«Я видел, как расстреливают, много раз»

Сегодня, в скорбный день начала Великой Отечественной войны, портал Православие.Ru предлагает интереснейшие воспоминания писателя Виктора Георгиевича Гладышева, 12-летним подростком заставшего начало войны и фашистской оккупации, очевидца страшных и величественных событий середины XX века.

Виктор Георгиевич Гладышев

Предвоенное время: о семье и родных

Я могу много говорить о прошедшей войне, но начну с предвоенных дней, чтобы было понятно, откуда я появился и в какой семье вырос.

Я родился в деревне, я мальчик деревенский: Московская область, Наро-Фоминский район, деревня Смолино. Родился я 25 января 1933 года. В семье было шесть человек детей: три девочки, три мальчика. Еще были бабушка, мама, папа.

Родители Виктора Гладышева

Мы прекрасно жили в деревне, жили и радовались…

Мы прекрасно жили в деревне, жили и радовались…

Напротив нашего дома стоял замечательный храм, для сельской местности – просто какой-то дворец Православия. В этом храме меня и крестили.

Моего отца звали Георгий, крестил меня священник отец Георгий, а в дальнейшем по жизни у меня было очень много совпадений, связанных с именем Георгий.

Коллективизация

Жили мы не тужили – и вдруг начинается коллективизация… И вот вполне самостоятельная, стоящая твердо на ногах семья вынуждена сдавать все, что она нажила, в колхоз. Из двух лошадей одну сдали, всех коров сдали, гусей и уток, все хозяйство почти. Отца вынудили вступить в колхоз, потому что нашлись такие патриоты, твердившие все время: «Надо, надо!..».

И вот, когда он все сдал, мы остались, в общем-то, полуголодными. Нужно было кормить шесть человек детей, а поскольку все уходило в колхоз, и весь труд тоже вкладывался в колхоз, отец принимает решение уехать в город.

Я и сам не могу понять, и никому не могу объяснить, как ему удалось уйти из колхоза, потому что у колхозников не было паспортов! Но он купил дом в Наро-Фоминске, дом старенький. В этом доме жил работник местного храма, но в доме нужно было делать капитальный ремонт.

Отец начал делать капитальный ремонт, приехала к нему мама, они работают на промышленных предприятиях, а в выходные дни делают ремонт дома.

Как-то приходит к ним милиционер (по-видимому, участковый), с ним вместе – работник городского совета, и говорят: «Вы не имеете права ремонтировать дом, поезжайте в колхоз, вы – член колхоза!» Ну, отец показывает документы: дом куплен, оформлен, у него есть документ, что он уже имеет прописку. Ничего не помогает: «Вам не разрешено ремонтировать дом».

Заступничество Калинина

М.И. Калинин

Тогда он едет в Москву, к Калинину. Калинин был тогда Председателем Президиума Верховного Совета ССР, заслуженный работник государства, Герой социалистического труда.

Его там выслушали и говорят: «Да пустячный вопрос! Поезжай обратно и строй ты свой дом! Скажи, что был у нас, все в порядке…». Он приехал и опять начинает ремонтировать дом.

Тогда ему говорят: «Если ты не прекратишь ремонтировать дом и не вернешься в колхоз, мы тебя арестуем как врага государства!» Ничего себе заявление?!

Тогда, наверное, кто-то подсказал: отец берет документы, что он участник войны 1914-1917 годов, что он был ранен при защите Отечества, что он имеет Георгиевский крест. И еще он берет с собой двух «хвостиков»: меня и Ивана. И мы едем к Калинину.

Я тогда впервые появился в Москве, прокатился в метро.

Приехали в приемную к Калинину, отца увели в какую-то комнату: комната с большими дверями, ручки на дверях золотые, как мне показалось. Нас с Иваном усадили, угостили чаем, конфетами, печеньем.

Отец долго разговаривал, а мы смолотили все, что нам положили на стол, потом вместо печенья нам добавили сухарей.

Мой старший брат был парень мудрый, он на три года старше меня, он положил сухари в карман и говорит: «Отца покормим потом…».

И вот, отцу дали письменное разрешение в том, что он имеет право на жительство в районном центре, что его трогать нет смысла.

Начало войны

Шел уже 1939-й год, в Европе уже началась война, отец нас предупреждает, что идет она к нашим границам, так что жизнь у нас будет сложнее, чем мы предполагаем.

Потом у нас умирает бабушка, затем мама, мы уже – полу-сироты, и начинается Великая Отечественная война.

Наро-Фоминск стоит на Киевском шоссе. По-видимому, у немцев был ориентир на Киевское шоссе: вечером над ним летят самолеты (вероятно, они на асфальт ориентировались, ведь даже в ночное время он все-так поблескивает). И вот, мы из деревни за 18 километров бегали смотреть, как фашисты летят бомбить Москву, как наши зенитчики их обстреливают;

Для нас это было такое радостное событие: все мы, вся шпана с нашей улицы, собираемся и слушаем! Стоит гул, сильный гул, и мы уже определяем на слух: этот с тяжелыми бомбами летит, этот – «зажигалки» будет бросать (бомбы средней тяжести).

И вот, начинают прожектора ползать по небу, высвечивают, высвечивают, зенитчики тарахтят. И вот сбивают самолет… А для нас-то какая радость!

С одной стороны, меня должен каждый понять: вроде бы чего тут радоваться, там же летчики сейчас погибнут! Ну, а с другой стороны, они же летят бомбить Москву, будут убивать, разрушать здания.

И вот, мы наблюдаем, как самолет задымился, как вываливается экипаж – один, второй летчик, и тут уже наши пулеметчики расстреливают пилота…

Мы радуемся, и так, бывало, насмотримся, а потом бежим в деревню. Часто бежим ночью, по темноте, но мы знали все сокращенные пути: где по полю, где по картошке, по свекле, по морковке. И так мы несколько раз в неделю прибегали смотреть это начало войны. Оно от нас никуда не уходило: мы носились, как челноки, из деревни Смолино в Наро-Фоминск и обратно.

«Ты должен быть достойным человеком!»

Отец готовился к войне, готовился к тому, что его возьмут на фронт, хотя ему было уже 45 лет, но тем не менее он знал, что будет призван.

И вот, недалеко от нашего дома в Наро-Фоминске он вырыл землянку: не очень большую, но было где спрятаться. И мы теперь, зная, что отца призовут, чаще бывали в Наро-Фоминске. И, наконец, отец получает повестку: несмотря на то что у него шесть человек детей без матери (мне шесть лет, Иван на три года старше меня, еще несовершеннолетние дети были), его все равно забирают на фронт. У него даже не было никакой попытки отказаться.

Сейчас вспоминаю проводы отца, почему-то он больше внимания уделял мне вот эти последние день-два. Как-то все время больше со мной говорил, обнимал меня…

Он мне дал очень много наказов, говорил: «Ты у меня самый маленький, ты должен быть самым мужественным, крепким. Война – дело тяжелое, вам придется многое пережить. Но главное, знай, что война кончится нашей победой, и я перед тобой ставлю задачу: ты должен учиться! Ты должен иметь образование, ты должен иметь хорошую профессию, ты должен быть достойным человеком!»

И знаете, он в меня «вбил» вот эту фразу, и в дальнейшем, уже в послевоенное время, я с трудом, но выполнил все его заветы.

Пачка растворимого киселя

В начале октября город разбомбили полностью, он горел

Отца взяли на фронт, на город налетели фашистские самолеты, разрушили его в пух и прах. В начале октября город разбомбили полностью, он горел… Кругом дым, копоть, стрельба… В городе началась паника. Начали грабить магазины, склады… Старшие нам сказали: «Вы уходите в деревню!»

Но разве такое можно пропустить? Идет грабеж, из магазинов тащат кто мешки, кто коробки. Мы стоим с Иваном, смотрим, и вдруг он мне говорит: «Ты стой здесь, а я пошел в магазин! Нам тоже что-нибудь достанется…».

Я стою, а неподалеку милиционер стреляет в воздух и кричит: «Прекратить безобразие!» Но кого это может испугать, когда город горит, весь черный…

Полез Иван в эту толпу, хотя и понимал, что если даже там раздавят, никто не вспомнит! Минут через десять возвращается, в руках у него маленькая пачечка, на которой написано: «Кисель, 100 граммов». И говорит: «Да там нет ничего больше, меня там чуть не раздавили, только и успел эту пачку взять…». Мы эту пачку очень долго в деревне берегли…

И мы ушли в деревню. На город был еще раз совершен страшный налет, его полностью разбомбили, и наши взрослые – старший брат Сергей и три сестры – дома разбирают в сенях пол, в земляную яму убирают все имущество, опять все закрывают и с какими-то узлами, с котомками возвращаются к нам в деревню. А в деревне все заброшено, хозяйства никакого нет.

Немцы-мародеры

У нас в деревне очень большая родня была Гладышевых, мы поселились у троюродной сестры нашего отца, Анны Антоновны. Ее отец, дед Антон, был двоюродным братом нашего отца. Они нас принимают, и на второй день после этого буквально приходят в деревню немцы.

Сначала была артподготовка, они постреляли, потом вошли в деревню. В нашем доме нас – шесть человек, Глотиковых – девять человек, и девять человек немцев.

Что касается немцев, они были мародеры страшные. Они ворвались в деревню не как воины. Больше они были похожи на каких-то бандитов: сразу начали лазать по чердакам, по подвалам, все обстреляли… Залезет под потолок, под крышу – все перестреляет из автомата. Там, где скотина стояла, навозные залежи для удобрений лежали, их тоже из автомата обстреливали.

Потом начали потрошить наши гардеробы, комоды, забрали наши вещи и стали жить. Причем заняли самую большую комнату в доме.

И убийцы

Обидно то, что наш дом выходил правыми углом на церковь, на алтарь, и там у нас в комнате висело очень много икон, лампад. Этот угол назывался «православным». А эти мародеры как раз остались жить в этой комнате.

На второй день они застрелили нашего друга (он чуть-чуть постарше нас был). Откуда-то в деревню прибежала отбившаяся лошадь, он покормил ее по-крестьянски, по-человечески, а потом сел на нее и решил прокатиться по деревне. Он только от дома отъехал, как его тут же застрелили – с колокольни той церкви, в которой его когда-то и крестили… Ну, слезы, похороны… Деревня после этого как-то присмирела.

Если ты вышел из деревни, значит, ты уже партизан

Потом две девочки шли в нашу деревню из соседней: необъяснимо, зачем они шли, – так их из пулемета застрелили. Так они в поле и валялись, их никто не мог похоронить, потому что опасно было туда выйти. Если ты вышел из деревни, значит, ты уже партизан.

Мы, ребятня, так по своей деревне носились: мы у себя дома, мы храбрые. А играли мы около своего дома – нашего, отцовского. Он стоит на берегу маленькой речушки Березовки.

И вот, слышим шум однажды, крик какой-то, плач детей, женщин, крики немцев. И видим, что в нашу сторону с левого берега к речке гонят колонну узников – под охраной, под прицелом автоматов. Но это были в основном женщины и дети.

Осень была холодная, речка уже льдом покрылась, речушка-то была маленькая. И не тонким слоем, по льду уже ходили: я помню, мы там носились, бегали. И одна девочка, годика три, сильно плакала. А колонну эту гнали из Наро-Фоминска (это 12-15 километров от нас). У матери была и другая дочь постарше, узлы какие-то они с собой несли. А эта маленькая девочка, наверное, была и мокрая, и уставшая, и холодная, и голодная. Вот она и кричала.

По-видимому, после нескольких предупреждений – на моих глазах (я вообще-то после этого сильно изменился) фашист берет эту девочку и топит в проруби речушки! Лед уже был пробит, деревенские там воду брали, скотину поили, брали из речки воду… И он ее утопил!..

Я сначала не поверил, что такое может быть! В колонне узников пошел шум, мама еще сильнее начала кричать, стала прятать вторую дочь, а я убежал…

Знаете, это был не страх! У меня часто не хватает слов – я просто не знаю, что со мной было! Я побежал домой: надо было в гору бежать, к церкви, а потом к дому. Оглянулся и увидел: из проруби два ботиночка торчат.

Не найдешь слов, чтобы передать мое состояние тогда. Мне было восемь лет… Ну, одно дело – Гришку застрелили из винтовки, пуля в лоб. Но тут: маленькую-маленькую девочку, года три, наверное, утопить в ледяной воде!..

Мне было плохо, появилась тошнота, я понесся в гору: бегу, бегу и не понимаю, куда я бегу. Главное, мне нужно было убежать с этого места!

Петька и Иван там остались, не знаю, что они еще там делали. Бегу в гору, потом падаю, тошнота накрыла, меня вырвало… Добежал до храма, повернул направо, прибежал домой и дома все рассказал.

И вот, колонну эту гонят мимо нашего дома. Вся деревня слышала крик, стон, все попрятались по домам. Колонну людей не оставили в деревне, ее погнали дальше.

Еще была одна колонна, там тоже такая диковинка была… Шла девочка, ей было лет 10-11, она была ранена в ногу, в бедро. Рану было видно – какие-то грязные тряпки ее покрывали, все в крови. Она идти не может, ей бы нужен был костыль, а вместо костыля дали деревенский ухват, которым в деревне в печку ставят сосуды. И вот, у нее под мышкой этот ухват, она опирается на него, нога в крови…

И я так подумал: «Ну, мы-то в своей деревне, нас-то куда и за что? Нас не погонят…». Все это было очень тяжело и неприятно…

Ищу отца

Где-то в первые дни оккупации (наши войска тем временем отступали) младший брат нашего отца, дядя Вася, ночью пробрался в свой дом и в коровнике просидел. А жена, когда пришла корову доить, его обнаружила. Он говорит: «Не пугайся, это я! Ты мне дай еды, я пойду к Наро-Фоминску. Линия фронта проходит там. Пройду 18 километров, догоню свою часть и буду снова воевать. Нас много отступающих, они разными тропинками идут по лесу. А немцы в лес боятся ходить, для них лес – страшное дело!»

Мы с Иваном, два шпаненка, поняли все по-своему: раз дядя Вася с отступающей группой воинов прошел мимо нашей деревни, значит, наш отец тоже где-то здесь находится! И мы с ним вместе тоже – отправились отца искать.

Набрали с собой хлеба, картошки, долго бродили с ним по лесу. Мы знали в лесу все тропинки, какая идет к болоту, какая к речке, все знали.

«Отвоевались. Сдадимся без боя!»

И в одном месте видим картину: маленький танк (у них даже название было: «танкетки») стоит на обочине дороги, и три танкиста сидят. Мы к ним: «Дяди, нашего отца не видели?» – «Нет, отца вашего не видели, а вы откуда?» – «Оттуда!» – «А что, у вас в деревне много немцев?» – «Много, полная деревня…» – «А что делают?» – Ну, мы рассказали, что они там делают: стреляют, убивают.

«А почему вы не едете к Наро-Фоминску? Там же линия фронта остановилась, на танке-то быстро сейчас доедете…». Они нам отвечают: «У нас бензина нет, снарядов нет, мы будем сидеть и ждать немцев…».

Может быть, и неприлично сегодня говорить об этом, но они решили сдаться немцам. И потом мы их уже видели сдавшимися.

Три здоровых парня говорят, что они будут сдаваться!

Мы от них убежали. И опять пришло такое же непередаваемое ощущение, когда девочку топили: три здоровых парня говорят, что они будут сдаваться! Что-то в душе переворачивается, становится как-то не так.

И в этот же день мы с Иваном увидели другую группу. Это была совсем другая картина, не похожая на танкистов. На большой поляне сидит группа наших воинов, не менее 20 человек, винтовки у них поставлены пирамидами, прикладами вниз, штыками кверху – и далеко от них, в стороне. Я говорю Ивану: «Пойдем, может быть, они отца видели, знают». – «А ты что, не видишь? Они даже винтовки поставили в стороне – они, наверное, тоже сдаются!» И мы не стали к ним подходить, но они нас заметили, крикнули, кто-то подбежал, подвели нас. «Да вот, отца ищем, фамилия такая-то…» – «Нет, не знаем!» И Иван (он понятливее меня) задает вопрос: «А почему вы не идете на линию фронта?» – «Мы уже отвоевались, нам нечего воевать. Москву уже взяли, патронов у нас нет, воевать нечем. Придут немцы – мы им сдадимся без боя!»

И опять – я не могу сейчас передать, это надо просто прочувствовать, как я себя тогда ощущал.

Немцы обгоняли наших отступающих

Мы от них убежали, а на другой день решили пойти в деревню Плесенская, километрах в семи от нашего Смолино. Там жили мамины родные, и мы подумали: может быть, наш отец где-то там прячется. Пошли туда и снова встретили отступающих. Очень много было отступающих! Не знаю, возможно сегодня это понять или нет, но немцы обгоняли наших отступающих! Об этом, наверное, можно что-то прочесть в исторической литературе, но я это сам видел! Немцы обгоняли наших отступающих!

«А давайте мы вас проводим!»

И мы опять нашли группу – большая, человек в 30 военных: с оружием, сабли и винтовки у них были, командир с саблей. Мы к нему подошли – видим, что живые люди и с оружием, как-то расположили нас к себе, и мы сначала тихонько-тихонько, а потом к ним поближе. «Здравствуйте, вы нашего отца не видели?» – «А кто ваш отец?» Мы назвали. – «Не видели!»

И вот, командир этого подразделения достает карту и говорит: «Ну-ка, ребятня, покажите, где мы находимся!» Было видно, что у них нет сил, они даже назвали, из какого они города. Идут из самой Белоруссии, почти все раненные, перевязанные, какие-то изодранные, с боями они отступали. Ну, Иван им быстро показал, конечно, а потом и говорит: «А давайте мы вас проводим!» Командир сначала не соглашается, а Иван ему: «Да мы тут все тропинки знаем, мы вас проведем…».

На самом деле, нам легко было их провести, потому что, когда мы раньше носились к родителям, мы же не бегали по главной дороге – она вон там петляет… Мы по полям, по лугам, шмыг-шмыг, где-то вброд речушку перейдем… И мы их повели.

Уставшие, раненные, перевязанные, они разделились на две группы. Командир был, по-видимому, толковый, настоящий офицер. Иван его спрашивает: «А зачем на две группы-то разделились?» – «Военная хитрость. Если вдруг нарвемся на немцев, нам их легче будет бить с двух сторон. Иначе они нас окружат».

Потом Иван начал выполнять функции разведчика. Мы идем, а он вдруг говорит: «К тем дубкам я побежал…». И я понимаю, куда. Или: «Я побежал к роднику…». И я уже тоже знаю, что это за место. Убежит вперед на полкилометра: если тишина, если нет криков, стрельбы, то можно идти остальным.

Обещанные конфеты

И вот, мы должны были пройти километров 15-18, но все время петляли. Как-то Иван возвращается: там машина буксует немецкая. Мы отошли в сторону, долго ждали, пока все не прекратилось. Где-то услышали немецкий говор, тоже остановились. Так мы пробирались. Было даже интересно.

И вот мы пришли к берегу речки (Наро-Фоминск разделен одной рекой пополам), вышли на окраину города к деревне Турейка.

Уже темно. А это вторая половина октября, подошли мы к этой речке, Иван им говорит: «Речку вброд надо идти». И вот раненные, измотанные, измученные, они должны вброд в одежде перейти эту речку.

Иван говорит: «Когда речку перейдете, берите чуть левее, там много было воинских частей. Может быть, они сейчас там есть, может, нет, по крайней мере, вы войдете не в город, который сейчас разбит, а туда, где воинские части». (Это примерно, где сейчас расположена Кубинка).

Командир нам говорит: «Ребята, а пойдемте с нами?» Я говорю: «В ледяную воду? Я не пойду!» – «Что же, ты у немцев останешься?» – «В речку не полезу!»

Иван тоже сказал, что нас родные искать будут, ведь пропали мы.

Они спросили нашу фамилию, как нас зовут, что-то нам сказали, так мы и расстались. Пообещали, что они придут нас освободить и обязательно нам принесут конфет. Вот до сих пор мы ждем эти конфеты!

Возвращение в деревню

Мемориал в деревне Смолино

Уже темнело, и мы решили этими же тропами возвращаться домой. Но мы были настолько уставшими, вышли из лесу: прятаться уже не от кого, уже была ночь. Вышли в поле, залезли в стог с соломой и заснули. Мыши вокруг нас носятся, очень много мышей… И мы замертво уснули. Проснулись на рассвете, дрожим от холода: погода-то холодная, как бы в соломе ни было тепло, да и есть хочется. Поели-то мы рано утром – ушли часов в десять утра, а сейчас уже восемь или девять другого дня.

Иван мне говорит: «Пошли в деревню, сейчас там у кого-нибудь поесть попросим…».

По этому маршруту, что мы прошли от Смолино, нас в каждой деревне знали. Во-первых, мы там бегали, а во-вторых, нашему отцу многие завидовали: «Вон, Егор из колхоза сумел уйти, а ты, Федя, чего же?!», «Вон, Егор-то ушел, живет и работает!..» То есть мы были каким-то (не знаю, положительным или отрицательным) показателем. Нас по этой деревенской дороге знали. Бежим, нас спрашивали: «Самолетов много сбили?» Это были те, кто нас видел, когда мы бегали наблюдать, как самолеты сбивают.

«Витя, Витя, надо уходить!»

Подходим мы к деревне (по-моему, это была Алексеевка, большая деревня), и на окраине гадаем: сейчас мы войдем в какой-нибудь дом и попросим поесть, чего дадут. И потом уже к себе домой побежим. Ведь мы почти уже сутки не ели… Только подошли к первому же дому, как вдруг в деревне такая стрельба начинается, перестрелка, что мы сразу в дом забегаем. На улице-то быстро пристрелят, пули свистят. Кто стреляет, куда – мы ничего не можем понять! Трескотня, винтовки, автоматы, мы врываемся в первый попавшийся дом, туда вбегаем, а там уже все на полу лежат. Люди уже знали: если идет перестрелка, надо ложиться на пол.

Иван сразу – шмыг за печку! В деревнях большие печки. И кричит мне: «Витька, давай за печку, сюда пуля не попадет!..» Не знаю, почему, но я замешкался.

Дом большой деревенский, несколько человек лежат (по-видимому, хозяева, может быть, кто-то еще), Иван за печкой сигналы мне подает. И слышу: мается какая-то женщина. У нее в руке швейная машинка переносная, она как бы в чемоданчике, и больше ничего нет. И она кричит: «Что вы разлеглись, дом сейчас обвалится! Стрельнут из пушки или бросят бомбу, крыша загорится, все сгорите! Надо бежать в сарай, сараи не обстреливаются!»

Я вижу, она в какой-то панике находится, бегает между лежащими людьми и всех убеждает, что надо бежать и прятаться в сарае, что там будет безопасно.

И вдруг она меня хватает за руку (в правой руке у нее машинка, а левой рукой она берет мою правую руку) и кричит, называя меня почему-то по имени. Может быть, Иван меня звал, и она услышала? «Витя, Витя, надо уходить! Дом загорится, и нас придавит!»

Вообще-то я не трус, и тут не испугался, но поддался ее панике. Мы с ней выбегаем на улицу, с крыльца там три или четыре ступеньки. И вот, только мы ступили на землю, женщина падает, а поскольку меня крепко держит, то и меня с собой тащит. И когда я начинаю падать, когда я встал на четвереньки, смотрю: у нее из горла ручьем льется кровь… Свистнула пуля (там много пуль свистело), попала ей в горло, я руку вырвал – и на четвереньках ползком опять в дом. Кричу: «Иван, ты где?» – «Давай сюда, за печку, что ты там?.. А где там тетя Таня?..» – «А ее убили…» – «Ну, и Господь с ней, сама нашла себе смерть…». И стрельба так же кончилась. Тишина, где-то вдалеке галдят немцы. Что это было?..

Когда мы вернулись в Смолино и брату рассказали, он говорит: «Да это, наверное, партизаны были…». А я вспомнил, и вправду: там бегали в гражданской одежде люди. Наверное, отступающие партизаны объединились и решили отбить деревню.

Листовки

Отца мы перестали искать, поняли, что бесполезно, живем под самым строгим контролем фашистов. Кругом расстреливают, грабят.

Был такой день, о котором стоит рассказать. Он был солнечный, а дни уже настали холодные. Были последние дни октября, но речки уже замерзли. Осень была очень холодная. Я, сын Анны Антоновны Петр, а также Иван что-то вокруг дома крутимся, играем… Игры мы всегда находили, всегда придумаем какую-нибудь возню…

И вдруг в небе появляется самолет – наш, советский самолет двукрылый, сейчас их «этажерками» зовут. Летит над деревней и обстреливает деревню из пулемета, разбрасывает листовки.

Одну листовку я уже поднимал, их ночью разбрасывали. Немцы их собирали и сжигали. Висели объявления: поднявший листовку будет расстрелян, мы это знали. Нам и дома говорили, и староста приходил, говорил: за листовки расстрел.

Рано утром я как-то встал, вышел на улицу, а листовка лежит где-то там в лопухах. Никого нет, я поднял ее и сунул в карман. В сарай зашел, почитал…

Мы знали, что нас освободят, что наши вернутся

Мы знали, что нас освободят, ведь никто не думал, что так будет вечно, что захватчики пришли надолго, что так все и будет продолжаться. Мы знали, что нас освободят, что наши вернутся. Нам осталось только узнать, когда это будет – через неделю или через месяц. Я не помню, чтобы кто-то говорил, что теперь «попали мы»: нет, мы ждали наших, только не знали точной даты.

И вот, в листовке было написано, что правительство работает в Москве, что армия перевооружается. Просили не поддаваться провокациям, не паниковать: в ближайшее время придет освобождение! Лично мне такое письмо из Москвы! Я его скомкал тогда и куда-то бросил…

«Сейчас вылетит пуля, и я упаду»

А тут прямо белым днем разбрасывают листовки: самолет сделал два захода. Стреляет из пулемета и листовки кидает. Стреляет он, видимо, для того, чтобы в него никто из винтовки не стрельнул. Самолетики-то фанерные были… А немцы спрятались за сараем.

Только он улетел, я посмотрел и листовку-то взял. Подумал, что мне опять «письмо из Кремля». Тут же меня немец за руку взял, а рядом было человек пять еще немцев. Взял меня за руку, тут же ставит меня на бугорок, остальные выстраиваются рядом и начинают что-то говорить.

И я все понял, я же знал, что за листовку – расстрел. А как своим сообщить? Они где-то в сарае были, может быть, они даже и не видели, что произошло…

Вот такая картина: немец меня поставил на место, потом переставил на бугорок. Такая процедура, как будто какой-то праздник начинается, как будто для него это какое-то удовольствие… И человек пять-шесть – рядом в линеечку неподалеку от меня стоят.

Он ткнул меня стволом автомата в лоб и начал пятиться, отошел метров на пять-шесть от меня. Потом поднял автомат, немцы ему что-то сказали, засмеялись, и он засмеялся. И еще столько же отступил.

Я видел, как расстреливают, и Гришку хоронили, и девочку топили, женщина на моих руках убита была

И как вы думаете, страшно мне было? Нет, не было страха! Вопросов нет – я же видел, как расстреливают, много раз, и Гришку хоронили, и девочку топили, женщина прямо на моих руках убита была. Страха не было, знаете, какое у меня было чувство? Мне было стыдно! Конечно, все это секунды, не думайте, что это длилось полдня, это секунды!.. И в эти секунды я смотрю на немца, смотрю в черную дырочку ствола автомата и понимаю: сейчас вылетит пуля, сейчас я упаду. Я же не знаю, что такое быть на том свете, что такое быть мертвым… Но думаю о том, что родные выроют яму, что меня будут закапывать, что вся деревня будет говорить: «Витьку Гладышева застрелили как образец, не поднимайте листовку!» А когда вернется отец с фронта, как он расстроится…

То есть у меня такое чувство стыда в голове за то, что я приношу горечь всей своей семье. А потом вспомнил: я же перекреститься-то забыл! Поднимаю голову и смотрю уже не в ствол, а выше головы фашиста (он в каске был). Поднимаю голову и вспоминаю, что я не перекрестился, глаза обращаю к небу. А день был солнечный, холодный, небо голубое-голубое, только зеленая каска солдата блестит.

Я начинаю креститься… Никакой молитвы, наверное, я не произносил, только наложил на себя крестное знамение. И вдруг смотрю: немец клонится к земле, и автомат его уже тычется стволом в землю. И слышу громкий-громкий голос: «Витька, беги!» Можете себе представить, как я понесся бегом: наверное, как чемпион олимпийский. По корягам, по оврагам, не знаю, куда я понесся. Потом вернулся домой, дома был наказан.

В нем было что-то человеческое

Дядя Ваня, муж Анны Антоновны, сестры моего отца, здоровый мужик (он был лесником, крепкий, в свое время воевавший с немцами, чуть больше 60 лет), скрутил этого немца. Он не стал ни автомат у него выбивать, ни по голове его бить. Как медведь, он его обнял и стал клонить к земле. Я убежал, а уже потом мне рассказали, что рядом стоящие немцы стали дядю Ваню бить. Били его ногами, прикладами, но пока еще не расстреливали.

Шум, крик, дядя Ваня тоже, наверное, кричит, народ собрался… Вдруг прибегает офицер и дает какую-то команду. Все прекратилось, его выслушали.

Дело в том, что вся наша семья знала немецкий язык, умела говорить по-немецки. Все, кроме меня. Что-то и я мог пробормотать, но Сергей, Настя и Мария с немцами спокойно разговаривали. И вот, Сергей подбежал туда, немец стал спрашивать, в чем дело, а Сергей говорит: «Ну, мальчик листовку поднял…». Офицер дядю Ваню отправил в дом и сказал ему: «Не вылезай, сиди в доме!» Остальным он дал какую-то команду, и они разошлись. Вот кто был этот немецкий офицер? Наверное, что-то человеческое в нем было. Когда ему объяснили, за что бьют старика (а его били за то, что он не допустил расстрел ребенка), он так распорядился…

Как Ивана не расстреляли

Я был сильно наказан, приказано мне было сидеть дома и никуда не выходить. Что же делать? Сижу, смотрю в окно у теплой печки, а Иван во дворе на ветки яблони накалывает кусочки сала. Мы еще были богатые, несмотря на то, что поросят немцы у нас порезали, сало еще оставалось. А на улице уже мороз…

И вот, Иван что-то топтался-топтался вокруг этой яблони, развесил все кусочки сала и пришел ко мне домой. Говорит: «Сейчас будем смотреть, как прилетят синички и сало будут клевать!»

В это время вместо синиц влетает к нам фашист (уже потом кто-то раскусил, что по национальности он был поляком). Оказывается, он был поваром – уже пожилой мужчина, немного пузатый, в шинели с винтовкой. Хватает Ивана за воротник и тащит на улицу. Иван упирается, начинается крик. Анна Антоновна появляется, виснет на карабине у немца, отбивает Ивана, а тот его тащит. Тогда Анна Антоновна кричит: «Да что такое?..» А тот показывает на яблоню руками и что-то говорит, никто ничего понять не может. «Что ты натворил?» – «Да ничего, синичек кормил, ничего не натворил!»

Тогда Анна Антоновна идет с этим поляком к яблоне, и тот ей показывает на кусочки сала. Оказывается, он где-то заколол поросенка, натопил сала. И горячее сало вынул в кринки и поставил их в снег, чтобы сало застыло. А Иван там топтался. И когда немец пришел собирать сало, увидел, что все крынки лопнули (он физику, наверное, не знал, этот бедняга – они были горячие, а на улице -20), и сало вытекло из них. Кругом снег покрылся желтыми пятнами…

Знаете, была очень интересная картина: я боялся, что он сейчас убьет Анну Антоновну. Анна Антоновна была очень красивой женщиной, с мягким бархатным голосом. Ей бы только песни петь… Когда я впоследствии стал музыкантом, то часто вспоминал ее голос. Когда она увидела, что крынки растрескались, она стала ему говорить: «Дурак, это мороз! Не Ванька, а мороз твои крынки разбил!» Раз десять она его назвала дураком, только тогда до него, может быть, что-то дошло. Повернулся и ушел. Ивана не расстреляли.

«Не лезь, куда не просят!»

Я уже доживал последние дни своего заключения. В тот же вечер в нашу деревню привели пленных – тех танкистов, которых мы встретили в лесу, и группу солдат. Они уже работают, почему-то расширяют в деревне дорогу. И чистят крапиву, лопухи. То есть вычищают дорогу, облагораживают нашу деревню: совершенно непонятно, для чего им это нужно. Голодные, полураздетые, на улице холодно, немцы их бьют прикладами.

Тетя Аня дала всем нам по морковке (еду уже нам стали выдавать по порциям), и я подумал: пойду отнесу пленным, все равно это наши люди, жалко их, долбят замороженную землю… Но надо было изловчиться, потому что, как и за листовку, хлопнуть ведь могут!

Присмотрелся я к охраннику, и когда охранник пошел в другую сторону, я бросил морковку пленным. А сзади другой охранник – он увидел! Как он меня треснул по голове прикладом, очень сильно стукнул!

Я потерял сознание, долго валялся в снегу, тошнота была. Потом пришел в себя, домой полз на четвереньках, а дома мне еще хорошую лекцию прочитали всей семьей: «Не лезь, куда не просят, а то кончится тем, что тебя либо штыком приколют, либо застрелят!» Ну, мальчишкой был, озорства было полно!..

Долго я лежал на печке, меня отпаивали, откармливали. А потом, дня через два-три, опять пошел на улицу.

«Сталин – капут! Москва – капут!»

Вспоминаю еще, как мы набрали гранат. Оружие тогда любое можно было найти, даже пулемет. И винтовку, и пистолет, любое оружие… Все, конечно, разряжено, и гранаты разряжены. Набрали мы гранат, немецких и наших, советских, и стали играть втроем: кто дальше бросит гранату. Бросали мы и туда, где наши пленные уже расчистили дорогу.

Гранату бросил – и за ней надо было бежать, никто тебе ее обратно не подаст! Бросил – и побежал. Я бросал советскую гранату, она зеленого цвета, с набалдашником и короткой ручкой. Силенок у меня меньше, чем у Петьки, здорового деревенского парня, Иван тоже на три года старше меня. А они немецкие кидали, у тех очень длинные ручки (их «толкушками» называли). И моя граната все время летела ближе, чем их.

Немцы, живущие в нашем доме, сидели на крыльце, о чем-то разговаривали, курили. И когда я брошу советскую гранату, они кричат и смеются: «Сталин – капут! Москва – капут!» Мне обидно, я же листовки читал, я знаю, что скоро наши придут, какой может быть капут?

Сбегаю, возьму опять гранату, кину – опять: «Сталин – капут!». И когда я еще раз побежал за гранатой, я увидел, что оттуда, с той стороны, снизу, в сторону храма, к нашему дому, идет немец. Почему-то мне показалось, что он был в коричневой шинели…

Ну, мне-то что: идет и идет. Я вновь выбежал на исходную позицию, разбежался, кидаю гранату… И ведь надо же такому случиться: граната и немец сошлись в одном месте! Граната плюхнулась рядом с его ногой, отскочила (она же не взорвется, она разряженная), несколько раз подпрыгнула и упала в кювет у дороги. А немец тут же рыбкой – в землю, распластался, прижался к земле.

А я-то побежал за ней, и вот, я уже недалеко от него. И вижу: он лежит на земле, прижавшись к ней всем телом, и ждет, когда граната взорвется. А я жду, когда он встанет!

И он кричит вдруг: «Партизаны!» Второй раз голову приподнял, опять кричит: «Партизаны!» И вот – картина: я стою, сзади меня хохот тех здоровяков, которые живут в нашем доме, этот стоит на четвереньках и все равно кричит: «Партизаны!» Отряхивается потом и встает. Он офицером был, наверное, потому что пистолет только у офицеров.

Я понял: сейчас будет самое плохое. А куда бежать, если у него пистолет?

Я смотрю на его лицо: злющий-злющий. И я понял: сейчас будет самое плохое. А куда бежать, если у него пистолет?

И вот тут какая-то сила понесла меня от него туда, где хохот стоит, потому что если бы я побежал в другую сторону, он бы стрельнул, конечно. Прямо Бог меня туда направил (а кто мне дядю Ваню ранее послал, откуда он появился?).

И вот я к этим смеющимся нырнул, и к ним в сапоги! И этот офицер к ним подходит, а они смеются, и все, громко смеются. И что-то мне подсказало, что не будут здесь меня убивать, потому что тут смеются люди, над ним смеются!

Он что-то стал им говорить, а они передразнивают его и снова смеются. Он кричит, а они смеются! Потом он крикнул на них зло, плюнул, наган убрал и пошел.

Я вылез, они надо мной начали смеяться: «Сталин капут! Сталин капут!» По голове похлопали, но так, по-доброму. И ушли… Вот такой несуразный случай.

Ночной волк

Однажды был еще такой случай: мы, вся ребятня, спали на печке. Насыплют нам туда гороху, мы еще сначала гороху «наклюемся» (надо было съедать продукты, потому что немцы у нас все отбирали). Наедимся гороху и на русской печке все спим. Спим и спим. А выход из дому – дверь рядом с печкой. Если в эту дверь выходить, то сначала выходишь в скотный двор (поросят наших они уже съели, корову, по-моему, тоже съели, осталась у нас к тому времени только одна корова). Молоко они у нас отбирали, но по полстакана нам давали, так что полстакана в день каждый из нас, детей, мог выпить.

Проснулся я ночью – хрипит корова. Обычно мычит или что-то еще, а тут – хрипит как-то, мычит с каким-то хрипом. Я боевой мужик, сразу понял: волки подошли к дому. А коровы же боятся волков! И они чувствуют, когда волк к дому подойдет, у них вырываются какие-то нехорошие звуки сразу. Лошади тоже так реагируют, собаки выть начинают…

Слезаю я с печки и говорю: «Тетя Аня, к дому волки подошли!» Я разбудил ее, ведь уже все спали, ночь на дворе. – «Какие волки, тебе что, приснилось?» – «Да корова что-то стонет, волки…» – «Давай Ивана Федоровича поднимать, пойдем посмотрим!»

И мы же не на улицу сразу выходим, а вот в этот скотный двор. Кто-то из них, дядя Ваня или Анна Антоновна, открывают дверь, я тоже смотрю туда, и мы видим картину: на стене висит карманный фонарик, под коровой сидит немец (не наш) и доит корову. Вот почему она хрипит: ее доить должны в семь утра, а он ее в три часа ночи доит! Воровской немец, фашист, который знает, что всех наших коров-то они съели, знает и то, что в нашем доме есть корова, пришел с ведром – сидит и доит корову.

Естественно, корова издает какие-то звуки нехорошие. Дядя Ваня и говорит: «Вот волк так волк, я и не знаю, как с ним бороться!»

Посоветовались, надо «наших» немцев разбудить, ведь они же заинтересованы молоко пить! Постучались, наш немец выходит, тетя ему и говорит: «Корова, молоко! Корова, молоко!» Ведет его и тихонько повторяет. А он ей: «Партизаны?» – «Корова, молоко!» Открывает тихонечко дверь, и когда он увидел, что из их коровы молоко выдаивают, он быстренько вернулся, поднял тревогу, и они – в нательном белье, в сапогах – вышли в коровник, отобрали у него полведра молока и начали его бить. Знаете, как били? Как будто он партизан, только что не расстреляли! Ну, а потом отпустили. Больше этого немца я не видел.

«Ты рассказывай о войне всем, не стыдись – о войне надо рассказывать!»

Наша Победа – это много-много радостных дней

Наша Победа – это много-много радостных дней.

Я был на Параде Победы на Красной Площади. Расскажу интересный случай. Я настолько вымок на Параде, что один офицер мне сказал: «Витя, пойдем ко мне домой, высохнем и вечером пойдем гулять по Москве и салют смотреть!»

Меня раздели, положили в кровать (мне 12 лет), вся моя солдатская форма сохнет где-то на кухне. Он тоже переоделся, потом вернулся, вечером оделись мы в сухую одежду и пошли смотреть салют.

Знаете, наверное, о войне мне легче рассказывать, чем о Победе… Парад был такой, что невольно пришли мысли: все, кончились несчастья, кончились убийства, кончились смятения и преследования… Но я-то ничего не имею, я-то кто? Вот мне куда деться с моей Победой? В солдатскую казарму, я там жил!

И вот, этот офицер стал мне родным (он долго обо мне заботился), в части я пригрелся, там я и учился…

Уже в 1947 году я приехал в Москву и пошел навестить этого офицера, который мне сделал столько добра! Я был в военной форме, должен был пройти в Лялин переулок.

Подхожу к этому дому и вижу такую картину: стоит старая мебель у дома и много-много книжек, как будто это библиотека. Я – в красивой форме, самый военный среди всех военных. Подхожу, читаю одну из книг: «Малая энциклопедия». Главный редактор – Н. Крупская. Я думаю: как же так? Жена Ленина, работает, да еще главный редактор. Я стою и читаю эту книгу.

Подходит ко мне пожилой мужчина: «Ну, какое слово ищем, товарищ генерал?» – «Генерала и ищу!» – «Давай найдем!» Он видит, что я шучу, я вижу, что он шутит. И говорит: «А ты почему в военной форме? Кто ты?» – «Да я воспитанник, я при военной части, дома нет, родителей нет!» Тогда он кричит в окно на первом этаже: «Марк, выходи, тут твой друг пришел!» Выходит юноша лет 15, аккуратный, чистый, чернявый. «Ну, познакомьтесь, тебе как раз с ним поговорить надо!» Я ему все рассказал, показал. Он говорит: «Друг ты мой, я ведь тоже из детского дома, который немцы уничтожили полностью!» Оказалось, что это был мальчик из польского детского дома, в котором Януш Корчак вместе с воспитанниками ушел в газовую камеру. А Марк за несколько дней до этого убежал, и его кто-то взял. Где-то бродяжничал, а потом появился в России.

Дает мне то ли журнал, то ли газету: «Вот, почитай о моей судьбе!» И говорит еще: «Ты, пацан, ты рассказывай всем, не стыдись – о войне надо рассказывать!» – «А что я буду рассказывать, ведь я пацан? Пусть взрослые рассказывают, меня-то кто будет слушать? Я подросток…» – «Подросток, подросток… Давай я тебе дам книжку про подростка», – и дает мне роман Достоевского «Подросток»». – «Читать умеешь?» – «Умею!» – «Достоевский – это лучший писатель Советского Союза. У него есть такая фраза: «Из подростков созидаются поколения». Ты понимаешь, что это такое?» – «Ну, люди…» – «Поколения – то есть целые государства созидаются. Из кого? Из подростков! Вот ты подросток, от тебя зависит, каким будет следующее поколение. Прочти, пожалуйста, эту книгу, и когда найдешь эту фразу (я тебе карандаш дам), подчеркни ее. А потом приходи ко мне. Сколько тебе надо дней, чтобы прочитать ее?» – «Ну, две недели…» – «Через две недели я тебя здесь жду, но фразу эту мне найди!»

Начинаю читать. И, ругая этого Марка (обманщик, фразы-то нет), листаю, листаю, листаю – нет фразы, и все! Осталось две страницы, нет ее! И оказалось, что эта фраза – последняя строчка в романе Достоевского: «Из подростков созидаются поколения…».

Поехал я к нему, приезжаю, а договоренность была такая: камушек в стекло бросить или прутиком в стекло постучать.

Пришел, сломил прутик, стучу… Выходит старикашка, говорит: «А Марка нет». – «А когда он будет?» – «Он здесь больше не будет никогда!» – «Почему не будет? Мы с ним договорились, я роман прочитал, книжку ему должен отдать…». – «А какое он тебе дал задание?» – «Вот, прочитать и найти фразу…». – «Ну, ты молодец, Марк молодец, роман я у тебя забираю, но подростком оставайся, рассказывай всем: какие немцы, какие наши, как ты был в оккупации…». Таким я и остался по сей день.