Букет на волне

Белая колонна памятника Затопленным кораблям своим отражением рябила в воде у подножия собственного основания. Словно опрокинутая вниз рассеянным светом уходящего дня, она струилась к берегу по прибрежной, всегда подвижной морской глади, казалась собранной воедино из округлых кусочков влажного мрамора – такая своеобразная нерукотворная мозаика на воде.

Рядом с колонной коснулся воды букет полевых ромашек и мерно закачался на волне

Было около четырех, когда рядом с колонной коснулся воды букет полевых ромашек и мерно закачался на волне.

К этому букету, к этому его соединению с водой Большой Севастопольской бухты, я шла много лет. Забвения-то не было. Просто постепенно отстранилась, отошла на дальний план, затушевалась одна из наших семейных историй. Да и что тут удивительного, когда речь идет о человеке, которого я никогда не видела, о котором только слышала? Хотя, помню, в детстве не раз сжималось сердце и наворачивались слезы от жалости к нему – Тимоше, как называла своего брата мама. Брата, с которым они были погодки, и все рассказы мамы о Тимофее окрашивались особым теплом ее сердца.

В пору моего раннего детства большинство новых для меня слов я впервые услышала от мамы, Матрены Николаевны, умевшей немногословно, с живым чувством рассказывать о жизни, наших родственниках, событиях... Было среди слов и название южного города из иного мира, не имеющего ничего общего с Харьковщиной, где прошли мои дошкольные годы. Севастополь – знала я чуть ли не с пеленок – это место, где был изранен дядя Тимоша, почему и прожил недолго после войны, не дождавшись нас, своих племянниц и племянников, рожденных в послевоенное время.

С годами острота восприятия маминых рассказов о его трагичной судьбе притупилась настолько, что даже купаясь, когда выпадала такая возможность, в ласковых, но и тяжелых от соли волнах севастопольских бухт, я не вспоминала о роковом для нашей семьи взрыве в этих многострадальных водах. Как-то это сосуществовало отдельно, не пересекаясь: радость купания, счастье жить, мирное небо и… война, кровь, смерть.

Более десяти лет я проводила экскурсии по местам Второй Героической обороны Севастополя. Можно сказать, почти ежедневно «воевала» рядом с теми, о чьих подвигах рассказывала, вкладывая в это дело душу. Иногда работала и с ветеранами, и все же… Не мне довелось пережить Великую Отечественную, не моим ровесникам. Выпала она другому поколению.

Не мне довелось пережить Великую Отечественную, не моим ровесникам. Выпала она другому поколению

…И теперь не могу объяснить, почему именно в этот день, 9-го мая, настигло меня внезапное чувство родства с Севастополем, его бухтами, водами, берегами... Настигло в Алупке, в радостном приподнятом настроении празднования Дня Победы, после панихиды о вождях и воинах в храме Архистратига Михаила, которую отслужил его настоятель отец Валерий. Это чувство охватило всю мою душу, побудило к действию – немедленно ехать в Севастополь, – хотя солнце уже заметно перевалило за середину дня.

В течение нескольких минут, как бы сами собой, стали оживать – да-да, оживать! – в памяти мамины рассказы. Их образы обретали словесную плоть, волновали. Без напряжения, одно за другим выходили на свет кодовые слова повествований – «тральщик», «сигнальщик», «мина»… И тихий мамин голос: «В живых остался он один…».

Я засобиралась ехать в город-герой, не медля ни минуты. «Да куда же ты поедешь? Парад давно закончился!» – прошмыгнула в голове гаденькая мыслишка, словно желая лишить меня чего-то важного, что я уже предчувствовала, но еще не могла до конца осознать (наверное, подобные мысли и мужчин приковывают к диванам во времена современных нам испытаний). Отмахнувшись от нее, взяла у батюшки благословение и спустилась к алупкинской автостанции.

Мне повезло. Я сразу села на подкативший автобус, ехавший по маршруту Мисхор–Севастополь (на трассу, к питомнику, где обычно садятся на проходящие из Ялты в Севастополь автобусы, выбираться не пришлось). И вот уже устремилась туда, куда сердце мое, наполненное нахлынувшими воспоминаниями, летело в своем неожиданном мощном порыве.

…Помню фотографию круглолицего матроса в форме и с надписью на белой бескозырке – «Черноморский флот». Эта черно-белая фотография, увеличенная с маленькой в 1960-х годах каким-то захожим фотографом-кустарем, висела в доме мамы, где бы ей ни приходилось жить – в Люботине ли под Харьковом, в Сарабузе ли под Симферополем, в Тосно ли под Ленинградом-Петербургом. В детстве я подолгу смотрела на дядю Тимофея и всегда удивлялась, как они похожи – он и моя мама, брат и сестра.

«Когда Тимоша пришел с войны, я надела его бескозырку и бегала в ней целый день – то за водой на криницу, то в огород, то к соседям... И так мне было радостно, что братик живым вернулся, не калекой, так на вид мне тогда показалось. Да только жить ему оставалось совсем немного», – вспоминался мамин вздох сквозь утихомиренную послевоенными годами скорбь.

Букет… Я знала точно, что обязательно найду в Севастополе цветы и отдам их той воде, из которой в 1944-м сердобольные люди выловили восемнадцатилетнего матроса Белова Тимофея Николаевича, чудом оказавшегося на плаву с легкими, полными осколков. Сколько нашей беловской кровушки вылилось тогда в Черное море у берегов Севастополя, Бог весть…

Сколько нашей беловской кровушки вылилось тогда в Черное море у берегов Севастополя, Бог весть…

«Все погибли, когда катер-тральщик подорвался на мине, – рассказывала мама. – Он сразу ко дну пошел. А Тимоша живой остался, потому что на сигнальном мостике стоял, его да-ле-ко взрывной волной отбросило.

Как от немца Севастополь освободили, он и попал туда служить сигнальщиком. А воевать Тимоша добровольцем пошел – сразу после Курской битвы, когда выбрался по немецким тылам из-под Харькова, где мы жили в оккупации. Совсем юным был, но в армию братика взяли. Его тогда и обучили на сигнальщика. Направили служить в Севастополь, на тральщик – надо было очищать бухты от неразорвавшихся бомб, снарядов, мин».

Через три года, в 1947-м, Тимофей Белов умрет в госпитале под Харьковом. В нашем семейном альбоме хранится фотография: госпитальный двор, залитый солнцем; санитарочки вокруг гроба; рядом с ними – еще один мамин брат, дядя Данюша, тоже израненный, но проживший после войны долгую и честную жизнь. Когда я смотрела в детстве на это фото, мне всегда казалось, что хоронят подростка.

…У входа на Приморский бульвар, среди прогуливающихся людей и звуков военных маршей, стояла улыбающаяся женщина с корзиной ромашек. Букеты выглядели белопенными хлопьями прибоя с желтыми проблесками солнечных лучей в них. Слегка пасмурный день подчеркивал незатейливую нарядность цветов.

Да, именно такой букет мне и нужен был сейчас – простой и светлый, как русская душа в своих лучших проявлениях. Многое было в этом букете: и незаметная на первый взгляд стойкость, и неброская скромность настоящего героизма, и ясный образ Родины, с ее хлебным русским полем и полем брани, которые так естественно соединились в этот день в нерасторжимое единство на каменистой, овеянной легендарными подвигами, севастопольской земле, на его воде.

С букетом ромашек я медленно пошла в сторону моря, пересекая Приморский бульвар. Спешить уже было незачем. В памяти снова всплывали подробности маминых воспоминаний: «В тот день, когда Тимоша умирал в госпитале, он написал прощальные слова на своем паспорте (нам потом отдали документы).

А Дарийка, соседская девушка, очень полюбила Тимошу, когда он с войны вернулся. Но брат знал, что скоро умрет, и не мог жениться, даже встречаться с нею не мог. Вот и Дарийка жить не стала, руки сама на себя наложила…».

Мама! Зачем все это снова пришло ко мне сейчас и через десятилетия душу ранит, застряло комом в горле?!

Севастопольская бухта

Я долго держала ромашки у груди, старалась согреть стебли, словно хотела передать им тепло своего сердца. Сколько же все-таки оно знает такого, чего никогда не вместить рассудку!

И вот теплый земной букет полетел к прохладной воде – тяжелой от крови и боли, сокрытых в недрах ее бесконечной памяти. Связанные в пучок цветы ритмично заколыхались на волне, почти в такт с моим сердцем – я специально приложила пальцы к шее и нащупала пульс. Долго стояла у воды с чувством обретенного родства и с этой серо-зеленой, неторопливой сегодня, водой, и с этими бело-желтыми берегами, так колоритно перекликнувшимися с букетом ромашек, и с праздничным городом, освобождение которого стало предтечей Великой Победы, – сияющим Севастополем в своей вознесенной над зеленью белизне, который – в тот миг еще не ведала! – через полгода станет моим родным домом.

Пора было уходить. Оглянувшись на бухту с высоты бульвара, нашла глазами букет на волне. Вода уже расслабила путы намокшего шпагата, ромашки раздвинулись, образуя плоскую окружность, и букет издали стал походить на белую бескозырку.

С того дня вот уже два года подряд я прихожу на парад Победы в числе первых горожан. После парада спускаюсь к Набережной Корнилова и у памятника Затопленным кораблям бросаю на воду цветы. Но теперь мой букет светло-голубого цвета – из нежных незабудок. Он качается, словно кусочек неба на синей волне.