«Я не хочу свою душу корёжить»

Вторая часть беседы с певицей Любовью Казарновской посвящена проблемам современного оперного театра, «новому прочтению» классики и подлинному смыслу искусства.

​​

Зажечь свечу души

– Вы рассказываете о серьезной оперной музыке массовому зрителю, чтобы он принял ее как свою родную?

– Да, я стараюсь оперу адаптировать для массового зрителя: на своих концертах я немножко рассказываю о той музыке, которую исполняю. И на последних моих концертах столько молодежи, которые потом говорят: «Как нам понравилась эта песня про Кармен!» Так происходит просвещение. Они говорят: «Кого вы нам порекомендуете, кого нам послушать? Мы хотим всю оперу послушать». Или, как моему сыну сказали одноклассники, – он учился в английской школе, занимался очень активно музыкой, и у них на классный час дети приносили по своим интересам: кто лепит, кто какую-то группу интересную слушает, кто рисует и прочее, – приносили по интересам свои предметы, которые они сделали, и рассказывали о них. И когда мой ребенок сказал: «А я расскажу про Вивальди», ему все стали одноклассники у виска крутить: «Кому он нужен, твой Вивальди, да кто это будет слушать!» – он сказал: «Нет, я так сделаю, что вы будете слушать». Они сделали с папой стенгазету о жизни Вивальди, которая полна мистики и всяких невероятных приключений, и Андрюша к тому времени уже играл ля-минорный концерт Вивальди. Он взял скрипку, пришел, сделал эту газету, сыграл ля-минорный концерт. Звонит мне классный руководитель и говорит: «Любовь Юрьевна, мы получили большую проблему». Я говорю: «В каком плане?» – «Весь класс хочет идти в консерваторию слушать Вивальди». Поэтому, если ты делаешь вот такие вещи, делаешь это заразительно, с энергией, с интересом, который в тебе самом живет, не гаснет, то ты заражаешь этим интересом всех и вся вокруг. «Чиркни спичкой, – как говорила моя бабушка, – и зажжешь свечу души».

«Чиркни спичкой, – как говорила моя бабушка, – и зажжешь свечу души»

– Любовь Юрьевна, вы проехали со своими выступлениями пол-России. Душа России жива?

– Конечно, безусловно! Причем она жива провинцией. Эти места сейчас не «глубинка», они подчас больше развиты, чем столицы. Проехав с программой, которая изначально называлась «100 и 1 концерт», я поняла, что этим не ограничусь. Понаблюдав те реакции публики и те потрясающие залы, которые я посетила, этот удивительный народ – чистосердечный, открытый, добрый, – я пришла к выводу, что нужно делать фестиваль «Провинция – душа России». Та радость от общения с нашей провинциальной публикой, то счастье, которое они своим энтузиазмом дарят артисту, несравнимо ни с чем. Пойти на концерт вдвоем или втроем – и еще купить букет, и еще купить диск, – это всё сопряжено, конечно, с большими расходами, и у людей нет такой возможности. Поэтому я принципиально говорю своим концертным директорам: ставить вменяемые цены на билеты, чтобы они были предельно низкими. И моя публика – интеллигентная: это учителя, врачи, это преподаватели детских музыкальных школ, поэтому я говорю: «Я пойду на то, чтобы моя зарплата концертная была намного ниже, но мне интересна такая публика, я хочу с такой публикой общаться», потому что они – настоящие!

– А как же Москва?

– К большому сожалению, мой родной город Москва, в котором я родилась и выросла, больше не является той душой России, как это было, в общем-то, всегда положено Москве. Это уже такой интернациональный мегаполис, который полон людьми, совершенно Москву не знающими, не понимающими, не очень ее любящими и не принимающими сердцем.

В провинции я нахожу остатки моей России

И в Петербурге абсолютно такая же картина: это уже больше пришельцы, это уже больше люди, которые заняты бизнесом. Поэтому та Москва, которую я люблю и помню и в которой я до сих пор живу, – это Москва внутри Садового кольца, Москва арбатских переулков, Москва моей набережной Шевченко, на которой я выросла, – между гостиницей «Украина» и Киевским вокзалом. И, кстати, я еще ту Москву застала, где были двух-, трехэтажные дома купеческие, где делались булки московские, жили сапожники, жили люди, выделывающие кожи, – эта купеческая старая Москва. Мне очень обидно видеть какое-то духовное разрушение моего города. Но тем не менее всё равно еще есть остатки тех коренных москвичей, с которыми я с удовольствием встречаюсь, с которыми мы обсуждаем, как Москва меняется, и они абсолютно адекватно и позитивно смотрят на всё, что происходит: это судьба больших мегаполисов – ничего с этим не сделать. И вот поэтому для меня так дорога провинция, потому что я в той провинции, в которой бываю, и нахожу остатки моей России: я сразу ощущаю своих бабушек, я ощущаю своих родителей, ощущаю те корни и связи, которые для меня называются моей Россией.

Дарить любовь

Любовь Казарновская – Как вы сами чувствуете свое предназначение в искусстве?

– Мне кажется, дарить любовь. Раскрывать глаза на эту любовь. И ведь композиторы, которые создавали, творили, по-настоящему творили классическую музыку, – они были со-творцы. Как Моцарта спросили: «Как родилась твоя божественная симфония ‟Юпитер”?» Он сказал: «Я не знаю – я только коснулся пера, и потом очнулся, когда я поставил точку». Т. е. что это было? С ним разговаривал Господь, это совершенно понятно. То же самое – Петр Ильич Чайковский. Он написал сцену письма Татьяны за шесть ночных часов, это невозможно. И когда пришел его друг Николай Рубинштейн и сказал: «Петенька, это что?» – а там вот такая кипа нот лежала, – он сказал: «Я, кажется, написал ‟Письмо Татьяны”». – «Петенька, это невозможно написать за ночь». – «Николенька, вот так получилось». Это что? Это с человеком разговаривает Господь, т.е. он становится со-творцом…

– Может быть, это и есть вдохновение?

– Да, и я всегда молю только о вдохновении. Я молю о том, чтобы оно открылось в начале моего концерта или выступления – и закончилось, только когда прозвучат последние ноты. Это, наверное, самое большое счастье.

«Помойка и опера – вещи несовместимые…»

– Вы однажды назвали оперу «генно-модифицированным продуктом». Почему?

– Сейчас она стала такой. Последние 15–18 лет – эта так называемая «режопера», простите за неприличное слово, сейчас преобладает. Режиссеры, которые абсолютно не слышат то, о чем мы с вами говорили. Для них композитор и музыка – это только повод к самовыражению, поэтому мы видим какие-то совершенные уродства: Дон Жуан на мотоцикле, Виолетта – падшая женщина, которая в сексуальных клубах крутится вокруг шеста… Совершенно неприличные какие-то вещи. Или Аида в камуфляжной форме. Или, как я должна была участвовать, но я отказалась, в опере «Мазепа» Чайковского, на дивный текст Пушкина. Там героиня Мария, абсолютная «фам фаталь» – роковая женщина, которая спровоцировала всю интригу, – должна была сидеть в окружении свиней, так же хрюкать, как свиньи. В общем, я режиссера спросила: «А при чём тут свиньи?..» Он ответил: «Вашу русскую классику только так и надо ставить, чтобы не было скучно». И тогда мне стало так противно, что я уехала и потом прослыла «скандальной», потому что уехала с постановки…

Для них композитор и музыка – это только повод к самовыражению. Я режиссера спросила: «А при чём тут свиньи?..»

Я не могу свою душу корёжить, я не могу оперу видеть сегодня в таком виде, мне противно, мне неприятно.

– Но ведь это тоже пришло к нам извне, все эти эксперименты. Кто здесь виноват? Запад виноват?

– Запад виноват, и мы сами виноваты. Двухсторонняя вина. Вот эта вся ситуация мировая, она нас чуть-чуть отрезвит. Мы смотрим только то, что происходит там, мы это адаптируем. Мы радуемся тому, если у нас кого-то признали там, значит, для нас это уже пророк в своем отечестве. До этого он пророком не был, а сейчас он становится пророком, потому что его признал Запад. Мы недавно беседовали с одним человеком об одной певице, и я говорю: «Дать Государственную премию человеку, которого практически страна не знала?» – он отвечает: «Говорят, ей дали с такой формулировкой, что у нее идет карьера на западе». Я говорю: «А при чем здесь Государственная премия России? Объясните мне. Это государственная премия нашей страны, значит, она должна даваться человеку, который заслужил любовь своего народа, который со своим народом идет по истории своего народа и своей страны». Но у нас был ветер только с той стороны: если там это приняли, значит, мы должны бежать впереди планеты всей. И у нас пришли эти эксперименты, и поэтому мы имеем то, что имеем. Сейчас я не могу пойти в оперный театр, мне страшно.

Сейчас я не могу пойти в оперный театр, мне страшно

– Как вы пережили экспериментальную постановку «Евгения Онегина» в Большом театре? Вы же исполняли когда-то роль Татьяны Лариной.

– Исполняла, и до сих пор в концертах я пою «Письмо Татьяны» и заключительную сцену. Это ужасно, потому что, в общем, перечеркнуто абсолютно всё, что связано с…

– …с именем Пушкина…

– Это во-первых, а во-вторых, у нас был дивный спектакль Константина Сергеевича Станиславского, в котором я участвовала, где для времени Станиславского был сделан невероятный современный прорыв, но без оскорблений Пушкину и Чайковскому. И если это становится оскорбительным, если нам говорят: «Вы не понимаете! Это современное прочтение! Вот так сегодня надо ставить оперу, чтобы пошла молодежь и чтобы она вообще понимала, про что Пушкин и Чайковский!» – вы меня извините, мы сегодня имеем очень печальную картину: молодежь не хочет такую оперу смотреть. Она не ходит сегодня в Оперный театр. Они смеются. Когда Черномор в «Руслане и Людмиле» выходит в наколках сексуальным каким-то маньяком и начинает акт насилия над Людмилой совершать, и при этом тайские девушки делают ей тайский массаж, и публика, выходя из зала и хлопая дверьми, говорит: «Позор. Закрывайте театр», – ну, вы меня извините – это какая же «современная опера»? Это что ж такое? Это оскорбление, помойка. Помойка и опера – вещи несовместимые. Желание людей погрузить в реалии жизни, как бы давая им тот же зрительный ряд, что дает телевидение, кино, СМИ, – это большая глупость. Потому что опера – это царство музыки и певца-актера, который всю мелодраму вытаскивает наружу и заставляет нас переживать те чувства, про которые мы давно забыли, подчас уже и не помним, что такое любовь, страсть, которая заставляет нас просто с вышек бросаться.

– В жизни есть же просто неизменные вещи, они повторяются из поколения в поколение. И почему бы опере не оставаться тоже неизменной?

– Я не за то, чтобы оставлять всё с налетом нафталина, с верблюдами, слонами, кринолином и пирамидами – нет. Можно делать и современно оперу, но очень с большим вкусом: можно делать красивые костюмы и свет. И если замечательные певцы и замечательный режиссер, со вкусом, и прекрасный дирижер, вы получите такую красоту, такую радость, на которую публика будет не ходить, а бегать! Нет, всё надо вот так вот развернуть и перевернуть, чтоб люди плевались и говорили: «Мы вообще не понимаем, что это – ‟Дон Жуан”, ‟Кармен” или “Онегин”!» Ну, что это такое? Это безобразие. И я поэтому в таком безобразии участвовать не хочу – я не хочу свою душу корёжить. Достаточно того негатива, той информации, которая на нас льется из СМИ, чтобы еще в своей любимой профессии, которой я служу так много лет, устраивать себе муку – не хочу.

– Что бы вы хотели пожелать нашей аудитории?

– Православным людям веры желать глупо, потому что вы все – верующие люди, я уверена. Но вот глубины этой веры, осознания её, творческого осознания веры я всем нам очень желаю, потому что она так прекрасна, так стереофонична, многогранна! И когда мы понимаем, сколько мудрости в том, что нам заповедано нашими великими святыми, нашим великим Спасителем, нашей Матушкой Заступницей, хранительницей нашей страны России, сколько там мудрости – не надо ничего искать: надо вчитываться в эти тексты, и мы будем жить совершенно по-другому. Жить просто по сердцу, жить по душе – это, наверное, самое прекрасное.