В железных объятиях гуманизма. Часть 1

• Часть 2
• Часть 3: Рожденные в СССР

Саркофаг с мифом о Селене и Эндимионе

Зачем Бога беспокоить?

Как-то пришла в наш храм женщина, у которой мама была при смерти. Мама родилась и прожила основную часть своей жизни в советское время, когда-то была идейной коммунисткой и парторгом в школе. Перемена строя, старость и болезни сделали свое дело – она согласилась на то, чтобы дочка привела священника. По просьбе батюшки я провел с пожилой женщиной беседу, за которой вскоре последовали Исповедь и Причастие. Через несколько дней она скончалась.

Прошло немного времени, и я встретил дочь этой женщины недалеко от храма.

– Как хорошо, что я вас встретила, – заговорила она торопливо. – Скажите, пожалуйста, что мне сделать для мамы, чтобы все было правильно? Я хочу так сделать, чтобы все было как положено.

– Сорокоуст заказали?

– Это мы уже заказали в нескольких храмах.

– Нужно и самим не забывать молиться об упокоении, особенно до сорокового дня.

– Ну, в храме мы заказали, а сами – уж как можем… Поминаем, конечно… Скажите, а правда, что одежду до 40 дней нельзя раздавать?

– Да нет, как раз наоборот. В течение 40 дней после смерти милостыня за покойника особенно ценна!

– Вот хорошо, хорошо, обязательно раздадим… Я, знаете, хочу, чтобы все сделать правильно. Чтобы маме там было хорошо!

– Знаете, если мы хотим, чтобы нашим покойным родителям было хорошо, то, прежде всего, нужно нам самим постараться вести церковный образ жизни: молиться, соблюдать посты, регулярно исповедаться, причащаться. Вы в храме часто бываете (ее дом находился в 100 метрах от храма)?

– Ну, когда случается что-нибудь, мы, конечно, идем в храм, а когда все хорошо, зачем Бога беспокоить?

– Что же вы думаете, что Бог спит, или отдыхает, или переутомляется от трудов? Ведь Бог всемогущ, Он не может устать. Наоборот, Он радуется, если мы обращаемся к Нему не только в бедах, но и в благополучии, и при условии спокойной жизни.

Поговорив еще некоторое время в том же духе, я заметил, что интерес к разговору моей собеседницы угас, и вскоре беседа наша сошла на нет.

Преподобный Арсений Великий и старые египетские традиции

Желание помочь покойникам исключительно за счет совершения внешних действий, вне связи с личным Богом, знакомо человечеству издревле. В языческих религиях огромное значение придавалось, прежде всего, ритуалу, в том числе ритуалу погребения. Конечно, и в нашей вере существует обряд погребения, но для вечной участи христианина он не имеет главенствующего значения. В качестве иллюстрации можно привести завещание преподобного Арсения Великого о его похоронах. Преподобный говорил своим ученикам:

«‟Еще не пришел час; когда придет, скажу вам. Но я буду судиться с вами на судилище Христовом, если вы отдадите кому-либо тело моеˮ.

Они сказали ему: ‟Что же мы будем делать, когда не знаем, как похоронить тебя?ˮ На это старец сказал: ‟Ужели не знаете, как привязать к ноге веревку и тащить меня на гору?ˮ»^[1]

Для сравнения можно привести отношение к формальной стороне погребения в языческом Египте, в котором значение писца (кроме бытовых, торговых и судебных нужд) увеличивал интерес египтян к своей посмертной участи. Кроме ритуалов и заклинаний, необходимых, по верованиям египтян, для благополучной загробной жизни, они готовили особые списки, в которых отрицались различные виды грехов. Главных грехов было 42, по числу основных божеств.

«Если кто-то болел и боялся умереть, он шел к писцу и просил его написать книгу заклинаний для загробной жизни. Писцу нужно было знать, какую жизнь прожил человек, чтобы догадаться, какое путешествие он может ожидать после смерти; так сказать, индивидуальный подход к нуждам клиента. Популярность такого оберега росла, и писцы стали предлагать клиентам на выбор различные ‟пакетыˮ: чем больше клиент был готов заплатить, тем больше заклинаний содержали папирусы. Клиент мог сам решить, сколько глав включить в книгу, какие иллюстрации ему особенно понадобятся и какого качества папирус использовать»^[2].

Желание «все правильно сделать» для своих покойников без поиска общения с Живым Богом роднит нас с язычниками

Показательный момент: такого рода «сопроводительный документ» не предполагал обязательного соответствия между реальностью и писанием. Необходимо было отрицать все, что, по мнению египтян, могло помешать посмертной судьбе закончившего земной путь. К примеру:

«Слава тебе, бог великий, владыка обоюдной правды… Вот, я пришёл к тебе, владыка правды; я принёс правду, я отогнал ложь. Я не творил несправедливого относительно людей. Я не делал зла. Не делал того, что для богов мерзость. Я не убивал. Не уменьшал хлебов в храмах, не убавлял пищи богов, не исторгал заупокойных даров у покойников. Я не уменьшал меры зерна, не убавлял меры длины, не нарушал меры полей, не увеличивал весовых гирь, не подделывал стрелки весов. Я чист, я чист, я чист, я чист»^[3].

Характерно, что для достижения положительного результата человеку было необходимо еще и договориться со своей совестью.

«Так, например, в 30-й главе ‟Книги мертвыхˮ покойный заклинает свое сердце не свидетельствовать против него на посмертном суде»^[4].

Как видим, желание «все правильно сделать» для своих покойников без поиска общения с Живым Богом во многом роднит нас с язычниками-египтянами.

Путями Древнего Рима

Что касается прижизненных религиозных интересов современного человека, то во многих случаях они также близки язычеству.

Одна пожилая женщина, желая подчеркнуть свою причастность к церковной жизни, признавалась:

– А я, как только пенсию получаю, сразу у церкву иду и всем богам, всем богам свечки ставлю!

Я пытался ей, как мог, объяснить, что на иконах, конечно, изображается Бог: это Святая Троица, это воплотившийся Сын Божий – Бог и Человек. Но на многих иконах изображаются люди, а не боги, хотя они и святые. Она не перечила мне, со всем соглашалась, но примирительным тоном заключала:

– Да, да… всем богам, всем богам свечки ставлю!

Зачастую люди обращаются к Богу с просьбами о помощи в своих скорбях и болезнях. И здесь нет ничего предосудительного, это нормально. Ненормально же то, что мы не понимаем, зачем нам Бог, когда у нас «все хорошо».

– Какой иконе свечку поставить, чтобы экзамен сдать?

– Кому помолиться, чтобы работу хорошую найти?

– Муж к другой ушел, какую молитву читать, чтобы вернулся?

Множество вопросов такого рода задают люди, приходящие в храм. И часто получают ответы и помощь свыше. Но на этом у большинства связь с духовным миром заканчивается. Не мир для Бога, не отношения с Богом, устремленные в блаженную вечность, а Бог – для устройства земного благополучия.

Не мир для Бога, не отношения с Богом, устремленные в вечность, а Бог – для устройства земного благополучия

И в этом мы недалеко ушли, к примеру, от древних римлян, наполнивших свои верования различными божествами буквально на все случаи жизни. Гении и маны, лары и пенаты, фавны и сильваны, ларвы и лемуры, семоны и индигеты, целый сонм духов и богов толпою врывался в жизнь несчастных римлян, требуя жертв и почитания. В римском пантеоне было множество богов с крайне узкой «специализацией», к примеру – бог первого крика, бог первого шага, бог колыбели и т. д. Еще Блаженный Августин удивлялся ограниченности римских божков. К примеру, о входе в дом у римлян заботились сразу несколько представителей духовного мира:

«…они поставили трех богов – Форкула к дверям (fores), Кардею к петлям (cardo), Лиментина к порогу (limentum). Таким образом, Форкул не мог в одно и то же время охранять петель и порога».^[5]

Гуманизм в Православии

Мы видим, что старое отношение к религиозной стороне жизни возвращается с приходом эпохи Возрождения, которая была ничем иным, как откатом к античной, языческой по своей сути, культуре. Переход этот совершился постепенно, а потому для многих незаметно. Заключался он в том, что поначалу старые ценности практически не менялись, но центр системы нравственных законов постепенно смещался от Бога к человеку, что в итоге привело к восстановлению античного принципа: «Человек – мера всех вещей».

Теперь уже не Бог, а человек становится точкой отсчета для определения добра и зла, хорошего и дурного, святого и грешного, нравственного и порочного, а за этим следует и изменение нравственных законов. Христианские догматы и заповеди объявляются устаревшими, негуманными, следовательно, согласно новому мировоззрению, безнравственными («пост и бдение вредны для здоровья, учение о вечных муках жестоко»).

Современный человек, даже приходя в Церковь, несет за собой «шлейф» гуманистических если не идей, то чувств. Даже если он вполне разделяет церковное вероучение, что также становится все большей и большей редкостью, то несет в себе гуманистическое мироощущение, в центре которого он сам – единственный и неповторимый.

Остается только посочувствовать современным пастырям, которые сталкиваются с беспрецедентной в истории ситуацией, когда люди, внешне приходящие в Церковь, по своему внутреннему устройству даже не пытаются стать христианами:

«Главная проблема современных чад, с которой приходится считаться современным пастырям, – это неумение и нежелание терпеть скорби душевные и физические, как последствия греховной жизни. Современный человек к работе над собой, к борьбе с грехом подходит с привычной для него потребностью получить ‟все и сразуˮ. Но, столкнувшись с реальностью долгой и ‟нуднойˮ работы над собой, он быстро охладевает. Его жутко пугают ‟срокиˮ»^[6].

Современный человек, даже становясь христианином, не перестает ощущать себя центром мира

Современный человек, даже становясь христианином, не перестает ощущать себя центром мира. Он принимает православное вероучение, читает святых отцов и любит их цитировать, даже порой борется со страстями. Но яд гуманизма незаметно и неизбежно отравляет его изнутри. Поэтому он не столько приходит из мира в Церковь, сколько привносит мир в саму Церковь^[7].

Такой человек может бесконечно рассуждать о Церкви и святоотеческих писаниях, о догматах и ересях, о нравственности и пороке, о гордости и смирении, мытарях и фарисеях. Но в его словах и поступках будут сквозить самолюбие и своеволие, которые обнуляют и делают бесплодными любые знания и действия.

Архиепископ Аверкий (Таушев) говорил об этой ситуации еще в середине XX века.

«Трудные времена мы сейчас переживаем, каких, по-видимому, никогда еще не было в истории христианства, ибо это явно наступивший период ‟Апостасииˮ со всеми своими характерными признаками. И это требует от современного пастыря особой бдительности, и, прежде всего, над самим собою, дабы не губить своих овец, вместо того чтобы спасать их.

Сейчас время переоценки ценностей – изощренной и обостренной критики ‟всех и всяˮ. Авторитетов почти не признается. Внешний авторитет положения, сана в глазах многих, едва ли не большинства, уже не имеет никакого значения».

Причины этого известный архипастырь видел в распространяющейся страсти гордости:

«Сейчас время особого расцвета диавольского недуга гордости – матери всех греховных страстей – и всех проистекающих из нее пороков: самолюбия, самомнения, обидчивости, злопамятства, мстительности, тщеславия, славолюбия, самопревозношения».^[8]

(Продолжение следует.)