В церковных канонах нормальному человеку не скучно

Владимир Гурьев – известный иконописец, иконостасы его авторства находятся в храмовом комплексе Преподобного Сергия Радонежского на Рязанке (Москва), в храме Святого пророка Илии в селе Ильинка (Московская область), в храме Святителя Алексия, Митрополита Московского (Омск), в храме Покрова Божией Матери в Орехове-Борисове Южном (Москва). Он с детства любил рисовать, но, следуя родительскому пути, стал шахтером... Мы поговорили с Владимиром о его пути к вере, иконописи, а также что он думает по поводу выгорания у современных верующих.

В мастерской иконописца – большая недописанная икона Сорока мучеников Севастийских, на столе – готовые краски, коробочки с сухими пигментами, ступки для перетирания лазурита и малахита.

Владимир Гурьев

– Я вырос в староверческом переулке Новокузнецка, – начинает рассказ Владимир. – Так что вера была в моей жизни с детства. Дома были бабушкины книги – огромные, древние. Я и сейчас такие читаю, привык.

В советском детстве религиозность особо не афишировалась, но и не притеснялась. На физкультуре пару раз физрук сказал что-то по поводу крестика, и все. Это же Сибирь, – население формировалось долго и сложно: колонизация Сибири, и в советский период сколько ссыльных там оказывалось! В нашем классе учились немцы-протестанты, латыши-католики и татары-мусульмане. Навести антирелигиозный порядок в полном смысле слова властям было сложно, поэтому на то, что кто-то крест носил, внимания не обращали.

Осознанно начал ходить в церковь в конце 1980-х, тогда я как раз поступил в Горное училище – после восьмого класса. В городе только что открылся возвращенный Церкви Преображенский собор, который предстояло восстанавливать, в состоянии он был плачевном.

– То есть у вас было все спокойно, логично, без неофитства, как было у тех советских людей, что не сталкивались с верой?

– Да, а как иначе? Вера и на бытовом уровне действительно была просто частью жизни. Вот примеры из детства. Например, у протестантов и католиков Пасха наступила раньше, соседский мальчишка, немец, принес узелок – яйца крашеные, пирог. Бабушка благодарит и говорит: «Отнеси в кладовку, до Пасхи». А потом и мы несли угощение соседям…

Кстати, для меня межнациональные, межрелигиозные проблемы – тема непонятная. Ведь жили же люди в Сибири без всякой вражды. И я вырос с убеждением, что это норма, когда мусульмане, католики, лютеране и православные живут в мире и взаимоуважении.

А про сознательный приход в Церковь – у нас не было неофитства, но был энтузиазм, подъем.

– Почему пошли в Горное училище?

– У меня все шахтёры: и дед, и отец – кавалер «Шахтёрской славы», в сенях эти шахтёрские робы висели. Другого пути и не мыслилось, несмотря на понимание, насколько тяжелое это дело – шахтерский труд…

– Страшно было в шахту спускаться?

– Я не ощущал страха, один раз даже был в небольшой аварии. Просто мыслей про страх не было, это тоже просто было частью жизни – когда мужчины спускаются в шахту и так кормят семью.

– Что за авария?

– Не хочу об этом, была и была, МЧС вытащили. На следующий день опять на работу пошли. Никто на подобное внимания не обращал, что это какое-то особенное событие. Если, конечно, речь не о больших взрывах с жертвами. Один раз был на нашей же шахте, погибло 12 человек, – тогда производство останавливается…

– В моменты аварий, даже небольших, по вашим словам, под землей в любой нештатной ситуации как-то, наверное, сильнее вера проявлялась?

– В шахте люди вообще, скажем, крепко молятся. Там огромное электрическое напряжение – 380–660 вольт, потому, понятно, все производство во влагобезопасном исполнении, техника безопасности очень серьезная, обязательны резиновые коврики, резиновые калоши, резиновые перчатки, если что-то переключаешь. Все проблемы, которые происходят, – это как раз из-за нарушений техники безопасности. А нарушения происходили из-за того, что гнали план… Здесь недосмотрели – вентиляционная труба не дошла, ещё что-то не доделали – метан повысился, повысилась пыль угольная, а она в смеси с метановым газом – опасна, достаточно любой искры, и…

Просто взял и поехал учиться

Преподобный Сергий Радонежский – А в свободное время вы пономарили в открывшемся соборе…

– Да, и там услышал, что в Омске открылось двухлетнее духовное училище. Резко решил туда поехать, прямо перед Новым годом. Сказал про себя: «Господи, благослови, и будь что будет». Начальник участка не хотел сначала отпускать, требовал месяц отработки, но начальница отдела кадров подписала заявление об увольнении. Думал, если не выйдет, не примут, вернусь обратно, в шахту устроюсь. Приезжаю, там владыка Феодосий, митрополит Омский и Тарский, тогда, точнее, архиепископ, сказал: «Учись, никаких проблем». Я просто позанимался, сдал все предметы за прошлое полугодие…

Потом владыка Феодосий послал меня уставщиком в монастырь на год.

Сказал про себя: «Господи, благослови, и будь что будет»

– Как вы попали в иконописную школу?

– Со мной учились друзья – Максим Балин, сейчас он Зосима, епископ Магнитогорский и Верхнеуральский, и Иван Холкин, который потом станет протоиереем, настоятелем храма в Орехове-Борисове Южном в Москве († 2022). Вернулся я после каникул и узнал, что они поступили в семинарию Троице-Сергиевой лавры. Сначала расстроился: почему не сказали, не позвали с собой?! Потому поостыл: как они могли сообщить мне? Не то что мобильных не было, вообще со связью было не очень.

Так что на следующий год я тоже решил поступать. Друзья, приехав на каникулы, рассказали, что в Московских духовных школах есть отделение иконописи. Все знали, что я с детства люблю рисовать, собирал и вырезал фотографии икон из разных журналов (например, из журнала «Работница» – там была рубрика «История одного шедевра», где порой печатали иконы), даже пытался сам их копировать. Поэтому сборы были недолгие.

– Копировали в детстве иконы – гуашью?

– Маслом пробовал. Про такую технику, как темпера, я, понятное дело, не слышал. В Новокузнецке в 1980-е – начало 1990-х было сложно с принадлежностями для художников. Хорошая бумага – дефицит.

Помню, в детстве была у нас соседка, которая работала в продуктовом магазине, и им привозили в огромных рулонах серую упаковочную бумагу. А раз как-то привезли хорошую, белую, и она принесла немного. Это было такое счастье, что у тебя есть бумага, не из всяких отходов, а белая. На ней я писал и акварелью, и гуашью. А для икон просто брал фанеру, грунтовал – мел с клеем ПВА.

– Откуда знали, как нужно грунтовать?

– У меня была пара книжек по технологии, в одной, где не хватало половины страниц, посвященной станковой масляной живописи, были рецепты грунтовок. Художников знакомых не было, спросить не у кого. Уже когда я учился в Горном училище, впервые познакомился с профессиональным художником Дмитрием, он меня научил грунтовать более-менее профессионально. Но по-настоящему все постигал и учился всему уже в Иконописной школе.

– Трудно было поступать?

– Конкурс был огромный на все факультеты. Тогда была уникальная ситуация – Церковь наполнилась трудовым, служивым народом, не из церковной среды: у отца Иоанна отец военный, у владыки Зосимы отец физкультурный институт окончил, мать – доктор, у меня мать на заводе проработала всю жизнь, отец – в шахте, и таких среди воспитанников было много, очень много. Они становились священниками, восстанавливали церкви, создавали приходы. Эти люди умели работать, понимали цену труда и цену копейки, и очень уважительно относились к прихожанам, к тем, кто трудился рядом с ними.

– Каково было учиться в иконописной школе?

– Интересно. Удивляло только, что нас называли воспитанниками. Я в шахте налаживал датчики, был ответственным за содержание метана. От меня, по сути, зависело 1000–1500 человек, целая смена, а тут я стал воспитанником. Но это такое, мое личное, в целом со школой не связанное. Кому-то был трудно привыкнуть к режиму, но я прожил же год в монастыре, так что здесь все было понятно и просто.

Мы сидели не перед книгами, а перед живой иконой, видели весь характер живописи, рисунка

Что касается именно профессии – важно, что мы могли работать с подлинниками, нам в класс давали подлинник, который после занятий убирался в специальный сейф. Давали несколько икон на семестр, ты выбираешь, что тебе ближе, изучаешь, копируешь. То есть мы сидели не перед книгами, а перед живой иконой, видели весь характер живописи, рисунка, как мастер накладывал краски и так далее.

На практику мы, со специальным письмом ректора, ездили по музеям, в том числе в Череповец, Вологду. Во время учебы ездили в Третьяковку…

Учились не только у преподавателей, но и у старших ребят. У нас в иконописной школе никогда не было такого, как у некоторых художников, которые говорят: «Ой, не надо смотреть, я не люблю, когда смотрят на незаконченную работу». У нас очень хорошо ребята со старших курсов относились к студентам младших, рассказывали, помогали, дружили.

Я сторонник традиционализма

– Вопрос, который часто задаю: насколько в рамках традиции есть возможность для творчества?

– В церковных канонах и рамках нормальному человеку не скучно. Я не ищу в церковном искусстве чего-то нового, придерживаюсь принципа сохранения, а не новаторства. При нынешнем развитии общества, искать какие-то новые формы и их пропагандировать – для этого нужно иметь большую смелость, знания и духовный опыт. Когда нет базового, а человек берется за поиски новых форм, получаются весьма спорные объекты современного искусства.

Когда нет базового, а человек берется за поиски новых форм, получаются весьма спорные объекты современного искусства

Я, конечно, согласен, что на вкус и цвет товарищей нет, и понятие красоты у каждого своё. Но дело в том, что православное христианство очень традиционно. Все иконографические сюжеты складывались постепенно. Сначала раннехристианское искусство, потом – утонченное столичное искусство Константинополя и так далее. Русь получила это искусство от Византии, а потом развила, трансформировала в нечто свое, самобытное. И этот процесс был медленный, постепенный, естественный.

Так что зачем просто ради непонятной новизны придумывать что-то от себя? Я сторонник традиционализма и сохранения того, что попало в наши руки, сохранения в лучших образцах.

– Но вы имеете в виду именно творческое сохранение, а не просто копирование?

– Естественно, не копирование. Традиция – это опора, основа, на которую мы опираемся и от которой отталкиваемся в своей работе.

– Когда работаете над иконостасом, как ищете его образ, выбираете, каким ему быть?

– Формирование всего художественного оформления храма должно отталкиваться в первую очередь от литургического пространства храма.

– От архитектурного или литургического?

– Если архитектуру планировали некомпетентные люди (в древности такого не было), вы от неё не оттолкнётесь, у вас будет головная боль, как бы это все обыграть. Вообще, храм для чего? Чтобы там служить литургию, а когда люди берутся за строительство храма и не понимают, что и для чего они делают, – получается плачевный результат, с которым приходится мучиться художникам… Важно, чтобы архитектор, настоятель, подрядчик, иконописец работали в плотном союзе, где действия каждого подчинены одному – созданию гармоничного пространства для совершения Божественной литургии.

Иконостас должен подчиняться литургическому пространству. Зримые образы будут помогать человеку вести диалог с Богом

И иконостас должен подчиняться литургическому пространству. Зримые образы будут помогать человеку обрести молитву и вести диалог с Богом. Для священнослужителя надо учесть, чтобы Великий, Малый входы были устроены так, чтоб священнику было удобно стоять перед престолом. Учитывать, где он будет подходить к кадилу, где подходить к Чаше, где проходить между Горним местом и Жертвенником… Все это должно учитываться и располагаться так, чтобы было удобно служить литургию. Поэтому и важна согласованность всех служб и специалистов, причастных к строительству храма.

– Вам важно, какой будет иконостас: высокий или с маленькой алтарной преградой, каменный или из дерева?

– Я позиционирую себя как человек русский, и продвигаю традиционное русское искусство. Для чего строить каменный иконостас, если у нас в России столько дерева – делай не хочу, да и дешевле выйдет, что немаловажно сейчас.

– Как вы работаете над образом, который предстоит написать?

– Прежде чем браться за икону, сначала садишься, думаешь, готовишься к работе, перелопачиваешь литературу, обязательно читаешь житие… Понятно, ты не можешь с утра в огороде покопаться, а потом за икону сесть, я делаю наоборот. Утром встал, на свежую голову помолился, сел и работаешь целый день целенаправленно, в тишине… А вечером уже и домашние попечения.

Понятно, ты не можешь с утра в огороде покопаться, а потом за икону сесть

– У вас в иконах очень яркие, радостные цвета. Почему именно такие?

– Все-таки многие росписи, иконы мы видим не в их первоначальном виде, они мытые, реставрированные неоднократно. Редко попадается икона такой, какой она задумывалась иконописцем. Такая икона чаще всю жизнь стояла в одной семье, а потом попала в руки к реставратору. Только в этом случае мы можем увидеть первоначальный замысел автора.

Еще когда мы учились в иконописной школе и стали ездить по музеям, я увидел, что иконы – яркие. К тому же яркость работает на расстоянии, ведь человек вплотную в храме перед иконой стоять не будет. Нужно, чтобы он почувствовал эту радость красок на расстоянии. Плюс надо учесть, что покрывной слой лака слегка желтеет со временем (хотя мы пользуемся хорошими качественными лаками), наложится копоть от свечей – и все это внешнее воздействие со временем приглушит цвет. А если изначально глухо писать, то представьте, что с иконой будет через лет 10–15?

Преподобный Максим Грек – Почему у вас в мастерской висит фотография иконы именно преподобного Максима Грека?

– Просто недавно писал эту икону, я вообще люблю преподобного Максима Грека, который был здесь, в Троице-Сергиевой лавре, монахом. Это удивительный святой с необычной и трагичной судьбой. Когда его мощи обретали, а происходило это во время моего обучения в Иконописной школе, мне посчастливилось получить частицу мощей. Все эти годы я хранил их и с особо трепетным чувством молился святому. Недавно владыка Зосима (Балин) попросил написать икону преподобного Максима, и когда работа была закончена, я твердо решил, что частица его святых мощей должна быть в Магнитогорске. Теперь эта икона с частицей мощей святого в Магнитогорске.

– Расскажите, что для вас написание икон?

– На подоконнике стоит икона, которую я написал, когда учился на первом курсе, это 1993–94-й год.

Ко мне подошел один священник, которому только дали приход в недалеком подмосковном селе: «Не хочешь поездить в храм, попеть?» Я согласился с удовольствием – скучал по активному участию в богослужении после года монастырской жизни. У батюшки как раз родился сын, и я написал вот эту мерную икону, он мой крестник. Может быть, она не столь мастерски написана (хоть я вложил все мастерство, что тогда у меня было), но меня радует, что прошло столько лет, а с ней ничего не случилось, цвета по-прежнему яркие. Ко мне она сейчас попала потому, что появилось незначительное повреждение, и я его собираюсь исправить.

Если ты работаешь на максимуме своих сил, остальное приложится – и народная любовь к иконе, и её почитание

Для меня самое главное в работе – это профессионализм и мастерство. Если ты работаешь по-честному, на максимуме своих сил, остальное приложится – и народная любовь к иконе, и её почитание. Иконы сами по себе чудотворными ведь не пишутся. Пишутся просто иконы, а вот когда икона дома висит или в храме, люди каждый день перед ней молятся, тогда она и становится намоленной. Только силой молитвы у икон проявляются такие необычные свойства.

Икона – это проводник для того, чтобы через нее обращаться к Первообразу. Сама по себе икона не может быть чудотворной, правильнее говорить не «чудотворная икона», а «Господь являет милость Свою через этот конкретный образ», являет Свои чудеса по молитвам, просьбам человека.

– На древних иконах можно увидеть иногда изображения ктиторов. Как вы относитесь к тому, когда подобное появляется в современных иконах? Знаете такие примеры?

– Да, знаю. Мой друг как-то писал для одного собора иконы и написал, как положено писать по канону обычных людей, ктитора – директора местного завода, который и жертвовал деньги на росписи.

Я отношусь к этому нормально – он же ничего нового не придумал, эта традиция, которая была и в Византии, и на Руси.

Другой вопрос – есть понятие смысловой нагрузки и временного контекста, о которых нельзя забывать. Все-таки мы отличаемся от наших предков, и то, что было естественно для них, может быть неправильно воспринято нашими современниками. Учитывая, опять же, общий уровень незнания традиции, истории церковного искусства, когда люди не знают элементарных вещей. Поэтому надо людей сначала образовать, рассказать, объяснить…

Иногда такие вопросы задают по иконам, что просто теряешься, куда уж тут до нюансов!

– Есть иконы, перед которыми вам трудно молиться?

– Я скептически отношусь к живописным иконам, не могу воспринимать их как иконы. У меня дома нет ни одной картонной иконы. А все бумажные материалы, которыми я пользуюсь при работе, потом собираются, и складываются бережно в папку.

– Бывает, что накатывает уныние, что не хочется браться за работу, нет сил?

– На это времени нет. Встанешь утром, помолишься, отработаешь целый день перед мольбертом, вечером поешь, лицом в подушку упадёшь, глаза открываешь – уже светло. Читаешь про древних монашествующих – голова их, ум были заняты молитвой, а руки – деланием: они плели корзины, верёвки, собирали тростники, и вся жизнь проходила в труде и молитвах. Их пример очень показателен для нас, современных людей.

Хочется отдохнуть – сел в машину, и уже к обеду ты в Ростове Великом, по музеям походил, посмотрел на иконы, природу, приезжаешь обратно – руки сами тянутся к работе.

– Что думаете по поводу «выгорания» у современных верующих?

– Сейчас люди привыкли на кого-то всё сваливать. Вот, перевели из прихода священника, человеку стало плохо, вообще чуть ли не из Церкви уходит. Это комплекс почтальона Печкина: «Был бы у меня велосипед, все бы пошло не так».

А я по-другому вырос в Сибири. Там были такие дальние села, где священников постоянных не было, но церковь стояла. Люди сами её поддерживали, сами ходили молиться, был уставщик, в воскресенье и на праздники люди собирались, красивые, праздничные, служили Обедницу. Священник приезжал раз в три-четыре месяца, потому что священников было мало, исповедовал, причащал. Люди никого не винили, что у них церковная жизнь вот такая. Богослужение, моление нужно было в первую очередь лично им, поэтому они шли и служили мирским чином. Сейчас такого нет.

Вот приходит, например, человек к священнику с вопросом: «Батюшка, а почему у вас вот этого нет, этого нет?» Так это не у него, а у вас нет. Священник должен заниматься службой. А он, получается, и строитель, и уборку должен организовать, и хор, и деньги достать… Люди не понимают, что это, прежде всего, нужно им самим. И нужно самим брать и делать.