Первая Мировая. Война, которую мы «проходили»

В школе я открыл один любопытный закон: Если у тебя пробелы в гуманитарных знаниях – всегда есть универсальная шпаргалка: мировая литература, и особенно её русская часть. Она, как и все «работающие» шпаргалки, должна быть составлена тобой самим, а её «указатель имён и названий» располагается непременно под рукой. Речь идёт только о включённой хорошей памяти и молниеносной реакции. Например: вопрос о Петре I. Даты, события, имена выстраиваются убедительной цепочкой, но «акценты и выводы» проще сделать под аккомпанемент пушкинской строфы: «Поднял Россию на дыбы…» (о том, что это слова князя Вяземского, я узнал через 30 лет!). Или: помнится уважительный кивок географа, который не стал оспаривать утверждение, что «о течениях и ветрах Тихого океана мы нагляднее всего узнаём из романа о Робинзоне Крузо, так как главный герой – Робинзон – жил на одном из островов напротив побережья Чили». Согласно логике действия этого культурологического «закона», я сдавал выпускные экзамены, точнее, успешно применял его (закон) в советские доегэшные времена. На «истории» мне как-то помог Бальмонт из «Берёзки». Билет попался про русско-японскую войну и русскую революцию 1905 года. Вязко запутавшись в именах и датах, но не желая сбавлять убедительного тона ответа, я вспомнил и выпалил комиссии бальмонтовское: «Наш Царь – Мукден, наш Царь – Цусима, наш Царь – кровавое пятно…». Экзаменаторы благосклонно закивали, и успех был обеспечен. Если бы отвечать пришлось про события 1-й Мировой и ситуация с «запутыванием» повторилась, то ничего из моей «шпаргалки» не пригодилось. Романы Ремарка, переведённые и чрезвычайно популярные в СССР, особым авторитетом не пользовались. Можно было бы вспомнить первый том «Тихого Дона», но любовная фабула военный антураж совершенно оттеснила. «Хождение по мукам» А. Толстого я ещё просто не успел прочитать.

В.В. Розанов, вспоминая свои гимназические годы (1860-е), признавался, что Пушкина тогда и не цитировали, к его творчеству практически не обращались – настолько Александр Сергеевич был неинтересен и, главное, неактуален. ««Аристократизм», культ чести и благородства, какие-либо проявления патриотизма, преданности августейшей фамилии вызывали у молодых, – пишет Розанов, – только смех… <…> вдохновляла «железная воля» Рахметова или умирающий на баррикадах Рудин».

I-ая Мировая война была в нашей школе именно «неактуальной», в силу, как это пояснялось, своей «империалистической» сущности. На уроках истории, когда дело доходило до изучения военных событий, просыпались даже самые отъявленные лентяи. Война, несущая смерть, как «неустаревающая новость» (Бернстин), тормошила внимание живых, но, в случае с этой, наступал некий ступор. Первую Мировую нам «пересказывали» не победители, но и не иностранцы, а наследники тех, кто на её полях сражался и ушёл на собственный новый фронт.

Мы знали, что в «Отечественной» 1812 года против армии Наполеона выступила Россия будущих декабристов, партизан Дениса Давыдова, платовских казаков и героев Л. Толстого под командованием опального Кутузова. Царь был слаб, заключил позорный Тильзитский мир, сжёг Москву и любил бросаться бисквитами в народ. О Крымской войне запомнились истории Нахимова, сжёгшего флот в Синопской бухте, и Бебутова, разбившего турок у Карса. Про Шипку и Плевну могли рассказать хорошисты с отличниками, про Порт-Артур и Лаоян – наверное, все, поскольку в этих эпизодах чётко различались «наши» и враги и была песня «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»». С Первой Мировой, повторюсь, дело стопорилось.

Для советского школьника многое имело специфический привкус. Во-первых – причина её начала. Убили Принца. Коварное преступление. Принцы – в большинстве своём – хорошие, одинокие, изящные, как принц Флоризель в исполнении Олега Даля, на короткой ноге с разными феями, милыми сказочными девушками. А тут в принца стреляют ни за что ни про что, и начинается бойня на всю Европу. Второе – место убийства – «Сараево». Не знавшие реальной, а не книжной, географии, мы многие названия осваивали «фонетически», применяя к личному опыту, так что «Сараево» намекало на город, состоявший из скопления вполне знакомых построек наших дворов. Наш бедный учитель выбился из сил, подключив все свои знания, помноженные на воображение, но так и не смог объяснить (а это было важно!) значение и символику русских кокард, напоминавших мишень, и «шпилек» на кайзеровских шлемах.

I-ая Мировая «запомнилась» плохо. Там были преступные немцы, применявшие газ, смелый Брусилов и его героический, но бездарно использованный другими генералами «прорыв», Георгиевские кресты, лазареты, сёстры милосердия, но в основном – позор, голод, вши и «предательство мирового пролетариата».

Самое главное, что мы должны были усвоить, сводилось к следующему: «империалисты» воевали с русским Царём, который уже никуда не годился, в стране которого назрела «революционная ситуация» и хмурые голодные солдаты готовы были побросать оружие и вернуться домой, чтобы «кровавое пятно» из Бальмонтовой строфы изничтожить в «роковом бою». Ни о каких братьях-сёстрах речи и в помине не заходило. Обескураживало её завершение. Война европейская выплеснулась революцией русской. Нам её замолчали, отретушировали, и, в случае экзаменационной паники, мне бы, возможно, пришлось высокой комиссии цитировать Окуджаву: «Сумерки природы, флейты голос нервный. Поздние катанья, На передней лошади едет Император, в голубом кафтане». До сих пор не уверен, что это именно про Первую Мировую, но по тональности и школьным впечатлениям дело обстояло именно так. Его же, Булата Шалвовича, «Кавалергарды, век недолог» – была и романтична и героична, то есть идеальна.

То, что история России может быть не только героической, но и позорной, мы узнали в школе на примере I-й Мировой. «Бессмысленность империалистической» обеспечивало полное отсутствие героики и героев. Солдат называли «пушечным мясом». Даже японская кампания, действительно катастрофа русского оружия, выглядела привлекательней. На ней погиб «Варяг». Об этом разрешено было петь стране, и, не вдаваясь в детали текста, к месту и наоборот мы скандировали о своём «нежелании сдаваться врагу».

I-ая Мировая отчего-то «не заслуживала» ни романа, ни поэмы, ни кинофильма. Её главные мелодии: «Прощание славянки», с русско-японской ещё не замирающие «Амурские волны» и «Боже, Царя храни» – песня, которую всегда обрывали, приглушали на первом куплете, – воспринимались как случайное музыкальное сопровождение какой-то непроговорённой трагедии. Мы сбегали с уроков, когда городские кинотеатры крутили «Звезду пленительного счастья» и «Эскадрон гусар летучих», выучивали наизусть «Бородино», сны толстовских героев. А вышеупомянутое «Хождение по мукам» уже одним своим названием не только не могло нас заинтересовать, но, скорее, усугубляло мрачность «империалистической», особенно учитывая, что на смену ей пришла «та единственная гражданская», с пыльными шлемами комиссаров и романтикой «неуловимых». Первая Мировая – обезличенное время наших школьных уроков. Нужно было оказаться очень талантливым и честным учителем, чтобы рассказывать правду, а не «программу», чтобы мы поняли: эта война не тёмный эпизод русской истории, не перрон, минуя который проносятся «локомотивы истории» - ленинские революции. Таких было совсем немного. О Первой Мировой мы знали настолько мало, что когда про неё вспомнили в 90-х, изучение началось «с нуля». Впрочем, это касалось довольно многих вещей.