Виноградник Господа и терпение в испытаниях

Крест на стволе орешника

Почти у всех сербов у нас в Ораховце, что на юге Косово и Метохии, до войны 1999 года были свои виноградники. У кого-то – огромные, несколько гектаров, кто-то довольствовался несколькими сотками, – тут никто никого не упрекал: лишь бы у тебя был свой виноградник. Иначе сойти за своего, быть, так сказать, полноправным членом общества невозможно: «Как это у тебя нет сада?! Ты не собираешь плоды, не делаешь вино, славящееся во всей Европе, не делаешь даже ракию? Ну, брат, постой в сторонке, пока дельные мужики разговаривают. Постой-постой». Да, так и было: признаком хорошего хозяина, умеющего обустроить свой дом, настоящим доказательством твоей полноценности было качество твоего винограда. И надо сказать, те немногочисленные соседи, у которых не было даже самого маленького виноградника, чувствовали себя очень неуютно, когда подавляющее большинство односельчан пускалось летними вечерами в обсуждения особенностей виноградарства в этом году – каково нынешнее состояние лозы, как избавиться от паразитов, какие прогнозы насчет нынешнего урожая… Летние вечерние разговоры продолжались до ночи, мы чувствовали себя настоящей общиной, делились мнениями, советами, договаривались о помощи друг другу. А зимой, когда у многих из нас Крестная слава и когда почти в каждом доме идет торжество, наибольшее признание получал тот хозяин, который, по строгому и взыскательному общему мнению, предложил гостям наилучшее вино – хочешь не хочешь, а Кану Галилейскую вспомнишь.

Предвоенные вечера в Ораховце были веселыми… Идешь по селу: вот хозяева варят ракию – из казана идет дымок, рядом жарят колбаски или шашлыки, во дворе полно соседей, смех, шутки. А ночами, бывало, когда все успокоятся или устанут, но расходиться не хотят, кто-нибудь заведет старую добрую песенку. Под звездным-то небом, да сербская песня, которой лет 600, да гусли – милое дело.

Об этом я вспоминал с грустью, когда недавно шел с лопатой и тяпкой в руке и ранцем на плечах в наш семейный виноградник, с которым мы не захотели расставаться даже в нынешние тяжелые времена. Виноградник для нас – это не только традиция, это еще и что-то удерживающее нас на родной земле. Это признак, ощущение своего, родного, настоящего. Ты не ты, если отдашь, расстанешься с этим.

Наш виноградник

Виноградник для нас – не только традиция, это что-то удерживающее нас на родной земле Ты не ты, если расстанешься с этим

Я вышел на окраину сербской части села и впереди увидел трех наших девчушек. Идут по главной дороге, зная, что здесь ходить можно, для сербов она не опасна – вроде как проверено. Смеются, перешучиваются – обычная прогулка трех подружек. Не всё же дома сидеть и бояться, в конце-то концов. Вдруг из-за какого-то плетня раздаётся мерзкая, скотская брань и громкий тупой хохот. Девушки вздрогнули, вжали головы в плечи и посмотрели в ту сторону, откуда донесся этот словесный понос. Глядя в землю, чувствуя всю скверность оскорбления, тихо развернулись и хотели пойти назад, но тут увидели меня, поняли, что не одни, и с достоинством продолжили свой путь по главной, «безопасной для сербов», дороге.

Я поравнялся с тем местом, откуда раздавалась брань, и за плетнем увидел Рамадана Люмунаджи, которого все звали Даном, албанца, который незадолго до войны приобрел пустующее поле, оставленное прежним хозяином. Тот сидел у костра под ореховым деревом с двумя приятелями, вальяжно расставив ноги и нагло смотря на нас. Они вовсю пьянствовали и были уже в изрядном подпитии. Вообще-то соседи так себя не ведут – я с укором посмотрел на Дана, тот вроде бы смутился, отвел взгляд. Я прошел дальше.

Работая в этот день в винограднике, я размышлял как о только что увиденной сцене, которая, поверьте, в наших краях не нова, так и о том положении, в котором мы, оставшиеся косовские сербы, верные своей лозе, простите за высокопарное выражение, оказались. Угрюмо копал землю, поправлял виноград и мучился вопросами, которые задавал не только и не столько себе, сколько Богу:

– Что нам делать сейчас, когда мы почти изолированы, преданы, оставлены всеми?

– Неужели сила лжи и клеветы Запада настолько велика, что мы, сербы, выглядим перед всем миром как преступники и нелюди, которых каждый «человек доброй воли», как вот этот Дана, может совершенно спокойно и безнаказанно оскорбить, унизить, оплевать перед своими дружками, чтобы показать свою молодецкую удаль?

– Что будет с этими тремя девчонками, когда они пойдут с прогулки домой? Что будет с ними и другими сербами, если положение останется прежним, и в нас будут по-прежнему лететь плевки и оскорбления?

По лицу тек пот – то ли от зноя, то ли от усталости, то ли от обиды за девушек. Ошалело колотил тяпкой по земле, будто она чем-то провинилась. Колотил и цедил сквозь зубы: «Всё равно буду работать здесь, всё равно виноград – наш, рановато нас хоронить!»

Всё равно буду работать здесь, всё равно виноград – наш, рановато нас хоронить!

Здорово устал и сел отдохнуть под ореховое дерево, есть на нашем участке такая красота. Скрылся под сенью дерева, как, наверное, в своё время апостол Нафанаил под смоковницей, в другом, правда, месте, но, допускаю, со схожим настроением. Прислонился к стволу и взглянул на наши горы вокруг – Паштрик, Коритник, Шаре. Красота, от которой не устаешь. Но в сердце тревога: Господи, а ведь нас отсюда, из той земли, которую Ты нам дал, прогоняют! Из этой-то красоты, Господи! Закрыл глаза и попытался запечатлеть родные просторы в памяти, каждую их деталь, чтобы видеть их всегда, даже если стану беженцем и буду жить на чужбине.

А такое возможно. Много соседей-сербов уже продали свои виноградники и поля албанцам. Раньше, если сосед уезжал, то односельчане обрабатывали его землю, чтобы не пришла в запустение – кто сейчас пустит сербов в уже не сербские нивы… Люди отчаивались, у них не хватало сил выдержать страшные искушения и беды, из которых плевки и оскорбления – самое малое, рушились надежды на ближнего и на Бога. На площади перед храмом говорили по вечерам уже не о состоянии винограда и видах на урожай, а о том, кто и за сколько продал поле, оправдывая себя отсутствием какого-либо выбора: «Все от нас отступились, и Бог тоже»… Продавали поля, получали деньги, уезжали с ними на чужбину в надежде на новую жизнь, оставляя меня наедине с новыми албанскими соседями, абсолютно незнакомыми людьми, которые и мне стали очень прозрачно намекать на необходимость продажи участка, всё пристальнее и недовольней поглядывая на какого-то серба, затесавшегося в их большую и дружную компанию.

Я сидел под ореховым деревом, понимая, что скоро мой виноградник будет окружен пришельцами со всех сторон, и этот орешник будет единственной защитой от их неприязненных, а то и враждебных взглядов, и что смотреть мне спокойно можно будет только в небо. И такое вдруг уныние, такое чувство покинутости на меня обрушилось, что на сердце похолодело: Господи, мы оставлены всеми, и Тобой тоже! Господи, я один в этом страшном мире, и я никому не нужен! Помощи ждать неоткуда.

Так всегда бывает: когда деваться больше некуда, человек вспоминает Бога. Вспомнил и я, маловерный, в своей оставленности. Да, я увидел, признал, что мы, сербы, потерпели поражение в очередной битве за родную землю – мы продали ее, а государство предало нас. Осталась битва за спасение души, и в ней мы можем победить только при помощи Бога, другого выхода нет. Я встал и небольшим ножом, которым подрезаю ветви винограда, начертал на стволе дерева небольшой крест: я хотел защитить свой виноградник и призвать Христа на помощь.

Вырезаю крест, почти плачу, заключаю такой своеобразный собственный завет с Богом и молча кричу: «Господи, Ты ведь сам сказал: ‟Не бойся, малое стадо” (Лк. 12, 32)! Неужели позволишь нам стать изгнанниками? Неужели мы так согрешили, что надежды больше нет?»

Крест небольшой, – подумал я, – но сила Бога неизмерима. Небольшим я его сделал и потому, что знаю: увидят албанские пастухи – осквернят или срубят всё дерево. От таких соседей хорошего ждать не приходится. Что – хорошего: даже обычного уважения.

На душе стало много легче, и я еще поработал, окопал виноград как следует. Вечером шел домой, с радостью понимая, что день прошел не впустую: и работа сделана, и с мыслями вроде как разобрался, и утешение хоть какое-то получил. С устатку и заснешь легче, а «кто спит, не грешит».

На входе в село вижу соседку – бежит, машет руками, кричит: «Стой, Деян, вернись и войди в село по другой улице! Полиция эту блокировала». «А в чем дело-то?» – спрашиваю. «Как? Не знаешь? Кто-то только что этого, как его, Дану убил. Иди другой улицей – тут не пройдешь». Стою как вкопанный, смотрю: действительно, полно полицейских машин, у дома бывшего албанского соседа – люди с автоматами. Сам бывший сосед лежит скрюченный в луже крови.

Зло всегда будет наказано. Любое зло – клевета, предательство, обида, оскорбление

Вернулся в родное село огородами, пришел на площадь перед церковью, где собрались все, тут я и узнал, что же произошло. Дружки, оказывается, продолжили попойку, но уже не в своем дворе, а перед сельским магазином – Дана сидел здесь и задирал прохожих. Те предпочитали не связываться, проходили мимо. На беду албанца, по этой улице на тракторе проезжал его единоплеменник – ехал с поля со своей женой. Дана вскинулся и, заскочив на трактор, ударил его. Тракторист остановился, сошел с трактора, достал нож и зарезал обидчика. Дана свалился, истекая кровью, а дружки-собутыльники разбежались.

Соседи шумели, кричали, что Бог наказал Дану за его грехи, а меня взял страх: я вспомнил свои вопросы Богу, которые задавал Ему, сидя под деревом несколько минут назад. Ответ на один из них я получил очень быстро, оказывается. И ответ простой: зло всегда будет наказано. Любое зло – клевета, предательство, обида, оскорбление… Опершись на лопату, я стоял с отсутствующим видом посреди общего хаоса и думал: зачем задавать Богу вопросы, ответ на которые известен давным-давно? «Возврати меч твой в его место… Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26, 52). Стоял и думал: возвратить меч в его место – это же признак терпения. Получается, вот что нам нужно сейчас больше всего: Христово терпение. Бог разберется с нашими бедами, если мы будем рядом с Ним. Вздохнув над умирающим, я пошел домой. Слишком серьезным был урок в тот день для меня.

И сейчас, по прошествии некоторого времени после этого случая, на частые возмущенные вопросы: «Что будет с нами, сербами Косово?!» – я не пускаюсь в многословные рассуждения, анализы политической ситуации, не начинаю философствовать. Мой ответ на такие вопросы сейчас один: «Это знает только Бог, а с нами будет то, что мы заслужили. Служим Богу – будет одно, нет – совсем другое. Я – за первое».