Дорога к храму: кружной путь

Художник: Светлана Грохотова

У каждого она своя — дорога к храму. На этом пути есть много несказанного. Порой невозможно выразить словом, что почувствовал, что пережил как духовное откровение. Опыт встречи с Богом у каждого человека неповторим, и если такая встреча — Сретение — состоялась, то обретает счастливец веру.

Шаг за шагом вёл Господь по пути к храму и меня — упиравшуюся, сопротивлявшуюся, своевольную. Поэтому и получился мой путь к Православию не прямым, а кружным.

Первым и главным на моём пути к храму был опыт любви — к отцу и матери, брату и сестре. Постепенно излучение любящего детского сердца распространялось на дядьёв и тёток, двоюродных братьев, деда Николая, приезжавшей в гости бабушки Тани, соседей, подруг, друзей…

Вторым важным этапом этого пути оказалось погружение в природу. Моё детство до 10 лет проходило в сельской части небольшого городка. В дошкольном возрасте через созерцание живой красоты неведомая мне сила научила меня любованию природой, что осталось со мною и до нынешних серебряных лет.

Уклад нашей русской семьи, проживавшей в городе Люботин под Харьковом, соответствовал во многом обычаям и традициям окружавших нас семей. От мамы и соседей я не раз слышала: «Сегодня большой праздник, работать нельзя». Или: «Не купайтесь больше в речке — Илья-Пророк накажет».

Мама, Матрёна Николаевна, вставая из-за стола, тихо говорила: «Благодарю, Господи, за хлеб, за соль». А от папы, Сергея Ксенофонтовича, иногда слышала: «Я тебя Христом-Богом молю». К сожалению, эти родительские слова пролетали мимо моего сознания, оставались внешними. В церковь ни отец, ни мать в молодости не ходили, хотя все мы — а нас, детей, трое — были крещены. Помню, мама рассказывала, что сестру Галину крестили в церкви в Харькове, а меня и моего брата Виктора священник крестил у себя на дому из-за начавшихся хрущёвских гонений.

Из праздников церковных, с которыми я соприкоснулась в раннем детстве, более всего запомнились Рождество Христово, Старый Новый год, Пасха, Радоница, Троица. Причём в памяти задержались воспоминания именно о тех праздниках, в которые были вовлечены дети. А наслышаны мы были о Медовом Спасе, о Яблочном Спасе, о празднике Покрова, дне Николая Угодника... Мой дед Николай Кузьмич Белов собирал в своём доме гостей дважды в году. Он говорил: «Родился я в день Николая Чудотворца, а на зимнего или летнего Николу, не помню. Вот и праздную день рождения дважды». А на самом деле, как я теперь понимаю, он устраивал праздник в день святителя Николая, по старинному русскому обычаю.

Наша улица находилась на отшибе, жила своим миром, без особого атеистического пригляда, поэтому у нас соблюдались многие старинные обычаи. В Рождественский Сочельник, как только стемнеет, мама по очереди водила нас, детей, к нашим крёстным. Нарядно одетая, я несла своей крёстной маме кутью в глиняном глэчике, завязанном в белый платок. Крёстная принимала от меня узелок с даром, поздравляла с Рождеством Христовым и в свою очередь одаривала большим пакетом с мандаринами и конфетами. Волнительным для меня был этот визит, внутренне меня собирал и наполнял торжественностью.

Ёлку в нашем доме наряжали каждый год. Из цветной бумаги мы делали и собирали гирлянды, развешивали их по дому. Среди ёлочных игрушек были и старинные, из ваты. Особенно запомнились волшебники, которые, как теперь понимаю, на самом деле изображали волхвов.

На Святки детвора младших классов и дошкольники собирались на улице вместе. Кто-то приносил на шесте звезду с иконой и горящей свечой, а кто-то притаскивал нарядные санки с полотняным мешком, и мы шли колядовать. Ходили по заснеженной улице от хаты к хате, поздравляли хозяев-господарей пением (пели, кто как умел). Нас, христославов, ждали и одаривали съестным. После колядования собранные дары делились между детьми. Меня захватывало в колядовании само действо, а не возможность заполучить что-то вкусное.

Помню, когда я училась во втором классе, наша учительница после зимних каникул спросила: «Поднимите руку, кто ходил на Рождество колядовать?» Весь класс заёрзал, кто покраснел, кто побледнел, у меня что-то захолонуло внутри, но руки никто не поднял.

В нашем краю взрослые парни проявляли себя иначе: одевались в полушубки мехом наружу, пугали жильцов приставленными к окнам хат гарбузами (тыквами) с вырезами в форме черепа и свечкой внутри. Почему-то они делали это вечером в ночь под Рождество, и моя верующая бабушка Таня, припадая к окну, сокрушённо приговаривала: «Святой вечер, а что же это хохлы творят! Младенец рождается, притихнуть надо, а они вон что затеяли!» Думаю, эти безобразия творили специально комсомольцы, по заданию атеистических наставников, хотя не исключено, что остался такой обычай ещё от языческих времён.

В Старый Новый год мы, дети помладше, ходили по хатам «посивать». «Сию-вию, посиваю, / з Новым роком поздравляю», — возглашали мы хором и рассыпали пшеницу от порога по всем углам, а потом пели щедривкы: «Павочка ходыть / Пирьячко губыть. Щедрый вэчир, добрым людям, / Добрым людям на здоровье».

Конечно, нам достались уже остатки песенной народной культуры. Но как же радостно было детской душе участвовать в этом действе с песней, стихами, почтительными обращениями к хозяевам!

Следующий праздник, который мы ждали, — Пасха. Здесь мама на кухне не стряпала, а царствовала, не давая нам подходить близко к тесту, к мискам с разведёнными в них красками — для крашения яиц. Больше всего яиц мама красила в луковичной шелухе. А мы были «помощниками», которые в кухне только «путались под ногами», когда мама быстро перемещалась то туда, то сюда. Но уйти от сдобного духа пасок (куличей) было невозможно.

А до этих приготовлений к празднику в доме была большая приборка: хата белилась внутри и снаружи, начищалась до блеска вся металлическая посуда, стирались, гладились и развешивались на окнах занавески. И всё это — мамиными трудами.

Пасхальное приветствие «Христос Воскресе!» услышала я в раннем детстве. Его произносили соседи при встречах. Но чаще всего слышала я пасхальное приветствие в Радоницу на кладбище, когда весь окрестный народ сходился, а родственники погребенных приезжали издалека помянуть своих близких. Детям раздавали угощение, как только мы отвечали «Воистину Воскресе!» Писанки, крашенки, конфеты несли домой, как первый вклад в семейное благополучие, думая о том, что это дар от тёти Лены или дяди Коли. Но, конечно, мы ещё не умели возносить свою душу горе.

Самым нарядным домашним праздником была Троица. Мама уходила в дальнюю рощу за берёзовыми ветками, а нам, детям, поручала нарвать на луге мешок травы и собрать большой букет полевых цветов. Духмяные дни и ночи Троицкой недели, дом, превращённый в сказочный зелёный терем, — яркое воспоминание детства.

Дом, превращённый в сказочный зелёный терем, — яркое воспоминание детства

Мне, уже взрослой, мамин брат Иван рассказал, как он из атеиста стал верующим. Однажды на Троицу он зашёл в церковь, украшенную к празднику зеленью. Служба уже закончилась. Всё благоухающее пространство храма было пронизано солнечным светом. Он стоял у входа и любовался церковной красотой, как вдруг по его сердцу прошла волна незнакомого ему ранее чувства, от которого слёзы градом полились по лицу — благостные, сладкие слёзы. «Я не вытирал их, — рассказывал мне Иван, — а смотрел, как мои слезинки повисают на травинках у моих ног и искрятся в лучах света. С этих пор и стал я в церковь ходить». Таков был приход моего дяди в храм — через прикосновение благодати Божией.

Иван… Каждое лето, каждый день — от первого до последнего тёплого дня — переплывал ставок, что расположен недалеко от дома. И так в течение всей своей жизни, как подростком поселился с отцом в Новом Люботине (так назывался тот край города, в отличие от нашего — Старого Люботина).

И уже семидесятилетним Иван утонул в самой середине пруда. Прямо на Ильин день — в мой день рождения. Вспомнила я тогда слышанное в детстве: «Нельзя купаться на Ильин день». Отосланная его дочерью телеграмма с печальной вестью в мою квартиру под Петербургом почему-то не дошла. С опозданием я узнала, что дяди Ивана больше нет на свете, когда послала ему письмо, как живому.

Мой путь к храму был долгим, трудным, со множеством крутых поворотов

В отличие от дяди, мой путь к храму был долгим, трудным, со множеством крутых поворотов. Впервые поставила меня перед Богом бабушка Таня, приехавшая очередной раз к нам в гости из русской глубинки. В школу я ещё не ходила, сидела дома и, видно, расшалилась.

— Ну-ка, окоротись! — строго одёрнула меня бабушка, после чего взяла за руку, завела из кухни в горницу и поставила у порога. На противоположной стене висела икона, по размеру чуть меньше аналойной. Бабушка благословила этой иконой моих родителей на семейную жизнь. Смотрела бабушка на икону и молчала. Стала смотреть на образ и я.

В кустарном деревянном неглубоком киоте тёмного цвета, под стеклом, находилась чёрно-белая фотография образа Спасителя (как я теперь понимаю, «Царя Славы» — со скипетром и державой). Сверху образ был закрыт самодельной ризой из фольги серебряного цвета, исключая лик, длани и часть скипетра. Снизу-вверх по краям ризы образ украшают восковые цветы с лёгким розовым оттенком (теперь родительская икона Спасителя хранится у меня).

Бабушка, убедившись в том, что я внимательно смотрю на икону, спросила:

— Видишь, какая большая игла у Бога? Он может этой иглой за баловство и плохие слова уколоть язык. А ещё запомни: Бог читает все твои мысли.

То, что Бог читает мои мысли, меня поразило до глубины души. После этого я с опаской взглядывала на икону

То, что Бог читает мои мысли, меня поразило до глубины души. После этого бабушкиного урока я с опаской взглядывала на икону и старалась, если что-нибудь натворю, как можно реже входить в комнату родителей. Видимо, с этого времени я стала чувствовать укоры совести. Жаль, что это правильное устроение моего внутреннего мира, когда я улавливала в своём уме плохие мысли и старалась от них отделаться, было разорено атеистической деятельностью советской школы.

С детских лет я не боялась крови, ран, гноя. При их виде — а дети на каникулах часто травмировались, когда взрослые были на работе, — я входила в состояние хладнокровия, знала, что надо делать, чтобы остановить кровь, вытащить осколок стекла, занозу… Не боялась я и покойников. Но если думала о том, что мои родители когда-то умрут, то испытывала пронзительное чувство жалости и невыносимой тоски. В школе я превращалась в пионерку, с полной убеждённостью, что Бога нет, но Господь не оставил меня в этом моём примитивном безбожии.

Однажды, когда мне было 11 лет, дома зашёл разговор о Боге. Я стала запальчиво утверждать, что Бога нет, в то время как родители мне мягко возражали, пытаясь убедить, что Бог есть. Отец говорил, что я просто не понимаю этого в силу своего детского возраста, от чего я ещё больше распалялась.

Мама прервала разговор и отправила меня в магазин за хлебом. Полкилометра я шла до магазина, продолжая мысленный спор с родителями, и вдруг сказала себе: «Если Бог есть, то я найду хотя бы одну копейку!»

Дойдя до магазина и копейки не найдя, с чувством собственной правоты и торжества моей пионерской убеждённости, купила я хлеб, подошла к выходу из магазина — и увидела прямо на пороге десятикопеечную монету. Во мне с огромной скоростью одно за другим менялись разные чувства, от страха до благоговения. В то время на одну копейку можно было купить коробку спичек, а на 10 копеек — мороженое или пирожное.

Я не сразу решилась подобрать монету, стоя в дверях магазина. Наконец, подняла её и вышла на улицу. Родителям я об этом своём опыте богообщения рассказывать не стала. С этих пор на тему, есть Бог или нет, ни с кем не спорила, хотя во взрослой жизни мне приходилось заниматься атеистической пропагандой в рамках своей профессии советского экскурсовода. Жаль, что с годами острота этой первой внятной встречи с Богом стёрлась в моём сердце.

В 16 лет я впервые стала мамой-крёстной, когда крестили моего племянника Алексея. Происходящее в церкви воспринимала, как старинный обряд, и он тогда меня не затронул.

Как-то у нас в доме появились три бумажные, маленькие по размеру, иконы чёткой цветной печати. Маме подарила дальняя родственница, которой, в свою очередь, прислали их в письме родственники из-за границы. Иконы с ликом святителя Николая Чудотворца и с образами апостолов Петра и Павла моего сердца не коснулись. Но когда мама объяснила, что святой Николай Угодник слышит наши просьбы и помогает, я ходила на вступительные экзамены в университет, спрятав икону Николая Угодника на груди, и поступила.

А вот от ликов Богородицы и Младенца я не могла оторвать глаз и подолгу всматривалась в них, когда никого не было дома. Склонившиеся друг к другу, с прекрасными лицами, Мать и Младенец выглядели не от мира сего: никогда до той поры мне не приходилось видеть людей и икон с таким выражением лиц. Теперь я знаю, что это икона Божией Матери Умиление (она и теперь в моём домашнем иконостасе), а в то время я просто любовалась Девой Марией, не зная, что Ей можно молиться.

Но всё же атеистическая идеология проникала в меня, хотя я, встречаясь в жизни с необъяснимым, задумывалась над тем, что наш мир устроен не так плоско, как подаётся в марксистско-ленинской пропаганде, в которую я была погружена с лихвой, обучаясь на историческом факультете. В рамках советской идеологии душе стало тесно. Помню, как в двадцатилетнем возрасте и постарше в условиях советской действительности моя душа стала тосковать о чём-то возвышенном, неявном, великом, непостижимом.

Моя душа стала тосковать о чём-то возвышенном, неявном, великом, непостижимом

Под впечатлением приватного признания сотрудницы, что она иногда бывает в церкви, однажды я нерешительно зашла вечером в Троицкий собор в Симферополе. Храм был погружён в полумрак. Служба шла в южном приделе, возле которого стояло несколько женщин. Я остановилась поодаль от них, неподалёку от центрального входа. Минут через 10 одна из женщин как-то неестественно покачнулась и спиной-полубоком стала быстро двигаться в мою сторону. Подумав, что у неё закружилась голова, и она может сейчас упасть на каменный пол, я сделала несколько шагов в её сторону. Женщина упёрлась в меня и как-то вяло повернулась ко мне лицом. Она явно была не в себе, но в ее глаза быстро стало возвращаться разумное выражение. Сказав мне «простите» и чуть поклонившись, женщина вернулась на своё место.

Свято-Троицкий собор в Симферополе

Тут же ко мне быстро подошли две женщины и стали спрашивать, кто я. Смутившись, я отмалчивалась. Тогда они объяснили, что эта женщина страдает от падучей болезни, и всегда начавшийся приступ заканчивался её падением. А такого случая, как сегодня, ещё не бывало. Не зная, что и думать, в полном замешательстве, я вышла из церкви.

Видимо, к этому времени — к 21 моему году — душа моя уже настолько очерствела, что привить мне веру можно было не иначе, как только через скорби, страдания, болезни, разочарования, что и началось. Говорят, что сила любви узнаётся по силе удара. В 1979-м году наша семья потеряла младшего из детей — брата Виктора. От переживаний у меня словно стержень подрубили внутри, я ссутулилась и на 10 лет провалилась в болезнь, от которой у меня каждый день болело то одно, то другое, порой невыносимо, но причины такого состояния врачи не находили.

Через год после потери брата — тяжёлые роды. Когда пожилая доктор сказала: «Девочка, попробую тебя вытащить», жалость к родителям, только потерявшим сына, подвигла меня к молитве. Лежа лицом к стене, сдерживая рыдания, я просила Бога об исцелении — не ради себя и сына, а ради отца и мамы. Мне дважды переливали кровь, я получала по 15 уколов в сутки, что, видимо, стало химическим ключом, приоткрывшим потусторонний мир. Среди бела дня непонятно каким зрением я увидела над своим левым плечом некое тёмное существо небольшого размера, внимательно всматривавшееся мне в лицо. Это длилось всего мгновение, но я рассмотрела атрибуты, совпадающие с изображениями данного персонажа в церковной литературе. Спустя несколько лет я прочла книгу Владимира Солоухина «Смех за левым плечом» и стала понимать, о чём шла в повести речь.

Я увидела над своим левым плечом тёмное существо небольшого размера, внимательно всматривавшееся мне в лицо

И всё же я продолжала жить по-прежнему — как получалось.

А вернее сказать — как не получалось. Скорби сгущались: болезни свои и близких, драматичный развод с мужем, отъезд родителей из Крыма в Петербург, бездомность… И к этому — внезапный мощный поток поэзии, или накрывший меня, или из меня вырвавшийся, усложнив мой внутренний мир. С одной стороны, поэзия приподнимала над обыденным, а с другой — сгущала мои чувства, побуждала пристально всматриваться в мир вокруг себя. А мне уже за тридцать, и надо учиться выживать с сыном-отроком в условиях Перестройки, когда перебиваешься случайными заработками и помощью близких.

В Перестройку, когда рушилась страна, некоторые мои знакомые, пытаясь добыть средства к существованию, становились прагматичными и жёсткими, превращаясь из интеллигентов в «челноков» и торговцев. Я потерянно стояла среди этого сплошного ларёчно-рыночного базара, застигнутая вопросом: а что такое жизнь? Без знания ответа на этот вопрос сам факт жизни, как таковой, для меня стал обессмысливаться и обесцениваться.

С этого времени отправилась я на поиски смысла жизни, тем более что этому способствовала литература, хлынувшая «со стран и континентов» на развалины моего Отечества. Прочитанные в книгах религиозные учения кружились в моей голове, наполняли новыми познаниями из истории религий, но… не касались сердца. В нём, в сердце, обнаружился некий цензор, который отметал моё разнообразное чтиво, как неподлинное, и говорил: «Не то!» Хотя под влиянием этой литературы я приобрела убеждённость, что человеческая душа бессмертна.

Как-то с друзьями я выехала на природу к озеру. В течение двух часов, сидя на берегу, мы разговаривали о чудесах, с которыми каждый из нас сталкивался в жизни. Я наблюдала за солнцем, медленно клонившимся к закату. В какой-то момент во мне возник вопрос, почему я не слышу солнце? Оно должно звучать! И если я его не слышу, то дело не в светиле, а в моём слухе с ограниченными возможностями, способным воспринимать лишь малую часть из того, что существует в мире. Значит, и зрение моё — лишь щель в некой амбразуре, в которую мне дано видеть только строго определённую для человека часть настоящего, а огромный непознанный мир находится за пределами моих чувств. Так постепенно расшатывалось моё неверие.

Вскоре я познакомилась с верующей женщиной, которая, исчерпав попытки мне объяснить на словах правоту Православия, дала почитать брошюру с воспоминаниями духовных чад Варсонофия Оптинского об этом святом старце. Благостное, сердечное излучение, исходившее от содержания книги, затеплило моё сердце, и я в смешанных чувствах надежды и отчаяния стала молиться Богу, в полном бессилии разобраться самой, что есть Истина. «Если ты есть, Господи, откройся мне!» — просила я Бога в слезах, буквально лёжа на полу. Молилась так около часа.

«Если ты есть, Господи, откройся мне!» — просила я Бога в слезах, буквально лёжа на полу

Постепенно успокоившись, не получив какого-то ощутимого ответа, я поднялась и продолжила жить по-старому, «когда от того, что плох, хочется быть ещё хуже». Однажды мне попался вопросник (вырванные страницы из какой-то церковной книги или журнала) с перечнем вопросов, которые священник может задать человеку на Исповеди. Увы, это меня отшатнуло от Православия, и в церковь я не пошла. Но Милосердный Бог не забыл моего сердечного вопля. Через полгода стали складываться обстоятельства, которые вывели меня уже на твёрдую дорогу к храму.

Шёл 1994 год. Я жила в Крыму, родители — под Петербургом. От сестры пришла телеграмма, что серьёзно болен отец. Добравшись до места, обняла и расцеловала дорогих родных, у которых гостил папин дальний родственник с женой. После ужина все разошлись спать, а мы с родственницей, зацепившись языками, болтали на разные темы, не наблюдая за временем. В 4 часа утра сестра Галина заглянула на кухню и сказала мне строго:

— Ложись спать! Сегодня Троица, мы в 7 утра едем в церковь.

Утром я еле проснулась, надела брюки (юбок и платьев давно не носила), села с Галей в машину, и её муж отвёз нас к кладбищенской церкви Казанской иконы Божией Матери на окраине города Тосно Ленинградской области. В нарядной — в зелени и цветах — деревянной церкви было много народу. Я наблюдала за людьми, старалась креститься, когда они крестятся, кланяться, когда прихожане кланяются.

Служба мне показалась очень долгой. А когда начались троицкие коленопреклонённые молитвы, вот здесь я и увидела, насколько отличаюсь от окружавших меня людей, большинство из которых были значительно старше меня. Прихожане спокойно стояли на коленях, с благостными лицами внимая словам молитвы, а я…

Я не могла стоять на коленях: они болели, по спине тёк пот, мышцы напряглись и стали мелко подрагивать. То укладываясь на пол ничком, то становясь поочерёдно на колени, я изнемогала. Конечно, о чём читал молитвы священник, я не понимала. Наконец, встала на ноги в бессилии и полном недоумении, почему другие так благоговейно внимают молитве батюшки, когда я едва жива. После окончания службы к сестре подошёл её знакомый В.А.

Благообразный седоголовый человек спросил меня, когда Галя нас познакомила:

— А почему вы крест ломаете?

Этот вопрос поверг меня в замешательство, я растерянно сказала:

— Я не ломаю крестов!

— Вы креститесь на поклоне, и получается, что ломаете крест, — объяснил мне новый знакомый, внимательно глядя в глаза.

— А как надо? — спросила я.

Он показал, как надо правильно креститься, и сказал:

— По глазам вижу, что вы это делаете не специально, а от незнания.

По интонации голоса собеседника я почувствовала его неподдельное благоговейное отношение к святыне, которую он защищает от моего невежества, и потому почти взмолилась:

— Прошу вас, не уходите, мне надо с вами поговорить! — я почувствовала в этом человеке нечто настоящее, чего не было у меня.

Он с почтительным поклоном спокойно ответил:

— Хорошо, буду ждать вас во дворе.

Сестра уехала домой без меня, а мы с В.А. шли в сторону города, и я засыпала его вопросами, на которые он чинно и убедительно отвечал. Мои вопросы крутились вокруг главного: Бог, душа, Церковь. И вдруг, как бы помимо своей воли, я спросила:

— А есть в Петербурге женский монастырь?

— Да, Иоанновский монастырь на Карповке, — ответил В.А. — Если надумаете исповедаться, то поезжайте туда. Там служит священник Николай Беляев. Он кандидат технических наук, хорошо понимает таких, как вы. У него почти вся питерская интеллигенция исповедуется.

Так Православие стало приоткрываться для меня. Я увидела ясно, что в церковь ходят иные люди, отличающиеся от меня и от друзей. Несколько дней прожив во внутренних спорах с самой собой, в сомнениях, я решила поехать в Иоанновский монастырь и посмотреть на монахинь, насколько они отличаются от людей из мира. То есть меня повело в монастырь любопытство, желание исследовать незнакомую мне сферу жизни. О святом Иоанне Кронштадтском я ещё ничего не знала, хотя, видимо, В.А упоминал о праведном старце. Но эти сведения прошли мимо меня из-за внутреннего сумбура, царившего в душе в тот момент.

Иоанновский монастырь

В ближайшую после Троицы субботу добралась я до Иоанновского монастыря, примерно к трём часам дня, без какой-то определённой цели, а так — посмотреть… Время было не богослужебное. Я открыла тяжёлую входную дверь, сделала несколько шагов по холлу монастыря и… ощутила, что моя душа стала прозрачной, как стекло, и в эту мою душу Кто-то смотрит. И от этого проницательного взгляда ничего нельзя скрыть из своей жизни! Более того, своей безобразной души нельзя скрыть и от людей! Я стояла в пустом помещении, где присутствовал только дежурный, ощущая себя каким-то коробейником, который показывает всему миру не товары, а свои грехи.

И вместе с этим меня обожгло чувство собственной нечистоты. Оно накрыло меня так, что жить с ним было невозможно. Я поняла, что выходить из монастыря с таким чувством мне нельзя, нужна Исповедь, иначе могу натворить непоправимое.

Протоиерей Николай Беляев Узнав у дежурного, что Исповедь будет сегодня на вечерней службе в притворе храма Двенадцати Апостолов, и что священник Николай Беляев будет исповедовать, дождалась, когда откроют усыпальницу Иоанна Кронштадтского. Поклонившись гробнице, по примеру других, стала читать в уголке акафист святому праведному Иоанну Кронштадтскому, мало что понимая в кружеве новых слов и смыслов.

Чувство, что свои грехи спрятать невозможно, не покидало меня. Я старалась не смотреть людям в глаза, опустив их долу, и к 18 часам поднялась в верхний храм. Притвор был уже полон народу, и я заняла очередь на Исповедь, оказавшись почти в конце. Исповедовать вышли два священнослужителя: кто из них отец Николай, я сразу догадалась по его возрасту и по количеству народа, скучившегося близ него. Вторым был молодой отец Димитрий, к которому встало человек пять.

Отец Николай после молитвы, окинув взглядом стоящих на Исповедь, строго сказал:

— Переходите к отцу Димитрию. Я уйду вместе с ним.

Переместилось человека четыре. Батюшка спустя некоторое время снова повторил своё предупреждение. А я впала в отчаяние, что не смогу исповедаться у него: идти на Исповедь к молодому священнику — об этом я не могла и помыслить.

Обильные беззвучные слёзы хлынули из моих глаз. Глядя через средний храм в сторону иконостаса, увидела над царскими вратами икону Спасителя и стала в сердце молить о помощи. Я просила Бога о том, чтобы мне сегодня исповедаться у отца Николая во что бы то ни стало. Изливая перед Спасителем потоки слёз (и откуда только они брались?!), я просила о невозможном. И совершилось чудо.

Когда к отцу Димитрию оставалось два человека, к нему подошла женщина с объёмным портфелем. После Исповеди батюшка и мирянка отошли к скамье, женщина открыла свой портфель, достав из него папки с документами. Отец Димитрий стал изучать одну бумагу за другой, потом они рассматривали схемы, разворачивая большие листы. А отец Николай всё исповедовал, исповедовал, исповедовал…

Встала я на колени возле отца Николая около 10 часов вечера, выплакав перед ним мою неправедную жизнь, лежавшую на сердце грузом. То, с какой бережностью утешал меня отец Николай по ходу Исповеди, не описать. Он удерживал меня от отчаяния, убедив простыми словами, что Господь простит все мои исповеданные грехи. После того как батюшка прочёл надо мною разрешительную молитву, я почувствовала такое облегчение, словно моя душа оторвалась от спрута.

Какое же прекрасное состояние испытываешь, когда тебя вот только что спас Господь от беспощадной и жестокой силы, державшей тебя в плену много лет! Всё моё существо наполнилось благостью: я почувствовала себя младенцем, начинающим жить с чистого листа. Я смотрела на отца Николая как на посланника Божия, только что совершившего надо мною духовную операцию, после которой из состояния «раненого зверя» я вошла в невыразимое словами благодушие, охватывая любовью весь мир, созданный Богом. Большего, чем такое счастье, я в жизни не испытывала, хотя счастливой была не раз — и до, и после этой Исповеди.

Отец Николай сказал мне:

— Будете приходить в монастырь на службы каждую субботу и воскресенье.

Я ответила, что живу в Крыму и скоро уеду, на что батюшка ответил:

— Найдёте в Алупке отца Валерия Бояринцева — вот вам духовный отец.

Протоиерей Валерий Бояринцев Через несколько дней, 11 июля, я поехала в монастырь снова — уже на литургию. После службы ко мне подошла монахиня и попросила остаться — помочь приготовить храм к патриаршей службе, которая будет вечером в честь престольного праздника. Она поручила мне разобрать большие охапки цветов, принесённых в тазах с водой, составить из них букеты, чтобы их синхронно расставить в храме, начиная от алтаря (в то время букеты ещё не заказывали цветочным магазинам).

Работы было много, подручных средств мало, поэтому на подготовку украшения храма ушло несколько часов. Наконец монахини расставили вазы с моими букетами по местам. А я, протоптавшись целый день в туфлях на каблуках (тогда ещё не понимала, что такую обувь в церковь носить не надо), стала на службу среди множества народа, в полном изнеможении.

Служил Патриарх Алексий II. Когда он вошёл в храм и поднялся на застланную ковром кафедру, я оказалась на одном уровне с ним с левой (женской) стороны храма. Ещё не понимая, что мне нужно повернуться лицом к алтарю, я смотрела на Патриарха. Благообразие Алексия II, его степенные движения, интонация голоса говорили о его высоком статусе, недоступном простому смертному (так мной воспринималось тогда). Вдруг Патриарх повернулся и посмотрел мне в глаза, задержав свой взгляд на несколько мгновений. Взгляд мягкий и всё понимающий. И какая-то тёплая волна поднялась в моём сердце.

Так я продолжала получать в Церкви всё новые подарки от людей. Подарили мне и первую библиотеку православной литературы, в которой было всё необходимое для моего начального духовного обучения. В первые недели постепенного вхождения в Церковь я получила совет сразу учиться читать на церковнославянском языке.

Вернувшись в Крым в начале августа, в первое же воскресенье я собралась в церковь, не зная, какую выбрать, так как бывала лишь в двух из них, и то давным-давно. Вспомнила о восстанавливающемся Петропавловском соборе по наитию. Интерьер храма уже приводился в порядок, и на одной из настенных росписей я увидела Ксению Блаженную, причём на фоне Петропавловского собора Санкт-Петербурга. «Вот куда меня привёл Господь!» — с благодарностью подумала я тогда, вспоминая события в Иоанновском монастыре.

В тот жаркий августовский день я была в блузке с коротким рукавом. После службы ко мне подошла миловидная пожилая женщина и кротко обратилась ко мне:

— Пойдёмте со мной.

Она подвела меня к настенной иконе Пресвятой Богородицы и с большим тактом сказала:

— Посмотрите на одежду Матушки-Богородицы. У неё руки закрыты до запястья. Вот в такой одежде и нам, женщинам, надо в церковь приходить.

В тот день я решила после службы пройти пешком до отдалённой остановки троллейбуса, чтобы можно было в него сесть: время было «лихое», городской транспорт ходил плохо, и потому люди набивались в салоны, что называется, под завязку. Мне удалось протиснуться, но смогла стать лишь спиной по ходу троллейбуса, лицом к задней площадке, на которой сгрудилось несколько крепких парней. Из-за их спин я услышала певучий женский голосок:

— Ребята, вы выходите на рынке?

— Нет! — ответил один из них. — А вы тут, бабушка, не пройдёте! Придётся вам поработать локтями.

— Зачем же локтями? Я потихоньку пройду, — и тут я увидела сухонькую старушку с ярко-голубыми ясными глазами на благостном лице. — Я ведь всегда с Богом хожу, — продолжала она. И вдруг посмотрев мне прямо в глаза (!), спросила с доброй улыбкой и особым прищуром глаз, словно она хорошо понимает меня:

— С Богом хорошо? Да?

В сердце моём — толчок тёплой радости, и я ответила:

— Да! Хорошо! — и чуть поклонилась ей.

Старушка вышла из троллейбуса. Я попыталась рассмотреть её в толпе, но не увидела. В течение двух лет я всматривалась в лица женщин в храмах, часто бывая на службах и на престольных праздниках, но так больше её и не встретила.

К порогу храма меня привёл Господь в возрасте 38 лет. Столько лет болел расслабленный, которого Господь увидел у Силоамской купели. На вопрос Христа, почему человек так долго не исцелён, тот ответил Спасителю: «Человека не имею» (Ин. 5, 7). Действительно, чтобы войти в храм, как в целительную воду Овчей купели, надо иметь человека (или нескольких — живых или книжных), которые «опустят» в живую воду Божественной благодати, исцеляющей неисцелимое.

После Исповеди я ещё не знала, как теперь надо жить — в смысле уклада и образа жизни, но остро чувствовала, как жить не хочу. Чувство собственного недостоинства при общении с любым человеком сохранялось в душе несколько лет. Люди стали восприниматься мною, как посылаемые Свыше навстречу посланники или учителя в новой для меня школе жизни.

Страх Господень… Испытывала ли я такое состояние? Не могу сказать, но чувствовала в своём сердце боязнь огорчить Бога, Который меня спас, вытащил из трясины, откуда человеку самому не выбраться. Моя душа как бы самостоятельно, изнутри, училась самонаблюдению, способности уловлять в себе промахи, сразу просить у Спасителя прощения за допущенный грех.

В Иоанновском монастыре моё бессмысленное и во многом бесцельное блуждание в мире закончилось переходом в абсолютно новую реальность — с трудами во славу Божию и раскрытием в себе таких сил души, о существовании которых раньше не подозревала. А главное, надо было начинать учиться жить с учётом перспективы на Вечность.

Самое необъяснимое для меня и теперь — это то, что я получила в своё (сознание? сердце?) некий, выражаясь современным языком, информационный фильтр. Он позволяет мне мгновенно различать, что наше, православное, а что — сектантское, иноверческое, чуждое. Это внутреннее мерило, наряду с курсами катехизаторов, которые я вскоре окончила при Симферопольской и Крымской епархии, помогает мне работать над проектами, требующими крепких основ богословских знаний.

В Крыму я встретила в церкви бывшую сотрудницу, теперь подругу, и спросила, как она пришла к вере. Татьяна Денисовна ответила:

— Очень просто! Смотрела днём телевизор. Выступал священник, который сказал фразу: «Сегодня уже все знают, что Бог есть». Я вскочила с дивана с мыслью: «А я не знаю! Но если Бог есть, так и жить надо по-другому!» Быстро оделась и побежала в церковь. С тех пор и хожу. Окончила курсы катехизаторов. Теперь преподаю на курсах Священную историю.

Этот разговор относится к середине 1990-х годов.

Да, Спаситель к каждому имеет Свой подход, ключ, способ тронуть сердце человека. Главное — носить в душе истинное, неотступное желание встречи с Богом ещё в земной жизни.