«Я очень люблю будни»: об архиепископе Агапите Штутгартском, обращении, семье и монашестве

Монахиня Мария (Валль, род. в 1976-м г.) – насельница монастыря Марии Магдалины в Гефсимании (Иерусалим, Израиль). Заодно – директор Вифанской школы для девочек, детского приюта, и старшая сестра Вифанской монашеской общины (Палестинская автономия).

Родилась в немецкой семье в Казахстане. С 10 лет живет в Германии. Стала православной в студенческом возрасте, в штутгартском приходе Русской Зарубежной Церкви. В Иерусалиме – с 2003 г.

Монахиня Мария (Валль)

Об архиепископе Агапите Штутгартском

– Недавно, 28 мая, скончался любимый многими архиепископ Агапит Штутгартский (1955–2020), викарий Германской епархии Русской Зарубежной Церкви. Ты ведь его знаешь еще по штутгартскому приходу?

– Что сказать, чтобы не разреветься… Это очень большая потеря для всех нас, кто жил в непосредственной близости с ним. Штургартскому приходу трудно. Отец Илья Лимбергер, старший священник прихода, сник. Владыке Марку, наверное, тяжело. Мы все очухаться не можем.

Владыка уже много лет болел. Слабел. Было по нарастающей хуже. Но при этом он духом оставался бодрым. Так же весел и так же внимателен. И мы просто не хотели верить, что это когда-то закончится. Это как с родителями: как бы ты ни повзрослел, куда бы тебя ни унесло, у тебя есть такая опора в жизни.

– А в чем было служение владыки? В чем была его роль и в епархии, и на приходе? Если по сути.

– По сути он – мама. В чем была роль Матери Христа? Ее не должно было быть много видно, она не всегда ходила вместе с Иисусом. Роль владыки была в доверии, ему доверяли, как матери. Вроде бы он ничего особенного и не делал, он просто был. Но он был – для других. И все время себя убирал с каких-то видных мест. К нему можно было в любой момент подойти.

По сути он – мама. Ему доверяли, как матери. Вроде бы он ничего особенного и не делал, он просто был

Господь дал мне такую щедрую возможность побыть с владыкой во время последних зимних каникул. Я ездила в Германию на рождественские каникулы, и с моей крестницей мы были несколько дней в горах. А от Альп Мюнхен совсем недалеко, и к тому же надо было забрать одну нашу вифанскую воспитанницу из православного Бухендорфского монастыря в Германии, где она прожила два месяца. И, оказавшись там, я, конечно же, сразу поехала к владыке. Он сразу предложил пойти в ресторан. И вот мы пошли втроем: владыка, Настя Лимбергер, наша подруга и прихожанка, и я. Провели чудный вечер. Говорили обо всем.

При этом владыка никогда не о чем не выспрашивал. Просто теплое и внимательное общение. И ты там уже сам все выкладывал, в непринужденной обстановке. Он не слушал никогда для того, чтобы посоветовать. Он просто слушал. И слышал. И как же это важно! Когда слушаешь, для того чтобы помочь, то получается уже слишком активное слушанье. И я была очень благодарна: моя встреча с владыкой состоялась, значит, можно идти дальше!

После этого я была еще раз в мюнхенском монастыре, чтобы поговорить с вл. Марком о нашей школе. И мы решили, что Великим постом я поеду по нашим приходам в Германии и Англии – рассказывать о Святой Земле, и для сбора средств, чтобы нам закончить строительство. Но на март пришлась вспышка короны: я бы еще смогла улететь, но наверняка уже бы не смогла вернуться. И я не улетела... Но вот, в мюнхенском монастыре мы тогда вновь встретились с вл. Агапитом. И перед моим отлетом владыка позвонил и говорит – давай еще раз встретимся. И мы еще раз встретились. И еще раз были в ресторане. Не знаю, насколько он что-то чувствовал, но это оказалась наша последняя встреча. И она была очень важной для меня лично.

Архиепископ Агапит (Горачек) Когда Великим постом прошлого 2019 года неожиданно случился мой монашеский постриг, я попросила приехать на него моего духовника о. Илью Лимбергера и моего крестного, о. Александра Бошмана. А это как раз Великий пост. И Великим постом двух штутгартских священников зовут уехать (хотя их там пятеро). Я спросила вл. Марка. Он не имел ничего против. Позвонила отцам – берите билеты. А тут вл. Агапит говорит – нечего. И не благословил их. Ни одного, ни другого. Это было искушение. А для меня было важно, чтобы были эти два человека – тот, кто меня крестил, и тот, кто был моим крестным. Те, кто рядом со мной стояли, когда я рождалась в духовный мир, – их хотелось бы видеть рядом и перед смертью: постриг мной очень четко воспринимался как смерть для этого мира. И это очень страшно. Владыка Агапит был очень против, но в итоге был готов отпустить только одного, по моему выбору. А я ждала искушений отовсюду, но не от него. И с тех пор мы с владыкой так и не объяснились. И при нашей последней встрече я объяснила владыке, чем я руководствовалась, и он попросил у меня прощения. Так что мы успели не то чтобы примириться – мы и не ссорились, – но восстановить доверительные отношения.

Не было такого, чтобы я часто звонила или писала вл. Агапиту. Было, как с моей мамой и усопшими родственниками: когда я приезжаю в Германию или куда-то в Европу, то это значит, что я обязательно хотя бы на один-два дня еду к маме, и обязательно иду на кладбище. У меня никогда не было возможности продолжительного отпуска (если я уезжаю, то я обязательно уезжаю по делам), но я все равно обязательно их посещаю. И так же было с владыкой: если он где-то рядом, то обязательно было нужно встретиться. Как обязательно встретиться с мамой или пойти на кладбище.

При этом я не была его духовным чадом. По делам я больше общалась с вл. Марком. Но – это я узнала уже после его смерти – все какие-то награды, грамоты и т.д., все это, оказывается, шло от вл. Агапита. Он был очень внимательным. И важно, что ему можно было рассказать все. С вл. Марком – конкретно по делу, без эмоций, по существу, исключая все свои обиды, только по сути. Это вл. Марк: четко спросил – четко ответил, он обязательно требует четкости и сформулированности. А владыке Агапиту можно было рассказать все и поделиться всем. И про детей, и про обиды.

Вот так же он садился и с детьми. Они его не боялись и при нем все рассказывали. А он сидел и внимательно слушал. Очень ему было интересно слушать. У него можно было учиться слушать. И вообще ничего не страшно. Можно было к нему с чем угодно подойти. Поэтому и Штутгарт, я думаю, такой плодородный приход (хотя шутили, что там владыка стрижет священников и диаконов, как собачек).

У него можно было учиться слушать

Но при этом, когда вл. Агапит говорил проповедь, то он выходил, вставал с этим своим жезлом, и – начиналось искушение. Он говорил медленно, подыскивал слова, говорил долго. Нужно было полностью напрягаться, чтобы следовать за его мыслью. И пока ты с ним не познакомился, это могло даже отталкивать. Зато в обычном общении это было что-то совсем противоположное. Он просто слушал и делился. А поддержать он мог почти любую тему. Чем он только не интересовался, чего только он не знал. Он мог очень интересно и увлекательно рассказывать.

Владыка Агапит очень музыкальный, и он очень любил петь. В Штутгарте я очень любила службы, на которых было мало народу, так что там нужно было во всем участвовать. Те же Царские Часы. И я до сих пор очень люблю будничные службы. И не люблю праздники, скопление народа, торжественную суету. Я очень люблю будни. Мне это на руку пошло здесь, в Вифании... А вл. Агапит с большой радостью становился на клирос. Нередко было – кто-то служит, а ты с ним на клиросе поешь. С ним было так легко петь! С ним вообще было легко. С ним было все легко. Как Марии у ног Иисуса: настолько хорошо, что никуда и идти не надо. От него исходил мир и покой. И рядом с ним было мирно и покойно, и не страшно. И можно было всем поделиться и все рассказать.

Никольский храм в Штутгарте – Понятие духовника и духовного чада. Как это было устроено в штутгартском приходе? Был момент решения, или все само как-то складывалось?

– В моем случае это все было «без громких слов». Не знаю, как это было у других. Отец Илья Лимбергер мне как-то сказал: ты не думай, что если я духовник, то это дается только «в одну сторону», это всегда – взаимно, мы друг другу даемся. Отец Илья был первым священником, с которым я заговорила, при всей своей замкнутости. Это был единственный человек, с которым я никогда не возводила стены вокруг себя. И когда мы подолгу не видимся, то при встрече – то же самое доверие. Так что он стал моим духовником до того, как я узнала слово духовник. Потом, приехав в монастырь, я думала, что со всеми священниками это так. Ты в монастыре, должен идти на Исповедь, а отношения не очень-то выстраиваются… Владыка Агапит умел находить доступ к молодежи, как и о. Илья умеет. Не знаю, насколько со многими выстраивались отношения чадо – духовник, но молодежь его очень ценила. Особенно «алтарная» часть молодежи: все эти ребята, которые помогают в алтаре.

– А в монашество вл. Агапит никого не агитировал?

– Нет. Он вообще никого не агитировал. Только примером.

Владыка взращивал свое духовенство. Он приезжал в семьи, он разговаривал. Он понимал, что будущие отцы не смогут учиться, поэтому он их учил сам. Рассказывал, слушал, опять рассказывал, делился. И это все было живое общение. И они в этом росли. На приходе было важно, что владыка держал матушек. Ведь тыл любого батюшки – это его матушка. А на матушек мало кто обращает внимание. Если матушку понесло, то батюшку уже не остановить... Но рядом с владыкой вообще ничего не было страшно.

Двое моих двоюродных братьев – священники у вл. Агапита: у одного четверо детей, у другого – 8. Православными сначала стали их русские жены, привезенные в эмиграцию и не очень радушно встреченные немецкой семьей, которая веками оставалась немецкой – только потому, что они никого со стороны не пускали. А тут – эмиграция в Германию, и появляются русские жены. Так что сначала крестились жены, потом крестили детей, а потом уже мужей. Немцы выращены на том, что симпатизировать чужой религии можно, но свою менять нельзя. Нельзя предавать свою религию. Принципиальность – это такая немецкая черта: люди, которые меняли религию, делали это принципиально, и потом уже в ней оставались, так же принципиально… Так что мужья крестились, когда уже дозрели. А потом крестилась и я.

О семье и обращении

Я собралась креститься еще в 18 лет, но у меня тогда был серьезный разговор с моим отцом, и я отказалась от Крещения. Потом я 3 года ходили в церковь, будучи некрещеной. А потом уже поняла, что – «либо в купель, либо в петель». Я человек крайностей, так что могу разворачиваться на 180 градусов, сжигая за собой мосты. И это лучше всего знал мой папа. Так что когда я первый раз сбежала в церковь на пасхальное богослужение и потом вернулась, он меня выпорол.

Я 3 года ходили в церковь, будучи некрещеной. А потом уже поняла, что – «либо в купель, либо в петель»

Моя мама было в большей степени из верующей семьи. Там и говорили, и молились по-немецки. Для мамы все это было вроде бы частью жизни, но не настолько, чтобы в это вникать и углубляться. Многое оставалось на уровне традиций, привычек, народного благочестия. Мамин папа, мой дедушка, надеялся, что благодаря мне будет возрождение менонитства в нашей семье: «Она без Бога не сможет», – говорил он про меня в детстве. Со мной он, правда, своими планами не делился. В нашей семье мы вообще мало разговаривали. Умели бы мы разговаривать, многое пошло бы по-другому. Но вот, Господь меня все же нашел, хоть и в другом месте. И я правда не смогла без Него, даже пошла против семьи.

А папа – очень сильный человек. Который не только знает, что такое хорошо, что такое плохо, но еще и делает так. Человек с очень большой силой воли. Как у Лескова – «Железная воля». Когда я это впервые читала в монастыре, то прямо плакала: это про него. Но я дочь своего отца, так что этого у меня тоже предостаточно.

В семье нас четверо: я старшая, и еще две сестры и брат. С мамой у нас все легче: я старшая, и она меня слишком часто теряла. Для мамы я явно любимая. А вот с папой сложнее. Мы с ним очень похожи, поэтому у нас с детства все непросто: коса на камень, все очень жестко. Он явно пытался во мне искоренить то, что ему в себе не нравится. И это не очень получилось.

Одно из моих самых ранних «религиозных» воспоминаний. У нас часто гостил мой дедушка, отец мамы, и он молился. Я помню его переписанные от руки, с готическим шрифтом, книжечки. Еще в Казахстане. Мы садились, и он пел. Я очень это любила. Перед трапезой он говорил краткую молитву, четверостишье. И это заканчивалось – Amen. Мне это очень нравилось. Потом дедушка уехал, и перед первой трапезой уже без него я решили сама сказать Amen: странно было начинать без молитвы. И папа так посмотрел на маму, что после этого я уже ни разу Amen не говорила.

У папы дома, в Караганде, говорили по-русски: его бабушка в свое время приняла решение, что они отказываются от языка и от исповедания своей религии (изначально они из Поволжья). Дома у мамы, в Щучинске, говорили по-немецки. С папой мы и сегодня говорим по-русски. А с мамой и другими детьми мы перешли на немецкий.

Когда мы переехали в Германию, в 1986-м г., мне было 10 лет. Мы сразу оказались в маленькой деревеньке, где была своя менонитская община. Мама туда сразу пошла. И мы стали туда ходить, как минимум на Рождество и Пасху. Но я всегда была бунтующим ребенком. Помню, в школе надо было выбрать, какой Закон Божий изучать – католический или протестантский. Нас записали на протестантский.

– Возвращаясь к вл. Агапиту. Он ведь был человеком и немецкой, и русской культуры. Наверное, он мог находить общий язык с немцами, и с русскими, и с немцами из Казахстана?

– Владыка вообще был очень органичный человек. Он был Божиим и вселенским. Во главе угла у него настолько стоял Христос, что все различия уже не имели значения. В штутгартском приходе ведь не только русские и немцы, там есть и сербы, и с греками очень тесное общение.

Он был Божиим и вселенским. Во главе угла у него стоял Христос

Помню, его рукоположили во епископы в 2001-м (была на его хиротонии), а я ушла в монастырь в 2002-м. Тот год он был по большей части в Мюнхене, но мы успели вместе съездить в паломническую поездку в Рим.

Тогда я закончила университет и, устав от внутренних борений «монастырь – не монастырь», решила поехать в монастырь в Грецию на более продолжительный срок. У меня уже был билет куплен. А тут – молодежная поездка в Рим, своим ходом из Штутгарта. Дней на десять. Возглавляет вл. Агапит. И я не собиралась в ту поездку. Ехали тремя минивэнами: из Мюнхена, из Штутгарта и из Цюриха. На каждый автобус нужно было по два водителя. И одного водителя не хватало. А я очень любила водить: когда я сделала права, отец сказал – «только не на нашей машине». И целый год я охотилась на возможность поездить. Переездила я на всем: от старого жучка до мерседеса, старого и нового. Я была готова с ребятами уезжать на выходные на дискотеки, потому что они вели туда, потом выпивали, а я вела обратно. А тут – паломничество! Сначала я отказалась: на следующее утро по возвращении из Рима был самолет в Грецию, да и лишних денег совсем не было. Стали искать другого водителя и не нашли. В итоге меня опять попросили, уже накануне выезда, освободили от всякой платы, и я поехала водителем. С тех пор я вот так, с одного мероприятия на другое, да еще за рулем…

Вот это молодежное паломничество вл. Агапит возглавлял, все нам показывал- рассказывал, был нашим гидом. Это было лето 2002 г.

– Интересно, а у него были организационные дарования, как у каждого немца? Или он был не по этой части?

– Наверное, он очень хорошо молился. Владыка не то что, как немец, методично все продумывал и просчитывал, – он просто садился в машину и молился. А мы все – вокруг него. И оно само как-то выстраивалось. Вл. Марк ему всегда говорил, что нужно делегировать ответственность другим людям. Мне вот тогда сразу вручили не только руль, но и деньги. И это тоже меня всегда по жизни преследует: приходится вести отчетность… Для меня это тогда было первое паломничество.

О воле Божией

– Само все выстраивалось… Вопрос, как вообще узнавать волю Божию. Из обстоятельств? Из собственного горячего желания, плюс благословение? Или же когда нет сомнений в том, что делаешь?..

– Да, тут есть и какой-то собственный опыт. И то, что я почерпнула, общаясь с такими людьми, как вл. Марк, вл. Агапит, наш Первоиерарх, о. Илья Лимбергер… Что-то черпаешь из святых отцов. Но четко сформулировать не так-то просто. Первое, что бы я отметила, – это мир. Мирное утроение души. Если ты живешь в ощущении Бога, то ты это чувствуешь явно.

Лесненский монастырь во Франции Из примеров моей жизни – уход в монастырь. Когда я попала в первый раз в монастырь (это был Лесненский монастырь во Франции), то поняла, что есть другой путь. О том, что вообще есть женские монастыри, я узнала месяца через два после Крещения. Меня настолько пленила эта возможность, что я сразу же загорелась. С моими тенденциями к крайностям я понимала, что меня «понесет на экзотику», как говорил мой отец. Но мой духовник, о. Илья, отнесся к этому, конечно, с юмором: «Ты, и в монастырь?»

У многих молодых людей сложилось представление о том, что монашество – это Средневековье, ну, и то, что оно на последнем издыхании. Ведь те католические сестры, которых я видела, действительно были очень пожилые. Это были монахини, которые трудились в немецких больницах. И казалось, что вот, они умрут – и все. Последний пережиток. А тут мне говорят, что у православных тоже есть монастыри. А для меня это было совершенно связано с католичеством…

Когда я вернулась из своей первой поездки в монастырь с горящими глазами, о. Илья мне сказал: «Не волнуйся, мы выдадим тебя замуж. У тебя будет много детей, и ты забудешь про монастырь». Ну, как в воду глядел! Я ему это до сих пор с упреком вспоминаю. Он правда попытался меня выдать замуж, и у него это не очень получилось. Но детей у меня много: 450 в школе, 15 в приюте. Так что про монастырь и правда думать забываешь!

И он сказал: «Ты в университете учишься. Давай, заканчивай. Доучишься, а потом будешь принимать решение». В 16 лет я в первый раз попала в храм. В 21 год крестилась. В 26 я ушла в монастырь. Все по пятилеткам. Меня тянуло в монастырь. Но пугала, конечно, моя семья, которая так тяжело восприняла мое Православие. Отец после Крещения перестал со мной разговаривать. И 4 года он со мной не разговаривал. В последний год университета, когда я перестала танцевать и стала приезжать домой чаще, тогда мы за столом постепенно стали общаться. Но было понятно, что с монастырем это все будет еще раз.

Танцы

– А ты еще и танцевала?

– Танцевала! Я занималась бальными и латино-американскими танцами. На танцы меня отдали еще в детстве, в Караганде. Я была хилым и болезненным ребенком (бронхиальная астма). Меня освободили от спорта, и родители решили отдать меня на танцы. Так что я еще там начала заниматься. А потом в Германии, когда классу к 9 все занимаются подготовкой к выпускному балу, я уже из этого не вынырнула. Участвовала в разных соревнованиях, в том числе международных. В студенческое время – 5 раз в неделю тренировки. Минимум 2 часа, от двух до четырех. И в выходные – турниры. Я бесконечно, я очень люблю танцевать. Я бы, наверное, и не остановилась, если бы не мой партнер, который прекратил танцевать. Танцы у меня – это страсть, до сих пор: я до сих пор во сне танцую!

Когда я крестилась, моя родственница говорила: «Брось ты, наконец, свои танцы. Как ты можешь дальше танцевать?» Ну, я пошла к о. Илье, он спрашивает – «Ну, а ты как ощущаешь?» Я говорю – я не могу бросить. Он говорит: «Так никто и не заставляет. Танцуй себе дальше. Все ненужное само отвалится». И действительно... Сначала мы прекратили ходить на соревнования по воскресеньям, когда это совпадало со службой, и сконцентрировались на субботах. Потом я стала острее чувствовать лживость танцевального мира. Ведь чем выше там поднимаешься, тем более он имеет четкие границы и свои правила игры. И это стало противоречить. Со мной что-то происходило, и это было видно другим: и тренерам, и больше всего моему партнеру. Он ведь как раз все прошел – и мое Крещение, и мое неофитство. Он был очень талантлив. Я брала работой, была очень усердной. И то, что мне нужно было часами перед зеркалом отрабатывать, он – вставал и делал. Но для меня танцы – это была страсть, я в этом жила. Он жил моей жизнерадостностью, но он был талантлив.

С этим партнером мы протанцевали лет 5 (еще одна пятилетка!). Было важно, что он сразу поставил четкие рамки: мы пара – только в танцах. У него предыдущая пара распалась как раз поэтому, а это в танцах обычно, ведь ты настолько много времени проводишь с человеком вместе, что в какой-то момент переходишь границу. А потом эти отношения влияют и на твои танцы. Пока ты влюблен – это одно влияние, когда ты начинаешь ссориться – это другое влияние. Очень многие пары, которые танцуют вместе, потом женятся. Когда мы вышли на международный уровень, и уже нужно было принимать решение, погружаться в это глубже и уже окончательно или сделать шаг назад, – он решил сделать шаг назад. А у меня уже моя духовная жизнь начала набирать обороты, и я не хотела погружаться в лживость этого мира. И его решение стало толчком для меня. И я вздохнула с облегчением. Начинать заново с другим уже не имело смысла.

Еще о семье

В университете я училась математике и педагогике, это было в Людвигсбурге: перевелась туда, чтобы быть поближе к Штургартскому приходу. С родителями я уже не жила. Но отношения с семьей это не облегчило. Я думаю, что когда ты с людьми живешь, у тебя больше возможности найти с ними общий язык. Можно друг к другу притереться. Найти какой-то образ совместного сосуществования в новой реальности, в новых условиях. А у нас очень большая и очень дружная семья. И мы на самом деле очень много времени проводим вместе. Например, есть совместный отпуск. Когда был еще жив мой дядя, который был водителем автобуса, он брал автобус, в него загружались все родственники разных поколений. И мы выезжали автобусом. Обычно мы ездили в Чехию. 3–4 дня вместе, несколько поколений. Все новые подруги – друзья, женихи-невесты – приводятся сначала туда, все знакомятся. Такого рода проверка: понесешь ты это или не понесешь. Это – в современной Европе. И это не только совместный отпуск, это еще и дни рожденья, свадьбы. Только дай повод. И все они до сих пор встречаются.

Конечно, есть встречи большой семьи, связанные со старшими общими родственниками. Это праздник, с танцами, со сценками. Бурное веселье, общение, дети все вместе, внуки, правнуки. И то, что я жила отдельно, это, наоборот, отделяло мой мир, который креп, прорастал корнями и укреплялся, от мира моей семьи. Я знала, что приезжаю на короткое время, могу потерпеть. А потом продолжу по-своему. Если бы я жила с семьей, то у нас были бы неизбежны столкновения, но ведь столкновения, наоборот, могут приводить к большему взаимопониманию. Когда я уезжала в монастырь, то в монастырь меня тоже провожали. Они собрали всех родственников, но надежда была на то, что я пойму, чего лишаюсь. Это была попытка еще раз меня убедить в том, что я принимаю неправильное решение.

Еще о монастыре

Была, конечно, и определенная очередь кандидатов, которые пытались добиться моей руки. Отец Илья не оставлял своих попечений о том, чтобы меня выдать замуж. И я решила, что должна поехать в монастырь на более продолжительный срок. И просто попробовать, мое это или не мое. Так что я закончила университет, сдала свою дипломную работу, сказала родителям, что я устала и уезжаю путешествовать по Европе (это очень характерно для немецкой молодежи), чтобы они меня не искали. И уехала на два месяца в Грецию. Леснинский монастырь во Франции был регулярно, во время почти всего моего университета. Я ездила туда на каникулы. Но там начала набирать обороты полемика о воссоединении или невоссоединении с Московской Патриархией. Когда я крестилась в 1997-м г., это как раз был Иерихон. Я была далека от всех этих новостей, но это был такой всплеск. И в дискуссию уже вовлекались прихожане. В церковной политике я мало что понимала, и я не столько отреагировала на саму тему, сколько на эмоции вкруг всего этого. Это было настолько немирно, что когда встал вопрос, куда ехать в монастырь на более продолжительный срок, то я решила – не Лесна!

– Когда ты уехала в монастырь в Грецию, в РПЦЗ никого не смущало, что это «новостильники» и т.п.?

– Как я попала в тот монастырь – это было свое чудо. Вот там Господь вел. Сначала я поехала в отпуск в Грецию с семьей своего двоюродного брата (он же мой крестный отец). У них как раз родился пятый ребенок, и меня взяли нянькой и вторым водителем. И так получилось, что мы попали в этот греческий монастырь уже накануне отъезда. И как мы туда попали, и все события, которые произошли внутри, и мое ощущение – все это было чудом. Я к ним попросилась – и они взяли. Старец Григорий и игуменья Евфимия. Это монастырь Преображения, куда приезжал Паисий Святогорец, а его духовный сын был духовником монастыря. Тем же летом там тоже «случайно» оказался о. Илья со своей семьей. Ему тоже там очень понравилось. Я приехала из Греции, стала ему рассказывать про этот монастырь и про то, что я вот туда хочу, и он сразу говорит – «Бог благословит». Я взяла билеты и улетела туда на два месяца.

Я молилась 5 лет. Я просила у Господа определенного знака

Вообще, по уходу в монастырь: вот тут я молилась. У меня не было определенности, и я говорила – «Я не знаю, мой ли это путь или нет. Потяну я его или нет. Но меня он очень привлекает. Если Тебе это нужно, ну дай мне знак, чтобы было ясно…». И я молилась, можно сказать, 5 лет. Я просила у Господа определенного знака, и именно в этом монастыре я такой знак получила. Небеса открылись, и от сердца к сердцу был ответ.

То же самое ощущение, как когда я вошла первый раз в храм и почувствовала присутствие Божие. И поняла, что если я крещусь, то это будет именно здесь (у менонитов крестятся в сознательном возрасте, так что там я не была крещена). И сразу тогда подумала: ну, нет, мысли, а ну, вернулись назад, в стойло… И точно так же в этот момент, когда было открыто: монашество, вот это оно… И я поняла, что я хочу идти этим путем. А потом думаешь: вроде бы просил об ответе, а когда он пришел – страшно. Но была – уверенность.

Когда мы говорили с о. Ильей первый раз о моем Крещении, я испугалась. Он это увидел и говорит: ну, пойдем поговорим. Поговорил со мной и говорит – ну ладно, я крещу тебя на Пасху. И это был такой ответ, когда чувствуешь – вот это правильно, вот тут гармония с Богом. И когда ты это раз почувствовал, то понимаешь, как это – воля Божия. Потом, надо сказать, я отказалась от Крещения на ту Пасху, но позже вернулась к этому, и помнила.

И тут то же самое. Господь не только тебя зовет, но Он дает тебе выбор. И с твоей стороны полностью – да! Страх есть, но потом он отступает. И, вернувшись домой, я четко знала – я ухожу в монастырь. И все остальные мои планы – распределение в школу, поданные куда-то документы – они тут же ушли: я ведь ухожу.

Прилетев, я отправилась из аэропорта сразу в церковь. Я подошла к о. Илье и говорю ему: «Благослови, я ухожу в монастырь». Он посмотрел и говорит – «Да, теперь точно уходит!» Но он сказал: «Чего не знаю, на то благословить не могу. Поезжай-ка ты к владыке Марку». Но добавил, что владыка скорее всего не благословит: мне полагалось еще 2 года практики, а он всегда настаивает на том, чтобы сначала все закончить. Ну, я поехала к владыке.

До того у меня с ним личного общения никогда не было, хотя он приезжал к нам на приход, были общие встречи. Я ему выложила всю свою историю, он меня молчаливо выслушал, со всей своей немецкой выдержкой. Вот он как раз знал, что я иду к новостильникам! Ему это было не все равно, но это я поняла позже.

– Так владыке же надо было свои монастыри пополнять, в Германии или на Святой Земле.

– Об этом я тогда вообще не задумывалась. Конечно же, он спросил насчет учебы, но уточнил, должна ли я эту практику проходить сразу. Я говорю – нет, я должна ее пройти в течение 5 лет. Он говорит – благословляю, но для того, чтобы проверить свое решение, тебе нужно такое же время – два месяца – провести в монастыре, где ты понимаешь язык. Тут в первый раз встала передо мной дилемма послушания: в первый, но не в последний. Одно дело – слушаться духовника, которого знаешь ты, который знает тебя, с которым у тебя доверительные отношения. Вот отец Илья – он меня любит, я его люблю. Слушаться по любви очень легко. А «по должности» – сложно. А вот насколько я обязана в послушании духовнику духовника? Думаю, что для о. Ильи владыка тут был и духовником, и истинным монахом.

В Иерусалиме. Начало

Иерусалим

И для меня встала дилемма, обязана ли я его слушаться? И я спросила – а в какой монастырь вы бы меня направили? И думаю, если он скажет – Лесна, то не поеду. А он говорит – Иерусалим, Гефсимания. А о Святой Земле я вообще не помышляла. Я даже до такой мысли не доросла. Я подумала, ну ладно, а потом все равно вернусь в «свой» монастырь. Я согласилась на это, приехала в Иерусалим. И все было естественно и гармонично. Это было в феврале 2003 года, как раз на Великий пост, до Пасхи. И он приехал к концу моего срока, вызвал меня, спрашивает, ну как? Я говорю – не моё, не моя земля. Мне Святая Земля просто кровью дается. Я головой понимаю, где я нахожусь, но сердцем это не чувствую. Что касается монастыря – такая же уверенность, я не изменила своего настроя. А здесь оставаться я не собиралась: он меня отправил, я по послушанию побыла, а всей душой я стремилась в Грецию. Владыке я так и сказала: мое решение не изменилось, так же монастырь, так же Греция, Святая Земля – не мое. Он послушал, говорит – ну, останься еще на три месяца.

И опять дилемма послушания: я тебя уже один раз послушалась, должна я еще или нет? А потом подумала – да ладно, ну еще и следующие три месяца, меня это не убьёт. Владыка уезжает, матушка меня вызывает и говорит – «Ну что, остаешься?» – «Да, владыка меня оставил еще на три месяца». – «Ну, тогда будем одевать». Тогда я не была послушницей, была трудницей. Говорю – «Зачем? Я не собираюсь оставаться в этом монастыре». – «Ну, ты же хочешь знать, что такое монашество?» Я говорю: «Я хочу монашества, но я не хочу быть в этом монастыре». Явно мы друг друга не слышали. Я ей про Фому, она мне про Ерёму. Я говорю: «Матушка, вот вы предложили, можно я подумаю?» Она: «Да, подумай. Завтра в швейную на примерку». Я так возмутилась! Думаю, да что ж это такое? Я четко всем всё сказала.

Еще я попала я на Святую Землю из-за Иерусалимской Божией Матери. Я с ней впервые встретилась в Фессалонике. Ее привезли на поклонение в Фессалонику, а одна из сестер греческого монастыря ее очень любила: в ее семье было чудо, связанное с этой иконой. И в один вечер игуменья говорит: будь готова, завтра утром поедем в Фессалонику. Она говорила только по-гречески, но я ее понимала. План был такой, что они меня оставят у храма – там было очередь в 6–7 часов – а в конце дня, после всех своих дел, заберут. Но все получилось по-другому: игуменья – маленькая сгорбленная старушка – вышла вместе со мной, взяла меня за руку и против течения вошла со мной в храм, и мы оказались перед иконой Божией Матери. Которая вот тут вот, в Гефсимании – в свободном доступе! Все мои желания, пожелания, мысли, молитвы – вообще все улетучилось. Одна-единственная горячая просьба – дай мне Тебя увидеть хотя бы еще раз в жизни! Ну а то, что она Иерусалимская, – об этом вообще не было никакой мысли. Изображение этой иконы я привезла с собой из Греции, и тут владыка меня отправляет в Иерусалим.

Все мои пожелания, мысли, молитвы – вообще все улетучилось. Одна-единственная горячая просьба – дай мне Тебя увидеть хотя бы еще раз в жизни!

Я прилетела в Израиль рано утром, и в том же вечер мать Магдалина (тогда сестра Мария, потом она же – сестра Макрина), которая вместе с матушкой меня встречала в аэропорту, говорит – давай сходим ко Гробу Господню. Мы выходим из монастыря, спускаемся вниз и заходим к гробнице Божией Матери. Заходим в гробницу. Это было вечером, часов в 5–6, тишина, вообще никого нет. И вот, там я вижу эту икону… И когда я оказалась перед ней, у меня мелькнула мысль – это неспроста.

Интересно, что потом меня не выпускали из монастыря. Все остальные трудники выполняют послушание, потом – «Матушка, благословите» – и уходят. А я просилась только в одно место – к гробнице Божией Матери, – и мне обязательно надо было найти кого-то из сестер, кто бы пошел со мной. Меня одну из монастыря не выпускали. Вот почему-то так. А сестер – сколько их там науговариваешь с тобой пойти? Стоишь перед иконой – тишина и покой. Выхожу, поднимаюсь наверх – буря. Так я и пробегала до моего одевания, накануне Вознесения 2003 г.

– А с твоим «одеванием» ты тогда смирилась?

– Тут я могу точно сказать: это была не моя воля. Ты можешь в своей буре что-то наделать, можешь взять билет и уехать. Но иногда нужно и мириться: ты себе ожидаешь что-то другое, настроил уже планов, а получается по-другому… «Хочешь рассмешить Бога, расскажи Ему о своих планах».

– Когда ты стала послушницей, ты уже решила, что тут остаешься?

– Тоже не настолько четко. С одной стороны, мое до-монастырское восприятие было таким – если ты становишься послушником в монастыре, то ты должен там оставаться. В принципе, оно и правильно! Но вот когда я сама уже стала послушницей… Меня накрывало регулярно, были какие-то бури. Быть послушницей в монастыре, быть частью сестричества – это все равно другое, чем быть трудницей. Каждый шаг имеет не только символическое значение: у Бога все настоящее. А как я плакала над этой «Марфой», над именем, Господи, помилуй! Я была Маргаритой, а Марфа – это иноческое. Постригли меня для Вифании сравнительно рано и быстро: директор школы, старшая сестра, так что оставить послушницей не хотели. Владыка явно имел в виду мое педагогическое образование (и немецкий характер, может быть, тоже), так что в Вифании я оказалась быстро.

До меня в Вифании была мать Агапия (Стефанопуло), американская гречанка. Она была сестрой Джорджа Стефанопуло, старшего советника Клинтона. Их отец – настоятель огромного собора в Нью-Йорке. Благодаря им получилось как-то отстоять Иерихон. Когда меня поставили в Вифанию старшей, она вернулась в монастырь, в Гефсиманию. Вифанию она в свое время вытянула, ездила в Америку на финансовые сборы, все ремонты и т.п. – это ее заслуга. Вместе с ней была предыдущая сестра Марфа (сейчас мать Христина), австралийка. И они были тандемом, все тогда было по-английски, и богослужение в основном тоже. Были с ними и сестры, которые менялись. Они были здесь 7 лет. И по тем временам это было очень долго. Мать Агапия потом уехала в Америку, не пережив воссоединения.

Вот так здесь было к тому моменту, как я оказалась в Вифании.

(Продолжение следует)