«Веселье в гетто закончилось»

Предраг Витошевич …У Предрага было много прозвищ, как и у любой известной и любимой личности в наших краях. Чаще всего его называли Агуш – почему, никто не знает, да я и не допытывался, – Агуш и Агуш. Еще в детстве так прозвали, говорят.

Выглядел он и устрашающе, и смешно: широко раскрытый, никогда не закрывающийся левый глаз смотрел на собеседника в упор (вероятно, последствие недоношенности – родились с братом-близнецом на два месяца раньше срока), разорванное правое ухо – это уже издержки наших военных реалий: на учениях один горе-воин не разрядил винтовку, и она выстрелила, когда Предраг был рядом, пуля разорвала ухо. Вот и представьте: к вам, незнакомцу, обращается громким голосом, чуть ли не рыча, такое вот чудище, требует ответа на самые важные и животрепещущие вопросы – рычит, глаз не закрывается: то ли Терминатор, то ли Гуинплен. Многие пугались, конечно. Но потом, убедившись в наличии произведенного эффекта, Предраг-Агуш неизменно улыбался, сочинял какую-нибудь шутку, веселил незнакомца и становился самим собой – добрым, не умеющим и не желающим кого-нибудь судить, болящим, но любящим человеком.

Представьте: к вам, незнакомцу, обращается громким голосом, чуть ли не рыча, то ли Терминатор, то ли Гуинплен

Когда во время войны 1999 года сербы бежали из превращенных в гетто сел, спасая жизнь, он остался у нас в Ораховце – остался вместе с престарелыми немощными родителями в доме, где когда-то жили все вместе с братьями, с их семьями. Огромный дом, внезапно опустевший, стал постепенно разваливаться.

Вскоре умерли старики-родители, и Предраг остался в одиночестве. Одиночество в доме, где раньше кипела жизнь, звучал смех нескольких поколений, проходили праздники, где вместе радовались и горевали, – и все это на улице из таких же мрачных, покинутых, умирающих домов. На улице, где стали стремительно возводиться дома дорогих албанских соседей. Чем он занимался, о чем думал, что чувствовал, этот неунывающий и неосуждающий Агуш?..

Никогда мы не слышали от него ни слова жалобы. Ни слова. Зависть была ему чужда

Доходов у него не было вообще никаких: получал только смехотворную «поддержку» от государства, которой не хватало даже на оплату «коммуналки». Мы, местные, всё удивлялись, как он может жить на такие деньги. Но никогда мы не слышали от него ни слова жалобы. Ни слова. Зависть была ему чужда. А мы-то зато – ух, как обсуждали (и осуждали) тонкости экономической политики; как подглядывали, не получил ли сосед, часом, больше денег, чем я; как изучали тонкости правил получения пособий со всех сторон!.. Как мы суетились, и в этой суете забывали друг о друге! Однажды кто-то обронил с грустью: «Предраг-то наш посчастливее остальных будет: живет, о мирском не ‟паритсяˮ, всем доволен, никого не ругает – богема!»

Очень редко уезжал из нашего анклава, и то по необходимости. Однажды родственники, уехавшие в центральную Сербию, буквально заставили его переселиться в городок Сталач, это рядом с Нишем, в новый дом, купленный от продажи земли в Косово. Думали, Предраг начнет здесь новую, счастливую жизнь, забудет родной край. Думали! Агуш побыл на чужбине пару недель, посмотрел на «это вот всё», плюнул и сообщил окружающим: «Мне в родном Ораховце лучше, вот. Там моя родина. Там моя Метохия. И друзья! Прощевайте». И, разумеется, вернулся в Ораховац, чем сделал нашу жизнь светлее.

Большую часть дня в любое время года он проводил на улице. А вечером возвращался в холод родного очага

Большую часть дня в любое время года он проводил на улице. Как я понимаю, из-за воспоминаний: попробуй проведи в одиночестве день в доме и во дворе, где ты родился, вырос и жил всю жизнь, а сейчас здесь царит запустение. Вот он и стремился к людям. А вечером возвращался в холод родного очага.

Чуда не было: начал спиваться. Друзья укоряли его, но не осуждали: попробуй сам окажись на его месте. Знали, что пьет от горя, чтобы легче переносить одиночество. Но пил не взахлеб, не до поросячьего визга. И в том числе поэтому, а по большей части – из-за своей способности развеселить любую компанию, был гостем на всех наших посиделках в Ораховце – куда без Агуша! Крестные славы, именины, дни рождения, крестины – только с Предрагом. Всегда давали ему с собой пакет-другой с продуктами, потому что прекрасно знали, что частенько у него нет не просто горячей – вообще никакой еды. И вел он себя достойно: никогда не злоупотреблял ничьим гостеприимством, никаких грязных слов или глупых намеков. А благодарил так, что человек, угостивший его, чувствовал, что это ему, а не Предрагу, оказана помощь и честь.

Вот так он и стал символом сербской части Ораховца. Чаще всего его видели на скамейке у сельской лавки в центре города – там всегда больше народу. В какой-то мере, думаю, юродствовал: во весь голос «учил жизни» тех, кто опаздывал на работу, кто вел себя недостаточно, по его мнению, вежливо.

«Ваше счастье, что не я руковожу страной! Иначе бы все у меня узнали, что значит порядок и дисциплина! Ух, я вам! Эй, ты! Который в шляпе! Ну-ка, взял и поздоровался с бабушкой! И сумку помоги ей донести. Нашелся мне, тоже! Как ты паркуешь машину? Да я тебе!»

Никто, разумеется, на него не обижался. К тому же его замечания были справедливы – на что ж тут обижаться-то.

Несколько раз отвозили его в клинику, врачи предупреждали его, чтобы не пил больше. Но, вернувшись домой, Агуш снова сидел на лавке с бутылкой пива в руке: кто-нибудь из односельчан помогал «поправить здоровье».

Веселить людей он любил, терпеть не мог, если кругом грустно и уныло. Не всегда, правда, люди это ценили. Однажды, еще в молодости, во время майских праздников надел женскую народную одежду, нацепил бусы и устроил дикие танцы перед трубачами. Народ хохотал до упаду, музыканты едва держались от смеха. Но тут вышел его старший брат, схватил Предрага за шиворот, поволок домой и страшно побил, мол, позорит семью. Я видел потом, как он сидит на камне у дома, горько плачет, вытирает кровь и слезы с лица. Всхлипывает: «Я же просто хотел вас повеселить, порадовать! За что, брат?» Грустный выдался праздник.

Тяжело было видеть, как Предраг, тяжело ступая, идет вечером в свой дом со слепыми окнами, неся очередной пакет с продуктами. Страшное одиночество. Как я могу осудить человека, попавшего в такое положение? Какой толк в моих «праведных советах»? Что толку в моей «праведности», если вся она только в том, что Бог дал мне семью, которая ждет меня дома, работу, и только поэтому я не спился? Ох, не судите, да не будете судимы.

В конце концов пить он все-таки перестал: мы уже стали тщательно следить, чтобы здоровье он «поправлял» продуктами, а не пивом. Из окна кабинета я слышал, как он с неослабевающим юмором решает все мировые и европейские проблемы, заставляя хохотать односельчан-сербов, измученных жизнью в анклаве. Нет, без Предрага жизнь была бы гораздо печальней, поверьте.

Вбегает один из соседей Предрага и говорит: «Умер наш Агуш. Зашли к нему домой поздравить – лежит на кровати мертвый…»

Впрочем, она такой и стала: Предраг умер. Умер в одиночестве в день святителя Николая. У нас как раз был большой праздник – много народу славят именно этот праздник. Столы, заставленные яствами, гуляния, музыка, танцы у храма после литургии – это все у нас есть, несмотря на жизнь в гетто. У нас в администрации празднично, много гостей, весело. Выглянул в окно: Предрага на привычном месте не было. Вероятно, уже получил подарок и несет домой, – подумал. Поставил еще одну веселую песню. Танец не успел начаться, как вбегает один из соседей Предрага и говорит: «Умер наш Агуш. Зашли к нему домой поздравить – лежит на кровати мертвый…». Веселье в гетто закончилось.

Достоевский писал: «Всякий из нас пред всеми во всем виноват». К стыду своему, вынужден согласиться. Сколько раз мы смеялись над шутками Предрага, не замечая, а может быть, и не желая видеть ту боль, которая его терзала. Поговорить по душам, от сердца к сердцу, а не походя, чтобы просто посмеяться, – этого не было. Думаю, только после смерти Предрага многих из нас посетила эта мысль: а я хоть раз в жизни молился за него по-настоящему? Стыдно. Теперь молимся, после его смерти.

Смотрю из окна кабинета на скамью, где каждый день восседал Агуш. Нет, не деревенский дурачок или пьяница, а исстрадавшийся человек, который не мыслил жизни, чтобы не помочь другому улыбнуться. Который не хотел никого осуждать, да и не осуждал. Без которого так грустно. Упокой, Господи, душу Предрага, прости ему все согрешения – вольные и невольные. Жизнь в гетто продолжается.