Голубка

В то апрельское утро в клетке убирался не Хозяин, а мальчик. Хозяин своих голубей любил, и они его любили – садились на его голову, на спину и шею, когда он наклонялся, нежно клевали его волосы. Как ни тесно, как ни маятно было птицам в этой клетке на балконе, как ни мучила их сетка-рабица, отгородившая небо, как ни томила непонятность, как ни хотелось лететь, лететь, лететь – то, что Хозяин по-прежнему с ними, утешало. Так больной ребенок утешается тем, что мама рядом.

Мальчик любил их меньше, убираться в клетке ему было неприятно, утешить уставших от неволи голубей он не мог – они метались и стонали от тоски. А ей, нашей голубке, было, наверное, хуже, чем другим, потому что она была молода – в молодости трудно, невозможно выдерживать неволю.

Мальчик собрал на совок сухой сор и поленился нести его на кухню, в мусорное ведро. Он отодвинул дверку-задвижку и выкинул сор наружу, хотя и знал, что соседка снизу опять будет кричать про свою аллергию на пух.

И тут у мальчика в кармане заиграл телефон, и мальчик отвлекся, а голубка увидела небо без сетки-рабицы. Через миг она сидела уже в этом прямоугольнике, а потом упала в свободный воздух и развернула крылья.

Выше, выше, выше – мимо серых блоков стены, окон и балконов, мимо стоящих на балконах людей. Мимо белых телетарелок и антенн. Упругий воздух под крыльями, подъем с каждым движением – то, что не отдашь и за самую жизнь. Крыша, блестящая светлым металлом – внизу, облака и небосвод – над головой: меж птицей и небом, меж голубкой и далью-далью-далью – нет больше никаких преград.

Если бы у голубки был разум, она задавала бы себе вопросы: а почему я лечу именно туда, а откуда я знаю, куда лететь, а что, если лететь надо в другую сторону – и в итоге впрямь улетела бы совсем не туда или вообще никуда бы не улетела. Что и происходит со многими людьми!.. Разум – великий дар, но и великое испытание: уверовав в собственный разум, человек отказывается слышать то, что живет и действует глубже разума, и потому жестоко заблуждается. Птицам же это не грозит: наша голубка не задавала себе вопросов, она просто летела.

Сюда, в город, ее привезли в закрытой картонной коробке с дырочками для дыхания. Неразумной своей памятью она помнила ту ночь, когда рука Хозяина сняла ее, беспомощную (дневные птицы ночью беспомощны), с насеста голубятни и опустила в отчаянную толкотню коробки. Она перепугалась, как и все, и ей было плохо в тряской дороге, но спасало доверие к Хозяину – несмотря ни на что. Когда Хозяин открыл наконец коробку, она с удивлением увидела бетонную стенку, стекло и сетку-рабицу.

Теперь голубка летела – не то что бы не помня о Хозяине, скорее, надеясь, вопреки всякой логике (откуда у голубя логика?), встретить его там, дома – в селе, которое люди когда-то назвали Чернояром.

Там тишина. Там голубятня, в которой она выбиралась из яйца, удивляясь тому, что воркование матери так изменилось – а оно просто не было уже приглушено скорлупой. Там круглый солнечный луч, входящий в полумрак голубятни через леток, там похрустывание и хлопанье крыльев, бормотание, воркование, трубная песнь, писк птенцов, парящий пух.

Там – то, что она увидела, когда высунулась впервые в леток голубятни – самое, самое прекрасное, что только может быть на свете.

Город остался позади. Встречный ветер затруднял полет, но не был, на ее счастье, слишком сильным. Солнце то скрывалось за облаками, то вновь заливало мир своим горячим светом. Внизу зеленели озимые поля, темнели островки соснового леса, тянулась трасса. Голубка летела, не помня о еде, хотя была голодна: от тоски и маеты с утра ни разу не клюнула. Могла ли она сомневаться, что там, дома, еды будет вдоволь, как было всегда?

Да, дом было далеко. Это голубка поняла сразу. Но даже если бы он был дальше в сто раз, это ни на секунду ее не смутило бы.

***

Просыпаясь, Иван первым делом запрещал себе думать. Что думать – ничего хорошего ведь не выдумаешь уже всё равно.

Он лежал на прелом матрасе в страшно запущенном сельском доме, среди хаоса старых и грязных вещей, у окна, немытого уже лет десять, под серым гамаком паутины, свисающим с потолка.

Ему ничего не хотелось – даже выпить. Прошли те времена, когда выпить – хотелось. Теперь Иван пил без желания. Потому что если не пить, то слишком уж становится страшно.

Торопиться Ивану было некуда: смена его на Ибрагимовых кошарах кончилась, и не было известно, понадобится ли он Ибрагиму когда-нибудь еще. Деньги за охрану овечьих кошар Иван вчера получил, и «Фронтовой» там, в Семеновке, купил сразу три бутылки, и две банки кильки, и батон, и чай, и конфеты, и курить себе взял, само собой.

Но тут Иван почувствовал, что подняться и выйти наружу все-таки придется. Свалил табуретку, остановился, отупело посмотрел на консервную банку, полную окурков, снял с гвоздя вонючую телогрейку – и повесил ее назад, потому что другая телогрейка была на нем, он просто о ней забыл. А эта, висевшая на гвозде, была еще батина и хранила древние пятна колхозного мазута.

Наконец Иван вышел в сырой и холодный воздух апрельского утра. Над покосившимся забором чернела голубятня соседа Женьки, который долго обитал тут, в Чернояре, со своими голубями и семейством: пытался фермерствовать, разводил патриотизм, даже интервью давал каким-то корреспондентам. Но жене его Ирке, хоть и местная она тоже, черноярская, надоело каждое утро возить детей в школу за тринадцать километров, в райцентр, да еще и по такой дороге. И она в конце концов заставила мужа продать скот и землю Ибрагиму. И теперь они живут в городе, и Женька работает там водилой на городском автобусе.

Белая, нежная, она сидела на крыше голубятни, и странно было видеть ее здесь, на фоне умирающего села

Иван скользнул по забору и голубятне привычным взглядом… И увидел голубку.

Белая, нежная, она сидела на крыше голубятни, и ветер ерошил ее перышки. И бесконечно странно было видеть ее здесь, на жутком фоне умирающего села – с мертвым бурьяном, черными проемами пустых окон, горами хлама, развалинами саманных сараев.

Голубка смертельно устала и замерзла. Она достигла голубятни почти уже в темноте и не могла сориентироваться, почему и просидела ночь на крыше. Она потратила столько энергии, а когда рассвело, поняла, что еды нет. И Хозяина нет. И своих не слышно. Голубка начала понимать, что все они остались там, в городе, и что здесь она теперь – одна.

А Ивану голубка напомнила детство. Сначала чуть-чуть напомнила, и он сразу хотел это себе запретить, но потом – будто поскользнулся на чем-то и полетел в чистые, цельные глубины загрязненной и пораненной памяти…

Это было обычное деревенское детство – с батей-механизатором, с психованной мамкой, с двумя младшими сестрами, с двойками и вызовами родителей в школу, с домашними разборками после этого; с волокнистым белым туманцем над водой рассветного озера, с первым вздрогом поплавка, остановкой сердца и уходом поплавка под воду.

…С вечерними кострами из сосновых шишек на озерном берегу, с яблоками в чужих садах, с батиным комбайном, запахом горячего зерна, ночевками в скирдах свежей соломы.

…С шумной и дружной расчисткой льда на озере, с самодельными клюшками и коньками, которые нужно было еще уметь привязать веревками к валенкам…

…И с мечтой о собственных голубях. «Когда двойки свои исправишь», – супил брови батя. Ванька в 12 лет управлялся и с комбайном, и с трактором не хуже отца, но вот двойки исправлять не умел.

Зато Толян, старший брат Женьки, самый-самый друг, охотно позволял Ваньке возиться с его голубями – когда возился с ними сам.

Зачем же всё это было, если теперь его, Ивана, жизнь стала вот такой?

Нет, не зря он запрещает себе думать. Вот, начало думаться, попробуй теперь останови.

Иван вернулся в свою берлогу… и увидел ее будто впервые. Ему стало тошно, и страшно, и стыдно – что было бы, если бы это увидели батя или мамка?..

На желто-бурой клеенке лежал батон, купленный Иваном в Семеновке. Отломив кусок, Иван вернулся во двор, влез по гнилой лестнице на просевшую крышу своего сарая – ходить по ней было, конечно, нельзя – и раскрошил хлеб. Голубка тут же сорвалась с голубятни вниз. Иван смотрел, как она глотает куски батона, и вспоминал, как они с Толяном кормили голубей.

– Почему мы такими стали, птица, а? Жри, жри. Тебе-то откуда знать?

***

Утолив голод, голубка нырнула, наконец, в леток пустой голубятни. Доски ее расселись, солнце проходило насквозь, белая птица оказывалась то в ярком, синевато дымящемся свете, то в сумраке. Слой окаменевшего помета, полуистлевшие перья, знакомый насест. И никого. Голубка стала звать своих – хотя и понимала уже, что не дозовется. Понимала и звала, звала и понимала. Потому что слез у голубей нет, и плакать они не умеют.

Солнце, поднявшееся уже высоко, вызвало-таки нашу голубку наружу. Она поднялась и сделала круг над умирающим Чернояром, над заброшенными полями, над косогором, по которому вразброс росли дубы, над маленьким черным озером в камыше, над бором, над кладбищем и развалинами церкви. Потом села на покосившийся столб. Посмотрела вниз: там, упершись в столб рукой, стоял парень в желтой куртке, с напряженным больным лицом, и внимательно на нее смотрел.

Голубка стала звать своих – хотя и понимала уже, что не дозовется. Понимала и звала, звала и понимала

Голубка уже догадывалась, что с этим местом, с людьми, которые жили здесь раньше, произошло что-то страшное. Но что? И вернется ли сюда Хозяин? Знакомые, памятные стены старинного храма привлекли внимание голубки, и она через пролом влетела внутрь.

***

А парень оставил столб и пошел к крыльцу, на котором сидел Иван.

– Дядь Вань, привет.

– Привет, Димка.

– Слушай… Ты уж извини.

– Пожрать?

– Ага. Хлеба хоть кусман.

– Пошли в дом. Выпить хочешь?

Иван вскрыл банку с килькой, разломал батон на несколько кусков. Ему хотелось горячего чая, но для этого нужно было разводить огонь в кострище у крыльца, да еще и за водой идти на озеро. Иван налил «Фронтовой» – себе и Димке. Димка мигом проглотил водку и налег на кильку с батоном. А Ивану на сей раз что-то не пилось.

Вот, подумал он, прилетела птица и сделала с душой что-то такое, от чего водка не поможет, только хуже станет.

– Какого я голубя сейчас видел, дядь Вань, – вздохнул Димка, утолив первый голод, – белого.

– Женькин, должно быть, – Иван пододвинул Димке раскрытую пачку «Примы», – улетел как-нибудь у него и вернулся сюда, к нам.

– А у деда, дядь Вань, картина такая прям на стенке висит – из журнала, что ли, какого вырезал – где стол у него, ну, где он книжки всякие читает, – небо такое синее и голубь белый. Красиво так.

– А чего ж тебе с дедом-то не жилось?

– Чего не жилось… – Димка затянулся и закашлялся, – дурак был, вот и не жилось. Городок маленький, скучно. Зато в большом городе весело потом было, блин.

– Ты говорил, девчонка там у тебя была хорошая.

– Была.

– Что ты теперь дальше-то делать будешь?

– Не знаю, дядь Вань. Они меня где хочешь найдут. Я очень много денег им должен.

Димка сглотнул комок. Губы в трещинах, щеки впали, под глазами круги, грязный, как щенок из канавы. А голубь… или это голубка? – чистая. На Катьку похожа.

– Я, дядь Вань, к деду поехал бы…

– А примет тебя дед?

– Я прощения попрошу. Дед один, старый, больной, я буду ухаживать. Я бы добрался – ребята-дальнобойщики, они всегда поймут, подвезут без денег, довезли же они меня до поворота на этот ваш Чернояр. Только вот…

***

На худых ногах Анны хлябали галоши. Платок налезал на глаза, палка то упиралась в суглинок, то тонула в мертвой прошлогодней траве, то новую зеленую травку видела Анна возле своей бывалой коричневой палки.

Еще позапрошлой весной вот здесь, возле калитки, лежащей теперь в бурьяне, стояла Марья Фоминична – бывшая учительница Черноярской начальной школы:

– Анна Васильевна, ты куда это, опять в церковь? Праздник, что ли, сегодня какой?

– Благовещение.

Хоронить Марию Фоминичну съехались ученики, да начальство из района помогло – а кто похоронит ее, Анну? Деньги-то похоронные есть, отложены, а вот кто хоронить будет – с мамкой рядом, с мужем-покойником да с сыночком бедным, Колей?.. Иван Тихонов? Родня все же… Так ведь он, Господи прости, каждый день пьяный. Увезут еще в город, в морг этот, не приведи Господи, а там закопают как собаку.

Анна ошибалась – Благовещенье было накануне. У нее не было церковного календаря, она сама вела календарь в тетрадке, вот и сбилась на день. В настоящей церкви, где красивая служба, Анна Васильевна была только два раза в жизни – когда ездила в город. Чернояр в ту пору был большим живым селом, частью колхоза имени Ленина. А верующие собирались у тети Таси Кузиной, и она, Анна, тоже ходила туда, слушала, как тетя Тася да еще баба Соня из Семеновки читают Псалтирь и Часослов. Однажды к тете Тасе приезжал настоящий поп – потихоньку от начальства, конечно – и служил прямо у нее в избе обедню, и все причащались, и Анна тоже. Хорошее было время – и Коленька еще не болел даже, и муж живой. А работала она тогда как раз на телятнике.

***

У Димки пересохло горло, он говорил с трудом – но в то же время не мог не говорить:

– Понимаешь, дядь Вань, они знают, откуда я приехал, знают, что у меня дед там живет. Адреса не знают, конечно, и как зовут деда, я им тоже вроде не говорил, но фамилия-то одна, а город маленький, а им если кто нужен – они найдут...

Димка потянулся за черной от грязи чашкой, в которую Иван плеснул ему еще водки, но тут же понял – не надо сейчас, хуже еще станет.

– Я боюсь, они деда уже там вычислили и спрашивали, где я. Ты не знаешь, как эти ребята спрашивать умеют. Я не знаю, живой там дед вообще или нет. И еще…

– Чего еще, Дим?

– Они знают, что с меня не возьмешь теперь ничего. Они могут – одно из двух: или отрабатывать меня заставить этот долг, или с деда эти деньги стребовать. Дом, например, заставить его продать. Ты знаешь, у меня ни сотового, ничего, я им все отдал, что у меня было – двадцатая часть долга получилась. Я не могу сейчас деду позвонить, узнать, что там с ним. Да если бы и мог… Дядь Вань, я боюсь такое узнать. Вот узнаю, а как жить дальше буду?

– Эх, Диман, Диман! Уж какой-никакой яесть, а вот чего ни разу в жизни не делал – в карты на деньги не играл.

– А я вот играл, доигрался, что теперь.

Что-то оживало у него внутри. Может быть, непрожитое отцовство Ивана отзывалось на Димкино сиротство

С этим загнанным пацаном Иван чувствовал себя не так, как без него. Говоря с Димкой, он как бы приподнимался над своим собственным состоянием, становился старшим, умным и даже в чем-то положительным. Что-то оживало у него внутри. Может быть, непрожитое отцовство Ивана отзывалось на Димкино сиротство.

– А голубь красивый. У деда картина висит такая. Вот мне бы вот сейчас к деду…

***

Анне было бы куда удобнее войти в церковь сбоку, через пролом стены, но она боялась сделать грех. И потому, обогнув разрушенное строение, дошла до камней разломанной паперти и с трудом, скользя по камням палкой, взобралась к дверному проему. Пол в церкви был усыпан битым кирпичом и черной трухой зерна – при колхозе здесь был зерносклад, Анна сама девчонкой гребла в нем зерно – вместе с матерью и другими черноярскими бабами. Картины на стенах тогда еще не облезли: вон там было нарисовано Благовещение, а вон там Покров. Сейчас, конечно, не разберешь уже ничего – кусочки остались.

Анна прошла по своей расчищенной дорожке в середку, туда, где должен был стоять аналой с иконой праздника. Достала из кармана кофты очки и тетрадку. Оправила платок, потуже затянула его концы. Глубоко вздохнула и начал громко читать. Молитв в тетрадке было три: «Отче наш», «Богородице Дево» и «Пресвятая Троице». Анна каждый раз повторяла свое чтение трижды.

Солнце широким лучом пересекало пространство храма от стены до стены. В проломе, метрах в десяти над землей, росла береза, уже большая и зазеленевшая. Прочитав молитвы последний раз, Анна отошла от своего намоленного места и села на табуретку, которую тоже сама сюда принесла. И вдруг увидела там, высоко, в луче…

– Дух Святой, – сказала Анна и встала.

***

– Жень, она в санэпиднадзор заяву написала. Вот мне это надо, скажи?

– Ир, да ей делать нечего. Аллергия у нее на пух. Я ее спрашиваю: ну где у вас в квартире пух? Как он к вам попадает?.. Он даже мимо вашего окна, и то не летит!.. Скандальная она баба, вот и все.

– Жень, аллергия, она может быть и на расстоянии. И мне скандалы с соседями ну вот ни чуточки не нужны. Штрафы тем более. Ты обещался в добрые руки их отдать.

– Я ищу, кому отдать, мало нас стало, любителей, и потом, я ж тебе объяснял: их надо минимум два года выдерживать, чтоб назад туда, в Чернояр, не улетели.

– Жень, ты больной на голову…

«…Как все голубятники», – мысленно докончил Евгений за жену, потому что слышал это тысячу раз.

На самом деле он чувствовал свою вину и перед женой, и перед соседкой. Но сейчас ему надо было доехать до Чернояра – спасти свою кроткую любимицу, свою белую царевну. Если только она долетела…

– Жень, я вот просто возьму и выпущу их сейчас, и лови, как знаешь…

Удар двери и щелчок замка. Оборванная на полуслове, Ирина почувствовала обиду. Сначала маленькую. Потом эта обида стала расти, разрастаться – и залила жаром все ее существо. Обида требовала разрядки.

А Евгений уже разворачивал свою «девятку» во дворе. Конечно, он не выспится, ему придется рулить «газелью» и отвечать за жизни пассажиров после бессонной ночи и долгой дороги. Зато голубка не полетит с голодухи в Семеновку или в Советское, не будет питаться там на помойках. От помойной кормежки она быстро погибнет – не сизарка же!

…Вот остальных бы еще Данька, балбес, не выпустил. Да нет, не выпустит – задвижка эта проволокой замотана теперь.

***

…Нет, Анна вполне допускала, что это просто голубь. Но думать, что это Святой Дух, было гораздо лучше. Сладко и радостно было думать, что там, наверху, парит и трепещет тот самый Святой Дух. Давненько уж не чувствовала старая Анна в сердце своем такой радости.

И тут она услышала хруст битого кирпича. К ней шел совсем молодой парнишка, почти мальчик – светловолосый, в длинной черной одежде: точь-в-точь такую Анна видела на старом попе, приезжавшем к тете Тасе Кузиной.

– Здравствуйте, бабушка. Как вас зовут?

Анна поклонилась ему в пояс. Она сама от себя не ожидала такого. И от спины своей такого не ждала, и от поясницы – что выпрямится всё легко, без боли и треска.

– Раба Божия Анна!

– А я отец Антоний.

«Отец Антоша» – так потихоньку называли его девушки из епархиальной канцелярии. Ему сравнялось 23, его жена была беременна и нервозна, их отправили в Семеновку и отдали им под церковь помещение бывшего сельмага. Общину верующих в Семеновке составляли четыре человека, два из них инвалиды. Денег не было совсем – ни рубля. Поселили молодого батюшку с непраздной матушкой в сельской двухэтажке эпохи слияния города с деревней, на верхнем этаже, с удобствами во дворе и с обильно протекающей крышей.

Накануне хиротонии Антону звонил его отец, давно оставивший семью, живший в Чите. Удивленный выбором сына, так и не понявший его за четыре семинарских года, он спросил «Не пожалеешь?». Антон ответил честно: не знаю.

– …А где же вы продукты берете, бабушка Анна?

– Автолавку на дороге караулю – три раза в неделю ходит из Семеновки на Дружбу. Хлеб у них беру, ну, они уж меня знают – вермишельки мне прихватят, пшена, масла растительного. Чего я попрошу, подвезут, да и продадут со скидочкой, я ж ветеран труда.

– А пенсию как же вы получаете?

– И пенсию получать с ними езжу – в кабине-то места нет, они в будку свою меня поднимут, я уж там устраиваюсь на ящичке каком-нибудь и еду. Таня там и Витя, хорошие они. А назад-то уж я пешком потихоньку. Шесть километров. Спешить некуда, а уж за день-то дойду. А когда и подвезет кто.

– А зимой?..

– Ну, когда сильный мороз, метель, тогда уж я дома сижу, пережидаю.

О возрождении разрушенной Благовещенской церкви в обезлюдевшем Чернояре отец Антоний не мог и мечтать, однако же вот – добрался до нее, и такую хорошую бабушку встретил. И белый голубок под круглым куполом, под сохранившейся десницей Вседержителя в выцветшем голубовато-сером рукаве – показался батюшке счастливым предвестием.

Молод он был еще – унывать.

А голубка уже покинула стены церкви и, взмыв повыше, принялась делать то, что делают только голуби – не зря же именно их издревле держат при себе люди, а не дроздов и не галок. Голубка играла в воздухе: падала камушком, крутилась бочкой, висела на мелко трепещущих крыльях, спускалась по хрустальной лесенке, и солнце проходило ее насквозь, а небо ошеломляло синевой. Играющего голубя заметил Ибрагим: он ехал верхом от Семеновки мимо Чернояра, к дальним кошарам. И ордынское лицо его вдруг дрогнуло, ожило, засветилось первобытной и детской улыбкой.

***

Отец Антоний протянул Димке свой телефон и предложил позвонить деду. Димка отшатнулся и хотел сказать, что не помнит наизусть номера. Но тут же понял, что эта ложь не спасет, что от отказа вина станет еще мучительнее. Сигнал прошел не сразу, время страшно замедлилось, и Димка успел спросить у самого себя, тяжелее ли эта минута – той, в которую он осознал свой проигрыш.

Долгий гудок – абонент в сети! Еще один гудок – очень, очень долгий. Щелчок, шорох.

– А-лё!

– Деда!..

Сидевший напротив Димки Иван резко привстал – с папиросой в руке: он взял ее по привычке, да вовремя сообразил, что при священнике курить нехорошо.

– Деда, это я, Митька твой… куда пропал, никуда я не пропал, проблемы тут были… Деда, с тобой все в порядке? Ничего такого плохого с тобой не было? Чё-чё?.. В больнице лежал?.. С чем? С давлением? Ну-у, дед, это не страшно, это…

Димка заверил деда, что скоро приедет, и уже вернул было телефон, но тут его осенило:

– Ты… это… Отец, ой, вы, то есть… Можно я еще один звонок сделаю? Короткий, секунду прям?..

Отец Антоний быстро кивнул. Димка набрал другой номер, тоже памятный наизусть:

– Серый, привет, это Диман, можешь говорить? Рядом с тобой есть сейчас кто-нибудь? Нет? Где я, потом скажу, где я. Ты мне скажи, ты про Лысого знаешь что-нибудь, про людей его? Чё?.. Закрыли?! Лысого закрыли? И Тюху с братаном?.. И Вовика?.. Точняк? Чё? Самого таскали?.. Чё?.. Шкворень в бегах?.. Ну, это ладно… А не выпустят их? Чё?.. Нет? Всерьез за них взялись?..

Тут даже Иван радостно засмеялся. А Димка, отдав телефон отцу Антонию, воздел руки к потолку и хотел издать торжествующий вопль, но голос у него сел, и он сам сел на табурет и закрыл лицо руками. Анна вдруг протянула руку и погладила мальчишку по голове. Он оторвал лицо от ладоней и ошеломленно на нее посмотрел.

А Иван вспомнил, как его последний раз погладила по голове мамка – за месяц до своей смерти, а ему-то уж 35 было тогда, и она всё на него ругалась, ругалась, а тут взяла и погладила.

***

Голубку Евгений увидел сразу – она сидела на крыше голубятни, розовая уже от заката.

– Дурочка моя. Думаешь, я тебя не понимаю? Еще как понимаю, но ты же здесь не выживешь.

Голубка склонила головку. Она не хотела обратно в клетку. Тем более что с едой теперь все было в порядке: некрасивый человек под вечер опять накрошил ей хлеба. И потом, кто знает – получилось же у нее вырваться на волю, получится, может быть, и у остальных, и они тоже прилетят.

Евгению нужно было, чтоб наступила ночь и чтоб голубка ушла в голубятню. До темноты было еще далеко. К Ивану идти не хотелось – он наверняка пьяный, да и одичал совсем – и гулять по родному Чернояру тоже. И уж меньше всего почему-то хотелось отпирать собственный пустой дом – с голыми окнами, с белыми квадратами на месте снятых со стен фотографий.

– Вот что – на кладбище надо съездить, пока светло.

Кладбище было самым обитаемым и самым ухоженным местом в Чернояре

Кладбище было самым обитаемым и самым ухоженным местом в Чернояре – своих покойников уроженцы села все же не забывали. Евгений постоял понемножку у могил отца, деда с бабкой, прабабки, дяди с женой и Марьи Фоминичны.

Марья Фоминична учила их с Ирой в начальной школе. Начиная с четвертого класса, черноярских школьников возили на автобусе в Семеновку. Но так было не всегда. Анатолий, старший Женин брат – тот успел еще восьмилетку здесь закончить. Марья Фоминична оказалась последней из черноярских учителей. Наивная, одинокая, притом добрейшая женщина, она очень любила детей; часто приглашала их к себе домой, поила чаем с яблочным вареньем, ставила пластинки с военными песнями, показывала фотографии. Вон он, домик Марьи Фоминичны – без окон и дверей, белеет остатками мела и почти уже лежит на земле вместе с забором.

Он, Евгений, тоже был наивным, наверное, когда давал своему фермерскому хозяйству имя «Возрождение». Сначала, правда, по-другому хотел назвать – «Белая птица».

Вернувшись к своему дому, Евгений увидел на соседском крыльце странную компанию. А через 15 минут уже вез отца Антония домой, в Семеновку, рассказывая, что вершиной его фермерских мечтаний было возрождение Благовещенской церкви:

– Покрашу, думал, белая-белая будет стоять. Она же и была белая, облезла просто. Вы знаете, что ей больше двухсот лет?

По дороге они обогнали Ибрагима, который возвращался со своих дальних кошар в Семеновку. Но вот с ним общаться Евгению не хотелось совсем. Нет, не потому, что Ибрагим плохой! Ибрагим как Ибрагим. И не по его вине связано было с ним у Евгения чувство, что он как будто кого-то предал.

***

Будь голубка похитрее, она догадалась бы не ночевать в голубятне. Но когда повторилось бывшее, когда рука Хозяина взяла ее, сонную, с насеста – она смирилась и утешилась той любовью, в которой оказалась, хоть и лишала ее свободы эта любовь.

Они смирилась до конца, оказавшись в знакомой уже картонной коробке – так больной ребенок смиряется с тем, что его кладут в бокс или закатывают в гипс, и утешает себя тем, что его любят.

Евгений нарочно ждал до предрассветного часа – чтоб как можно меньше времени провела в коробке его белая царевна, его нежная беглянка. Потом ему удалось еще немного подремать в машине. А теперь нужно было спешить в город, чтоб успеть к началу второй смены в автопарке. Но Евгений, поколебавшись, пошел-таки к дому Ивана.

Иван с Димкой отметили, конечно, Димкино освобождение от долга. Теперь они дрыхли без задних ног – вповалку на гнилом Ивановом матрасе. Дышать было трудно от перегара и прочих неприятных запахов.

Евгений рывком поднял тщедушного Димку, выволок его на воздух, сильно тряхнул и сунул головой в ведро с озерной водой. Димка булькнул, дернулся и забормотал:

– Поедем, ага, постой, я бабушке спасибо даже не сказал, она мне вчера денег дала на дорогу из похоронных, блин, где они у меня, ага, вот, в джинсах…

– Сказал ты бабушке спасибо. Грузись, поехали. Вывезу тебя на трассу, посажу в грузовик какой-нибудь.

Оставлять Димку с Иваном и деньгами Анны Васильевны было нельзя: дед не скоро дождался бы любимого внука.

Димка на заднем сидении бормотал, быстро погружаясь в сон:

– …А поп этот мне говорит: Дмитрий, ты смотри, чтоб не закрутило тебя опять по дороге. А я ему говорю – не-е, отец, мне Бог голубя белого пошлет, если закрутит меня…

Димка заглох – заснул. Евгений проверил, надежно ли устроена коробка с голубкой, и уже сел в машину, но тут на крыльцо выполз страшно отекший, синий до черноты Иван… и ахнул на весь Чернояр:

– Ёлы-палы! Женька! Глянь!..

Оскорбленная Ирина размотала проволоку и исполнила свою угрозу

В рассветном небе на черной от старости голубятне сидело тринадцать белоснежных красавцев и еще три черно-белых ленточных. Оскорбленная Ирина размотала проволоку и исполнила свою угрозу.

В тишине Евгений достал из багажника коробку и открыл ее.

Голубка взмахивала крыльями, поднимаясь по незримым ступеням – туда, домой, к своим. Небо становилось розовым, в Семеновке кричали петухи.

***

Отец Антона – то есть отца Антония – неожиданно прилетел из Читы и поверг их с Наташей в шок, подарив им машину. Теперь отец Антоний приезжал из Семеновки в Чернояр каждое воскресенье, ранним утром – забирал Анну Васильевну, вез ее на службу, после службы привозил домой. Иван тоже как-то раз ездил с ними, но в церкви провел не больше десяти минут.

Деньги на самый необходимый ремонт в бывшем сельмаге отец Антоний выпросил у Ибрагима. С утварью и фанерным иконостасом помог многомудрый отец Сергий, настоятель Ильинского храма в Советском, в райцентре. Приход новой Покровской церкви в Семеновке вырос до 12–15 человек.

Как-то, уже по осени, к Анне подошла там, в церкви, семеновская почтальонша Галя:

– Бабушка, вы ведь в Чернояре живете? Есть у вас там такой Тихонов? Вот, передайте ему письмо – сколько уж времени у меня лежит. В Чернояр-то у нас почта не ходит.

Письмо было от Димки. Иван усмехнулся, увидев обратный адрес – ИТК-14 и штамп «Проверено цензурой».

Как и следовало ожидать, Димка до деда не добрался

Как и следовало ожидать, Димка до деда не добрался. Заболтавшись с бывалым водилой, заехал не в родной городок, а в соседний. Там ему ненароком повстречался тот самый Шкворень, который был в бегах. Шкворень сказал, что посадка Лысого ни о чем не говорит, что Димкин долг в силе. И предложил сделать кое-что вместе. Когда Димка согласился, на забор сел голубь, но не чисто белый, а с серыми пятнышками. Он, Димка, дурак был, что ждал только белого, это всё потому, что он очень много о себе думал…Теперь он здесь, на пятом отряде, срок небольшой, могло быть хуже – менты их со Шкворнем повязали вовремя. Он переписывается с дедом, дед обещал приехать на свиданку, но не смог, опять слег в больницу с давлением. Отцу Антону Димка передавал привет и просьбу помолиться – о том, главное, чтоб дед дожил до его, Димкиного, освобождения.

Непонятно, причем тут какой-то голубь на заборе, подумал Иван и вздохнул: из-за этих птиц у него ныла совесть.

***

…И вот почему она ныла. Евгений договорился с Ибрагимом о поставке птичьего комбикорма для своих голубей и дал Ивану денег – с тем, чтобы он, Иван, ежедневно голубей кормил. Для этого Евгений приезжал в Чернояр еще раз – вместе с женой Ириной: она решила оказать супругу эту поддержку в знак окончательного примирения. Пока мужики договаривались, Ира ушла от машины к завалившемуся домику напротив церкви – к своей начальной школе. И долго смотрела – то в ее пустые окна, то на полевую дорогу, по которой их, черноярских детей, возили потом в Семеновку. Вспоминала, как заводной и неунывающий Женька, всеобщий любимец и непревзойденный голубятник, стал каждый раз садиться в этом автобусе рядом с нею – и никого больше на это место не пускал.

…Как искал он для нее синие подснежники в талом лесу, как бросал ей в окно яблоки, как учил ее ездить на лошади…

И как стояли они вдвоем у него на верхотуре и в четыре ладошки держали голубя, и одновременно раскрывали ладошки, и голубь уходил в небеса.

Улыбаясь, Ирина спрашивала себя: хотела бы она черноярского детства для Даньки и Ксюши?

И вздыхала: нет, конечно! Оно не подготовило бы их к нынешней жизни.

…Так вот, голубиных денег у Ивана теперь оставалось – на две бутылки «Фронтовой». Кончался и комбикорм, из которого он варил себе кашу на костре возле дома. Бутылку подсолнечного масла и немножко сахара ему дала Анна Васильевна. Голуби же в поисках пропитания рыскали по всей округе, по семеновским и прочим помойкам, и все меньше их почему-то становилось, красивых Женькиных голубей.

***

Иван переваливал через границу, которая отделяет пьяницу от алкоголика. В минуты просветления он задавал себе вопрос, что будет с ним дальше – и сразу отвечал: «Ничего не будет – вот так и будет, пока я сам буду».

Когда солнце садилось, дубы на косогоре горели бронзой и чернели тенями. Одичавшие яблони черноярских садов роняли в сухую траву последние кислые яблочки. Кусты паслена стояли, усыпанные чернильными ягодами. Жадно объедая пасленовые кусты, Иван снова вспоминал детство, но уже очень слабо.

У него, однако, было целых три недели трезвости – после того, как Евгений доверил ему белую стаю. Он даже немножко прибрался тогда в доме. И Анна Васильевна, решив, что ее двоюродный племянник взялся наконец за ум, показала ему, где лежат у нее похоронные деньги.

– Схоронишь, Ваня? Некого больше просить-то.

– Не волнуйся.

– Батюшку Антона пригласи, чтоб отпел.

– Само собой. Как положено.

– Что останется – отдай ему на церковь.

– Хорошо.

– А тебе самому – на вот.

Вот с этой-то теткиной денежки да с подвернувшейся оказии в Семеновку и начался у Ивана спуск под горку…

Анна жалела теперь, конечно, что доверилась племяннику. Она переговорила с отцом Антонием, и он пообещал не только отпеть ее, но и все хлопоты взять на себя:

– Только вы торопиться от нас не будете, хорошо?

Нет, Анна не спешила. Она была уверена, что проживет еще лет эдак несколько. «Чего теперь не жить, – думала она, – когда меня сам батюшка на своей машине в церковь возит, как королеву какую».

Но свои похоронные она решила все же отдать отцу Антонию. Подальше от Ваньки…

«Вот на Покров заедет он за мной, я ему их и отдам».

Однако за три дня до праздника Анна Васильевна слегла. Мучительно болело сердце, страшно кружилась голова, а в ушах то и дело раздавался голос матери: «Анютка!.. Анютка, ты где?..» Анна давно знала, что прислушиваться к этому голосу нельзя: слишком много другого можно услышать, и самое страшное тоже – предсмертный плач сына Коленьки.

Телефона, чтоб вызвать скорую из Советского, не имелось. Анна решила лежать и дожидаться батюшки: может быть, он отвезет ее в больницу. Во рту все время сохло, вода в кружке кончилась, подняться не было сил. Они с матерью отгребали деревянными лопатами горячее зерно от стены колхозного зерносклада, и картина на стене открывалась их глазам, и мать говорила, что вот это – Архангел Гавриил, он прилетел к Марии- Богородице, чтобы Ее поздравить, с чем – ой, не помню, с чем, только вот это и есть Благовещенье. А Покров – это когда Богородица расстилает по небу белый платок, а зачем Она это делает – тоже забыла я, вон, у Таси Кузиной спроси.

***

Иван пришел к Анне, чтобы узнать, когда заедет за нею поп. Ему, Ивану, тоже нужно было в Семеновку, но не за молитвой, а за «Фронтовой»: «Скажу, что в церковь хочу. Минут пять там побуду и смоюсь. Шесть километров-то мне не пройти уже…».

Чтобы узнать, живой человек или мертвый, нужно поднести к его рту зеркальце. Зеркальца в доме Анны не было. Было тяжелое овальное зеркало – на стене, на двух гвоздях и цепочке. Иван снял его и понес к кровати. Не донес, удивился своей глупости, положил на стол.

Хоронить? Он обещал ее похоронить, да. Похоронные деньги в комоде. Вот они – резиночкой перетянуты… А сколько у нее здесь?..

Шум машины, веселый стук в дверь:

– Бабушка Аннушка!..

– Померла Аннушка, – отозвался Иван. Похоронные лежали уже в кармане его штанов.

– Что?.. Господи!.. Да как же она…

Отец Антоний страшно побледнел и с минуту стоял в оцепенении; потом резко вздохнул, перекрестился и прочитал какую-то молитву. Иван с деньгами сместился к двери. И дело: поп принялся кому-то звонить, о чем-то договариваться, в общем, он явно собирался хоронить свою любимую бабушку сам, без Ивана.

Вот пусть и хоронит. Что у них, у попов, денег нет, что ли? Такая богатая организация.

Иван на всякий случай тоже перекрестился, вышел из дома Анны и пошел было к себе, но вдруг почувствовал, что идти не может.

На черной от старости голубятне, где проводили они с Толяном, Женькиным братом, лучшие часы своего детства, сидела голубка. Одна – все ее сородичи уже погибли. Та самая голубка, хотя и сильно изменившаяся.

Иван провел рукой по карману штанов, по пачке похоронных денег. Опять посмотрел на голубку. И опять провел. И вдруг произнес:

– Ты прости меня, птица белая.

Ничего не произошло: его «прости» уперлось в глухую, страшную стену.

– Деньги. Да, их надо отдать… А жрать что? Комбикорм, и тот кончается. Причем тут водка, я про жрать говорю.

– Дядя Ваня!.. – отец Антоний спешил к нему, хрустя осенней травой. – Ты погоди, не уходи, ты побудь с ней. Нельзя же покойницу одну оставлять. Мне через полчаса всенощную служить, а после всенощной я подъеду уже с людьми. Похороним как-то – не знаю только, на какие деньги…

– Она мне про похоронные какие-то говорила, – произнес Иван, со стороны слыша фальшь своего голоса. Зачем произнес?..

– И мне говорила, но где они у нее?.. Ладно, приедем, посмотрим, может, найдем.

– Она же тетка мне. Я могилу выкопать помогу. Так, бесплатно. Только чтоб не я один копал, один-то я не осилю.

– Хорошо, спасибо тебе.

Иван оглянулся – голубка так и сидела на черной доске, в лучах заката, на осеннем ветру.

– Отдай деньги попу, Иван.

Кто это говорит? Батя это говорит, колхозный механизатор.

– Да отдам, отдам. Чуток только себе оставлю, уж извини, иначе с голоду тут подохну.

– Нельзя, Иван. Это не твои деньги. Отдай их ему целиком и попроси, чтоб он купил тебе еды.

– А водки он мне купит?..

– Сынок, почему ты таким стал?

– Батя, ты меня не кори. Вспомни, как ты сам умер. Ты в новогоднюю ночь на улице   упал и замерз.

– Это потому, что ты меня искать не пошел.

– Да я такой же был, как ты!.. Только я в тепле свалился, а тебя на мороз из дома понесло.

– А что ж ты меня попрекаешь, если ты сам такой же был?

– А ты что меня попрекаешь?

– Сын, со мною такое случалось три-четыре раза в год на самые большие праздники. А все остальное время я работал от зари до зари.

– Ты работал, потому что был колхоз. А мне что досталось – один развал. Женька вон как хотел тут, на земле работать – не получилось ничего.

– Ага. У Ибрагима только всё получается почему-то. Отдай деньги, сынок, в нашем роду никто никогда чужого не брал.

Иван покрутил и потряс головой, чтобы отогнать этот странный сон наяву – и как раз дошел до дома Анны. И, глянув вдоль бывшей улицы, заметил коричневую машину отца Антония. Она стояла возле развалин церкви, напротив бывшей школы.

Бежать Ивану было трудно, и он, задохнувшись, остановился – как раз на том месте, где нашли в далеком январе его отца. Несчастный батя упал и прополз по снегу еще несколько метров – в направлении церкви. Зерно из нее тогда уже вывезли, колхоз начал разваливаться, а несколько бывших колхозниц стали ходить в церковь с Тасей Кузиной – читать молитвы. Батя как-то раз увидал там этих баб и со смехом рассказывал о них Ивану.

***

Отец Антоний стоял там, где обычно стояла Анна и где должен стоять аналой с иконой праздника. Он обернулся, услышав тяжелое дыхание дяди Вани.

– Отец, вот они, деньги-то ее похоронные. Ты извини, я так прям растерялся, что забыл про них, а она еще когда мне их отдала.

Удивленный отец Антоний взял пачку сотенных и пятисотенных бумажек, еще раз попросил Ивана не оставлять покойницу и уехал служить всенощную в Семеновке.

Иван с минуту стоял посреди разоренного храма, потом опустился на колени, неправильно – слева направо – перекрестился и повторил:

– Ты прости меня, птица белая! Ты всех нас прости.

И зажмурился. Ему хотелось заплакать, или завыть, или заорать – с безумной болью, с тоской, – ему хотелось проснуться от этой жизни, как от страшного сна.

И, вопреки всему, у него возникло вдруг чувство, что проснуться – можно.

Иван открыл глаза. Прямо перед ним на куске битого кирпича сидела усталая голубка.