойник достойным пастырем, соответствовал ли он должности настоятеля? Ведь и владыка Пимен (Хмелевской), архиепископ Саратовский и Вольский, не скрывал подчас своего раздражения и даже гнева — из-за того, что в аркадакском приходе никак не установится мир.

Но, вникнув поглубже, я увидела в этом колоссальном информационном накате массу странностей, нелепостей, несуразностей… и неслучайностей.

Не все письма подписаны именами и фамилиями. Иногда коллективный (как предполагается) автор обозначает себя так: «истинно верующие православные христиане». Или: «писали верующие сущую правду». Некоторые из этих писем крайне безграмотны: «Поп Гудков пропавид говорит два чеса ево никто не слушает он собирает все от сибя…». Иные безграмотны нарочито — с этим «дипломатическим» приемом (мы, дескать, от сохи…) мне не раз приходилось сталкиваться в журналистской жизни. О нарочитости свидетельствует, в частности, сочетание грубейших ошибок в простых словах с безошибочно написанными сложными словами и словосочетаниями. Например, «сибя» вместо «себя», а рядом без ошибки — «декларация».

Письма от лица приходского старосты, судя по всему действительно необразованного человека, написаны несколькими разными почерками. А в напечатанной на машинке докладной записке на имя правящего архиерея тот же староста сообщает, что с письмами-то он в принципе согласен, но сам от своего имени писать никого никогда не просил.

Напротив того, послания, подписанные разными именами, написаны одним и тем же почерком. При этом из письма в письмо, то есть от одного подразумеваемого автора к другому, кочуют одни и те же характерные ошибки, например «просвищенай» вместо «преосвященный». По ходу разбирательств некоторые аркадакские прихожане заявили о поддельности их автографов под «коллективными» жалобами.

Епархиальная комиссия, направленная премного огорченным архиепископом Пименом в злополучный Аркадак, по возвращении доложила, что из сорока одного прихожанина Вознесенской церкви только четверо высказались против настоятеля, остальные относятся к отцу Николаю очень хорошо, тепло. А кое-кто даже коленопреклоненно просил оставить этого батюшку на приходе.

Действительно, группа, боровшаяся с иереем Николаем Гудковым, была немногочисленна. Но активна и плодовита чрезвычайно. И пользовалась поддержкой местной соввласти — периодически забегала в райисполком.

* * *

Что же стало яблоком раздора?

Вознесенский храм в Аркадаке, советские годы

Повод, однако, не то же, что причина. Советская власть боялась именно тех священников, к которым тянулись люди, тем паче — люди молодые. Она боялась священников интересных, ярких, искренних, убежденных. Именно таких беспощадно гоняли по приходам, не давая задерживаться на одном месте — дабы не обрастали паствой. Именно таких ставили в вину правящим архиереям — чтоб архипастырь, не находя иного выхода, сам попросил «больно шустрого» пастыря поискать себе место в соседней епархии. Именно таким шили бытовой криминал; именно о них сочинялись газетные фельетоны. Наконец, именно с этими священниками стравливали малограмотные и легко управляемые «двадцатки».

Теперь мы, по крайней мере, видим, в какой обстановке нес свое служение иерей Николай Гудков. А каким он был? Многое свидетельствует о том, что и к нему, и к его брату, о котором речь ниже, люди тянулись, и молодые люди в том числе. Нет сомнений, что отец Николай уже в этот аркадакский период своего служения (по сути, это было лишь начало пути) воспринимался как священник неординарный и яркий. Но и это еще не вся причина воздвигнутого на него гонения.

В Саратове я познакомилась с его младшей сестрой, самой младшей из одиннадцати Гудковых, близкой Николаю по возрасту, — Алевтиной Прокофьевной. Со слов брата, с которым они были очень дружны, Алевтине Прокофьевне известно, что госбезопасность проявляла к отцу Николаю (как и ко многим священникам в те годы) очень большой интерес и весьма настойчиво предлагала жить в мире и… сотрудничестве. Но предложение о сотрудничестве аркадакский батюшка отверг. Тогда-то и пошел накат, и в результате отцу Николаю с семейством пришлось покинуть Саратовскую епархию.

* * *

В Пензенской епархии, в городе Кузнецке он прослужил двадцать один год и оставил по себе очень добрую память. Восстановил из руин Вознесенский собор. Руководил епархиальным миссионерским отделом, и неслучайно: миссия в самых разных человеческих сообществах действительно была делом его жизни. Люди удивлялись, глядя, как быстро находит этот батюшка общий язык — и с подростками из профтехучилища, и с заключенными, и со всевозможными чиновниками, и с интеллигенцией. Многие вспоминали о его необычайной живой отзывчивости, о способности отложить разом в сторону все неотложные дела, чтобы помочь человеку — подчас совершенно не вызывающему ни в ком сочувствия.

Алевтина Прокофьевна вспомнила характерный эпизод: она приехала навестить брата в Кузнецк, и ей, стосковавшейся, так хотелось пообщаться с ним без посторонних! А тут вдруг возле калитки — нетрезвая женщина: «Батюшка, я хочу, чтоб ты меня исповедал!» — «Ну, пойдем». Самое интересное, что вышла она от отца Николая трезвой и вообще заметно изменившейся.

Другой характерный эпизод вспоминает дочь священника, Ирина Гудкова: к отцу Николаю домой пришел человек, только что освободившийся из заключения, и батюшка, к ужасу супруги, отдал ему свои новые шерстяные брюки. Ну а как иначе: на дворе зима, а бедняге надеть нечего… Книга «Наш пастырь добрый» (Кузнецк, 2006) содержит немало искренних, сердечных воспоминаний о протоиерее Николае, впоследствии иеромонахе Феофане. Многие говорят, что до встречи с отцом Николаем они были неверующими или маловерующими, во всяком случае — невоцерковленными. Встречу с батюшкой они воспринимают как некий решающий рубеж. Многие вспоминают его короткие изречения (например, «Бойтесь оскорбить Бога своей молитвой») и глубокие проповеди. «Когда мы с ним служили вместе, я видел, что он был ревностным совершителем богослужений. Службы он совершал неторопливо, внятно, четко, всегда следил за пением, чтобы оно было пронизано духовностью. Службы его отличались духовной искренностью и всегда сопровождались назидательными проникновенными проповедями, чему весьма способствовало его природное ораторское дарование» — так вспоминает об иеромонахе Феофане (Николае Гудкове) Митрополит Саранский и Мордовский Варсонофий, который по сей день хранит благодарную память об обоих братьях и каждое лето, навещая малую родину, служит литию на их могиле.

Четверо из пяти сыновей отца Николая — иеромонаха Феофана — избрали служение Церкви. Чем больше узнаешь об их отце, тем яснее видишь, насколько это неслучайно.

Болезнь отца Николая — впоследствии иеромонаха Феофана — была долгой и мучительной. Он боролся, надеялся справиться с нею. Дни его страданий навсегда врезались в память упомянутой уже здесь племянницы, регента аркадакского храма Наталье Поляковой:

— Когда отец Феофан приехал к хирургу Ивану Васильевичу Сергееву — он тоже наш, аркадакский, — врач, осмотрев его и увидев, что плоти уже практически нет, сказал: «Дай я тебе пожму руку, земляк, за то, что ты так держишься».

Иеромонах Феофан (Гудков) умер в Кузнецке, а похоронить себя завещал — возле аркадакского Вознесенского храма, в котором молились когда-то его родители. Рядом с братом Иваном, иеромонахом Иоанном, который был старше его на целых пятнадцать лет, ушел с этого света на семь лет раньше, а священником стал на одиннадцать лет позже — в «рассветном» для Русской Церкви 1990 году.

* * *

Иван Прокофьевич, военрук профтехучилища, командует парадом

К постригу Ивана Прокофьевича, как и его младшего брата, вел нелегкий путь. Как уже сказано, во иереи он был рукоположен в 1990 году, шестидесяти одного года от роду. И затем направлен в Аркадак, на приход, столь дорого обошедшийся уже его младшему брату.

И как воспитатель в профтехучилище, и впоследствии как настоятель, Иван Гудков был строг. Прихожанке могло достаться от него за брюки или за слишком открытую летнюю одежду. Сегодня священники стараются излишней строгости избегать, и это, наверное, правильно — не всякий человек к ней готов. Но что касается отца Иоанна — здесь сказывалось армейское воспитание: не положено — значит не положено. Зато — надо было видеть, как он исповедовал. С высоты своих двух метров — старенькое облачение едва достигало колен — склонялся над человеком, как бы закрывая его собой, и стоявшие в церкви слышали беспокойный батюшкин голос: «Ну? И что? Да?! Мать, ты кайся, кайся в этом! Каешься? Ну, молодец, молодец!». Иногда в порыве радости он брал раскаявшегося, обратившегося к Богу человека обеими руками за голову и целовал.

Отец Иоанн со своими духовными детьми, будущими священниками Георгием Масленниковым и Алексием Земцовым

Как и к отцу Николаю, к отцу Иоанну тянулась молодежь, подростки: не одного только Толю Судакова он брал с собой в паломничество. Вот что рассказал об отце Иоанне выросший в Аркадаке протоиерей Алексий Земцов, ныне настоятель Успенского храма в Вольске:

— Отец Иоанн каждого человека встречал как родного. Даже того, кто случайно в храм вошел. Мы со школьным приятелем тоже вошли в храм случайно — бабушка попросила меня принести домой святой воды. А батюшка сразу нам навстречу: «Входите, входите!». Показал нам все, объяснил, что такое алтарь, престол, жертвенник, иконостас.

(Интересная деталь: по воспоминаниям Натальи Поляковой, Иван Прокофьевич точно так же встречал школьников на пороге своего учебного кабинета, когда был еще военруком: «Входи, входи, посмотри, что у меня здесь!».)

— Он просто жил заботой о других, — продолжает отец Алексий. — Позже, когда мы с ним вместе ездили в Троице-Сергиеву Лавру, я это видел: на улице, на вокзале, в метро к нему всегда мог подойти незнакомый человек (тогда ведь не так много священников ходило по улицам в подрясниках!), и он с этим незнакомцем забывал все. Благословлял, отвечал на вопросы, сам расспрашивал, мог из-за этого опоздать на электричку, но никогда ни от кого не отмахивался. У него вообще не было такого понятия: нет времени. Он очень любил Лавру, у него там было много знакомых, были свои послушания. И конечно, монашеская жизнь влекла его к себе…

Отец Иоанн в алтаре Вознесенского храма

Однако у отца Иоанна была защита! Вот письма от прихожан: «Как он несет службу, все благодарны ему, как он становится на колени, и вся церковь становится, несмотря на возраст, и старушки, которых потом поднимать приходится, все равно становятся вместе с ним…». Простые строки передают общий душевный порыв, не совсем привычный еще для прихожан. А вот еще одно послание: «Мне было плохо после экстрасенса, я пришла к нему домой, объяснила. Он был болен. Я сказала, что приду потом, когда ему будет лучше. Но он встал и начал надо мной молиться. Мне было стыдно, что я подняла его больного. Но он настоял на своем. И я ему очень благодарна. Ему ставят в укор то, что он много ездит по святым местам, но ведь он никогда не приезжает с пустыми руками. Раньше мы молитвы переписывали у бабушек, а теперь в каждом доме молитвослов…».

Не забудем, в какие годы это происходило. Церковь только-только получила возможность что-то легально издавать, но у нее не было больших средств, а по рукам верующих продолжали ходить листочки с переписанными молитвами и псалмами. В этих рукописях накапливались ошибки, «Живый в помощи» превращалось в «живые помощи», и это еще не худший случай. Появление в маленьком городе достаточного количества обычных молитвословов означало возвращение к норме церковной жизни. Но кому-то, наверное, это не нравилось! Далее в личном деле — письмо от бухгалтера храма Марии Бандуровой: она свидетельствует перед правящим архиереем — архиепископом Пименом, что отец Иоанн денег на свои паломнические поездки из приходской кассы не брал, а, напротив, неоднократно жертвовал на нужды храма свои личные средства.

Могила братьев-иеромонахов возле храма в Аркадаке

Два сына отца Иоанна, Сергей и Алексей, избрали монашеский путь: игумен Митрофан и иеромонах Андрей служат теперь в Москве. Получается, что братья Иван и Николай Гудковы, кроме всего прочего, дали Русской Церкви еще шестерых священнослужителей.

* * *

Братья Гудковы достойны долгой благодарной памяти. Голодавшие в детстве и юности, они сумели накормить земляков хлебом духовным — в годы, когда этот хлеб был вовсе не так доступен, как сейчас. Не потому ли по сей день так явственно свят хлеб, испеченный в их родном доме?

[1] «Двадцатки» — прямое порождение печально знаменитого декрета СНК РСФСР от 23 января (5 февраля) 1918 года «Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви». Именно этот акт своими 12 и 13-м пунктами лишал «церковные и религиозные организации» права владеть собственностью и передавал все церковное имущество, движимое и недвижимое, в «непосредственное заведование местных советов рабочих и крестьянских депутатов». Советы и их исполкомы могли затем предоставлять храмовые помещения и предметы, необходимые для богослужения, в пользование «религиозным обществам», то есть группам местных верующих, численность каждой из которых не могла быть менее двадцати человек. В случае «ненадлежащего использования» «двадцатка» должна была сдать все предоставленное обратно. Слов «священник», «священнослужитель» в документе вообще нет. Священник не получал никаких прав, он, по сути, превращался в наемного служителя; «двадцатка» заключала с ним трудовое соглашение и могла его расторгнуть в любой момент.

Таким образом, безбожная власть уничтожала власть духовную. Она знала, что делает: представьте семейство, отец которого вдруг объявлен вовсе и не отцом, а неким легко заменимым наемным служителем семьи… если ее только можно еще называть этим словом. Согласитесь, это отдает некоей антиутопией и даже ювенальной юстицией.

Поместный Собор 1945 года, избравший Святейшего Патриарха Алексия I (Симанского), издал «Положение об управлении в Русской Церкви», которое хотя бы отчасти возвращало ситуацию к церковной норме, закрепляя на приходе власть священника-настоятеля, — так Церковь воспользовалась временным потеплением советской власти к ней. Но в хрущевскую пору гайки были закручены вновь: священнослужители были лишены всякой административной, финансовой, хозяйственной власти. Хозяйственными и вообще материальными вопросами должны были ведать исполнительные органы «двадцаток», как правило «тройки» — староста, его помощник и казначей, — под непосредственным и нескрываемым контролем местной соввласти. Роль священника была ограничена «сугубо религиозными вопросами». Это приводило к трагикомическим ситуациям: одному сельскому батюшке вменили в вину то, что он самостоятельно, без разрешения «тройки» и «двадцатки» поправил покосившийся крест на куполе храма. Защищаясь, бедный иерей сказал, что покосившийся крест — это вопрос не столько хозяйственный, сколько канонический.

Журнал «Православие и современность» № 28 (44