Николай Клюев: «Я алконостную Россию запрятал в дедовский сусек…»

22 октября исполнилось 140 лет со дня рождения Николая Алексеевича Клюева.

Портрет Николая Алексеевича Клюева. Художник: Анатолий Яр-Кравченко, 1930 г. Критик и литературовед Лев Аннинский в исследовательской книге «Серебро и чернь» отнес Клюева к «апостольской» дюжине поэтов Серебряного века. Соглашаясь со своим старшим товарищем и добрым другом, скажу, что Клюев, по моему разумению, занимает достойнейшее место и в дюжине лучших русских поэтов всех времен. И если, по вескому мнению Ахматовой, Мандельштам «победил всех», то Клюев ему как минимум не проиграл; о том я и пишу в своем стихотворении «Поставь на полочку, где Осип и Никола» (см. в конце).

Как и Иоганн Бах, «вынырнувший» из реки забвенья к широкому слушателю спустя столетие после смерти, Николай Клюев продолжает общение «в веках» с соотечественниками-собеседниками.

Клюевская поэзия, с ее древнерусскими (и языческими, и христианскими) корнями, – мелодична, самобытна, вкусна. И самодостаточна, а потому неповторима.

Не в смерть, а в жизнь введи меня,
Тропа дремучая лесная!
Привет вам, братья-зеленя,
Потемки дупел, синь живая!

Я не с железом к вам иду,
Дружась лишь с посохом да рясой,
Но чтоб припасть в слезах, в бреду
К ногам березы седовласой…

Слышится Есенин? А это – его учитель, Клюев! Верю – будущая Россия прочтет великого Клюева по-настоящему.

А пока – читаем шедевр 1917 года:

Звук – ангелу собрат, бесплотному лучу,
И недруг топору, потемкам и сычу.
В предсмертном «ы-ы-ы!..» таится полузвук –
Он каплей и цветком уловится, как стук, –
Сорвется капля вниз и вострепещет цвет,
Но трепет не глагол, и в срыве звука нет.

Потемки с топором и правнук ночи, сыч,
В обители лесов подымут хищный клич,
Древесной крови дух дойдет до Божьих звезд,
И сирины в раю слетят с алмазных гнезд;
Но крик железа глух и тяжек, как валун,
Ему не свить гнезда в блаженной роще струн.

…

Как вспел петух громов, и в вихре крыл возник,
Подобно рою звезд, многоочитый лик…

Миг выткал пелену, видение темня,
Но некая свирель томит с тех пор меня;
Я видел звука лик и музыку постиг,
Даря уста цветку, без ваших ржавых книг!

Это сочинение Клюева, «Звук ангелу собрат, бесплотному лучу…», очень полюбил Г. Свиридов, также открывший для себя однажды стихотворения «И на плате солнца млечного – лик прощающий Христа» и «Задворки Руси – матюги на заборе…».

Приведу слова великого композитора:

«Николай Алексеевич Клюев – гениальный русский поэт, автор стихов неописуемой красоты и силы. Его творчество оказало огромное влияние на русскую поэзию. <…> Клюев открыл великий материк народной поэзии, народного сознания, народной веры. Он прикоснулся к глубоким корням духовной жизни Русского племени, отсюда его изумительный цветастый, образный язык. Влияние Клюева не только породило эпигонов, имена которых ныне забыты. Его мир вошел составной частью в творческое сознание Блока, Есенина, Александра Прокофьева, Павла Васильева, Б. Корнилова, и особенно, как ни странно, – Заболоцкого в его ранних стихах, Николая Рубцова».

Клюева практически перестали печатать после 1928 г. Но, как скажет через десятилетия поэт Николай Тряпкин, «струя незримого колодца» клюевской поэзии продолжала звенеть.

Потом Клюев был арестован. Анна Ахматова через много лет вспоминала о прошении во ВЦИК, посланном в Москву из Колпашева – центра «ссылочного» Нарымского края:

«Я своими глазами видела у Варвары Клычковой <жены поэта С. Клычкова> заявление Клюева (из лагеря, о помиловании): ‟Я, осужденный за мое стихотворение ‛Хулителям искусства’ и за безумные строки моих черновиков”. Оттуда я взяла два стиха как эпиграф – ‟Решку”».

Вот финал его последнего стихотворения, 1937 г.:

…К ним нет возвратного проселка,
Там мрак, изгнание, Нарым.
Не бойся савана и волка, –
За ними с лютней серафим!

«Приди, дитя мое, приди!» –
Запела лютня неземная,
И сердце птичкой из груди
Перепорхнуло в кущи рая.

И первой песенкой моей,
Где брачной чашею лилея,
Была: «Люблю тебя, Рассея,
Страна грачиных озимей!»

И ангел вторил: «Буди, буди!
Благословен родной овсень!
Его, как розаны в сосуде,
Блюдет Христос на Оный День!»

Клюев в том году погиб. Есть версия, что он был сброшен с поезда на лагерном этапе под Томском. Как мы помним, в лагерях погибли поэты О. Мандельштам, П. Васильев и множество других невинно убиенных людей.

Годом возвращения Клюева в отечественную культуру стал 1984-й – год столетия со дня его рождения, к концу 1980-х интерес к творчеству и биографии поэта сильно вырос. Собрать воедино и выпустить из печати наследие Клюева удалось совсем недавно – на рубеже XX и XXI вв. Особо следует выделить потрясающей полноты 1072-страничный том стихотворений Николая Клюева «Сердце Единорога» (Стихотворения и поэмы), изданного в Санкт-Петербурге в 1999-м г.

Один из авторов Киевского Интернет-проекта «Клюевослов», поэт и филолог Наталья Бельченко, ещё до его закрытия и событий 2014-го писала, что хотя географическим центром мира и сакральным пространством для Клюева был Русский Север, но странствие, паломничество, путь стали основополагающими мотивами, благодаря которым поэт структурировал пространство по горизонтали и вертикали: от одухотворенного путешествия, единящего земные святыни, до обретения сакральных горних городов; праведные, благословенные странствия поэта происходят внутри этнонимов и топонимов, культурного опыта – в противовес бездуховному метанию цивилизации.

«Клюев по-прежнему воспринимается неоднозначно. Из-за его многоликости и способности к перевоплощениям современники видели в Поэте то ‟мужичка-травести”, готового при случае сменить поддевку на городской костюм и наоборот, то загадочную личность, ничем не уступающую в просвещенности. По воспоминаниям современников, у интеллигентных слушателей Клюев ‟вызывал и восхищение, и почти физическую тошноту”. Да, Клюев как никто умел нащупать корень живого народного языка. Но чтобы раскрыть хоть некоторые из порождаемых поэтом смыслов, необходимо обратиться как к русской религиозной традиции, так и к мистическим практикам, а порой и к иноязычным философам и поэтам, которых ‟олонецкий ведун” читал в подлиннике», – заключает исследователь.

***

В начале третьего тысячелетия от Р. Х. ведущий научный сотрудник Института мировой литературы РАН Сергей Иванович Субботин осуществил научное редактирование огромного тома записок композитора Георгия Свиридова «Музыка как судьба», три издания коего – в 2002-м, 2017-м и 2022-м гг. – вызвали трясения, как говорил философ

И. Ильин, «в умах, ни в чем не твердых». В данном случае нас интересуют выдержки из этой книги, касающиеся творчества Клюева.

Апокалиптическая поэзия Н.А. Клюева

«Ваши песни – стоны молота,
В них созвучья – шлак и олово.
Жизни дерево надколото,
Не плоды на нем, а головы.

У Есенина после ‟Пугачева” национальная трагическая тема сменилась личной, трагедией личной судьбы: ‟Москва кабацкая”, ‟Исповедь хулигана”, ‟Любовная лирика” и т.п. Клюев же, не имевший личного (мирского), – оно было порочным, запретным, не подверженным огласке, – весь ушел в апокалиптическую тематику, и в этом достиг своей высоты! Поэтов такого масштаба теперь – вообще нет! Хотя есть отдельные стихотворения (‟Коршун” Казанцева, например), крупные по мысли и духовному содержанию».

О чувстве национального

«<…> Они <Маяковский и Пастернак> воспринимали исторические события книжно, от культуры, через исторические ассоциации, параллели, которые давали возможность легких, поверхностных выводов. Это делало их слепыми и глухими к жизни. Первым из них <т. е. поэтов> прозрел и увидел катастрофичность своей ошибки Клюев, потому что он ближе всех был к жизни, к глубине ее, вторым был Блок (см. Дневники, речь о Пушкине, ‟Пушкинскому дому” и т.д.). Третьим был Есенин. Маяковский же и Пастернак были ‟своими” людьми среди представителей <…> диктатуры. Маяковский же был официальным поэтом этой диктатуры, и он пошел до конца, пока не возненавидел всех и всё на свете: злоба его, и раньше бывшая главенствующим началом, достигла апогея. <…>».

14 ноября 1980 г. Ответ на письмо С. И. Субботину

«Многоуважаемый Сергей Иванович!

Ваше письмо произвело на меня исключительно большое впечатление. Я много раз перечитывал его, читал своим близким.

Какое счастье, что на свете (у нас в России) существуют подобные Вам редкие люди, живущие столь глубокой внутренней жизнью. Присланные Вами стихотворения Н.А. Клюева – изумительны, я их не знал. У меня есть еще его книга, недавно изданная в ‟Библиотеке поэта”.

Поэт он – несомненно, гениальный. Влияние оказал громадное и на Блока, и на Есенина, в значительной мере выросшего под его воздействием, осознававшего это и потому старавшегося отпочковаться, освободиться (этим и объясняются резкости Есенина по отношению к нему!). <…> Он предвосхитил пафос и отчасти тематику лучшей современной прозы и т.д. Как прискорбно, что имя его до сих пор покрыто глубокой тенью. Место его в Русской литературе – рядом с крупнейшими поэтами ХХ века.

Писать музыку на его слова соблазнительно, но неимоверно сложно. Поэзия его статична; это – невероятная мощь, находящаяся в состоянии покоя, как, например, Новгородская София или северные монастыри. Стихи его перегружены смыслом, символикой и требуют вчитывания, вдумывания. Музыка же должна лететь, или по крайней мере – парить. В Клюеве слишком много Земли (но не ‟земного”, под которым подразумевается светское, поверхностное). Он весь уходит в глубину, в почву, в корни <…>».

***

«В чем были виноваты Н.А. Клюев, Павел Васильев, Б. Корнилов, Н. Рубцов, А. Прасолов и многие еще, погибшие в расцвете лет?

1920-е годы и начало 1030-х были годами интенсивного разрушения русской культуры. В России было 80 000 церквей и монастырей. Где ценности, их наполнявшие, куда они исчезли? Куда исчезли попы и монахи как класс? Само слово ‟русский” не существовало <…>».

22.ХI. 81 г. С. И. Субботину

«…Великому – не должно больше пропадать! И так его исчезло слишком много в результате планомерной и беспощадной деятельности людей, желающих обратить Россию в ничтожество, в мизерабль.

Из стихотворений, которые мне не были знакомы раньше, прекрасны: ‟Деревня”, напечатанная в альманахе ‟День поэзии-80” (особенно первая, зачинная ее часть), а также другая – ‟Деревня – сон бревенчатый, дубленый”. Хорошо также ‟Я гневаюсь на Вас”, относящееся к теме Искусства, Поэзии и ее судьбы. Но особенно сильно: ‟Старикам донашивать кафтаны…”.

Закончив эпическую тему ‟Пугачевым”, Есенин ушел всецело в свою судьбу, в лирику, и показал неминуемую гибель восторженной личности. Клюев же остался в духовном эпосе – и здесь возвысился до Апокалиптического!

Для меня они – величайшие русские поэты нашего века, есть нечто апостольское в их типах: нежное – от Иоанна – в Есенине и суровое – от Петра – в Клюеве. <…>

Да, забыл: статья Клюева ‟Порванный невод” также замечательна. Он многое увидел, глубоко смотрел!»

О Блоке, Есенине, Клюеве

28/Х-89 г.

«Русские поэты, восторженные, пылкие романтики, горячо приветствовавшие революцию, погибли одни из первых (Блок, Есенин, Клюев), – тот, кто принял революцию, ‟бросился в ее многопенный вал”. Власть с недоумением глядела на них – на Блока, написавшего ‟Двенадцать” – о привлечении в революцию наиболее ненавистного переворотчикам Христа. Блок, Клюев, Есенин – первыми из поэтов пошли навстречу революционерам и первыми же погибли от их рук».

Про истребление русской культуры

«<…> Это было в годы, когда Бух<арин> в своей официальной государственной речи на I Съезде писателей короновал на Русское поэтическое царство Багрицкого, Пастернака и Сельвинского… Судьба Васильева была ужасной – в 27 лет он был расстрелян. Тогда же погибли Н. Клюев, Б. Корнилов и многие другие представители русской литературы…

Все было взаимосвязано, истребление русской культуры шло параллельно с повсеместным разрушением и грабежом православных церквей, повальным истреблением духовенства и крестьянства, которое было стихийным хранителем христианской веры, – потому-то истреблялось с такой беспощадностью… Тут дело идет о настоящем, подлинном геноциде русского народа, потерявшего за годы ‟революции” (которая все еще продолжается до тех пор, пока русский народ, давно уже лишенный своей земли, превращенный в наемных ландскнехтов С<оветской> власти, завоевывает мир для торжества своих владык)».

***

К 120-летию поэта, в 2004-м г., издательство «Прогресс-Плеяда» выпустило сборник «Венок Николаю Клюеву, 1911–2003», который составил и прокомментировал

С.И. Субботин, публиковавший работы о жизни и творчестве Клюева начиная с 1981 г. и организовывавший Клюевские чтения в разных городах.

Большая, интереснейшая подборка открывается стихами современников, написанными при жизни поэта

Большая, интереснейшая подборка открывается стихами современников, написанными при жизни поэта. Здесь и одобрительный восьмистрочный отклик В. Разумовского на первый клюевский сборник «Сосен перезвон», и полные неподдельного восхищения и пафоса приветствия (И. Брихничёва, З. Бухаровой, Б. Богомолова) Клюеву как «Давиду», «избраннику Божьему», «Предтече», пришедшему из народных глубин… И обращенные к нему стихи

А. Ширяевца, С. Есенина, С. Ручьева, которые считали Клюева своим литературным учителем.

В сборнике «Венок Клюеву» – 135 произведений 95 авторов. Есть и произведения едкого Семена Кирсанова, Александра Межирова, минчанина Вениамина Блаженных – «Николай Алексеевич Клюев / Головою касается звёзд…» – и даже Дм. А. Пригова…

Сборник «Венок Николаю Клюеву» Привожу некоторые сочинения, вплетенные в этот замечательный венок.

Есенин начинал с восторженных и трогательных строк в адрес своего учителя. Многие помнят строку «Апостол нежный Клюев». Она – из этого катрена, стихотворения примерно <1918>:

Тогда, в весёлом шуме
Игривых дум и сил,
Апостол нежный Клюев
Нас на руках носил.

В 1919-м г. «отметится» занятными строками Павло Тычина, которые в 1925-м русский читатель увидит в переводе Юрия Полетики:

Есенин, Белый, Блок и Клюев…
Россия, Русь, о Русь моя!
…Стоит сто раз распятый Киев,
И двести раз распятый я.
Там песня: солнце! Гром: Мессия!
Туман, долины, топь и выть…
Родит Украина Мойсея, –
Не может далее так быть…

Неизменно вещал на своей волне «я – гений» Игорь Северянин. Из стихотворения «Слава» января 1918 г.:

Мильоны женских поцелуев –
Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руки Клюев,
И падал Фофанов к ногам!

Мне первым написал Валерий,
Спросив, как нравится мне он;
И Гумилёв стоял у двери,
Заманивая в «Аполлон».

Тринадцать книг, страниц по триста
Газетных вырезок – мой путь.
Я принимал, смотря лучисто,
Хвалу и брань – людишек муть…

Прекрасно написанное между 1921-м и 1923-м посвящение Клюеву Всеволода Рождественского:

Глубока тропа медвежья,
Солью блещет снежный плат,
Ты пришел из-за Онежья
В мой гранитный Китеж-град.

Видишь, как живём мы тихо,
В снежной шубе город наш.
Ночью бурая волчиха
Охраняет Эрмитаж.

Белый шпиль в мохнатых звёздах
Лосьи трогает рога.
Ледяной, чугунный воздух
Налит в наши берега.

С немалой приязнью к Клюеву, в характерной для него абсурдистски-улыбчивой манере, сочинил 14 января 1926 г. куплеты «Вьюшка Смерть» Даниил Хармс, посвятив их… Сергею Есенину:

ах вы сени мои сени
я ли гусями вяжу
приходил ко мне Есенин
и четыре мужика

…

как ходили мы ходили
от порога в Кишинёв
проплевали три недели
потеряли кошелёк

…

размогай меня затыка
на калоше и ведре
походи-ка на затылке
мимо запертых дверей

…

а летами плюй его
до белой доски и сядь
добреду до Клюева
обратно закинуся

И в завершение «клюевского венка» – ещё несколько стихотворений.

Николай Тряпкин

Н. А. Клюев, г. Вытегра, 1915 г.

Стихи о Николае Клюеве

От Вытегры до Шуи
Он избраздил весь край
И выбрал кличку – Клюев,
Смиренный Миколай.

С. Есенин

Хотим иль нет, а где-то вьется нить:
Звенит струя незримого колодца!
Мы так его стараемся забыть –
И всё-таки забыть не удается.

Где скрылся он – тот огнепалый стих?
Он где-то в нас – под нашей тайной клетью.
Знать, так живуч смиренный тот жених –
Сей Аввакум двадцатого столетья!

Он сам себе был жертва и судья.
Он крепко спит – крамольник из Олонца.
Но этот крин, та звонкая струя
Из тех лесов, где столько тьмы и солнца!

Из тех пещер, от тех пустынных дюн,
От тех былин полунощного взморья!..
И сам он лёг – замшелый, как валун –
У колеи железного Егорья.

Он сам себя швырнул под ту пяту,
Из-под которой – дым, и прах, и пламя.
Зачем же мы всё помним ярость ту
И не простим той гибели с мощами?

Давным-давно простили мы таких,
Кому сам Бог не выдал бы прощенья.
А этот старец! Этот жалкий мних!

Зачем в него летят еще каменья?
Давно с землей смешалась та кутья,
Давно истлел тот скрытник из Олонца.
Но этот крин, та звонкая струя,
Где столько трав и северного солнца!

Теперь бы здесь – да белый голубец,
Зеленый клён да ковшик из бересты.
Сюда бы шли и старец, и юнец,
И грозный страж, и милые невесты.

Пускай придут – и вспомнить, и почтить,
И зачерпнуть из древлего колодца…
Мы так его стараемся забыть –
И всё-таки забыть не удается.

1973

Глеб Горбовский

Рисунок Н. Клюева Николаю Клюеву

Зашаталась ель шатровая,
враз померкли фонари.
Вьюга волчья, нездоровая
засопела в две ноздри.

Глянул я: не видно города.
Всё враспыл, к чему привык…
Мгла за окнами распорота,
словно треснул пуховик!

И как будто зубы лязгают –
кто-то в рамы: стук-постук…
Пальтецо накинув ласково,
выхожу… Фонарь потух.

А под елью, как под куполом,
в подпояске нитяной,
в кожушке, у вьюги купленном,
странник пляшет несмешной.

Лупит валенком по валенку,
мнет под елью белый прах.
И мерцает ротик аленький
в бороде, как лютый страх.

Посыпает странник песенкой,
льёт частушкой, как в кино…
А глазам его – невесело.
Не теперь – уже давно.

Очи цедят расстояние…
И в зрачках, как в небесах, –
ледовитое сияние!
Млечный иней на усах.

1987

Юрий Кублановский

Памяти Николая Клюева

Олонецких изб громадины
заколочены, глухи.
На резные перекладины
не садятся петухи.

…

оспяною лапой Сталина
взята в гиблые места
и зарыта персть крестьянина
без отпева и креста.

Где лежишь, Никола-мученик,
Богоизбранный помор?
Я прожгу слезой горючею
твой заснеженный бугор.

10.1.1978

Станислав Минаков

Памяти Н. Клюева и О. Мандельштама

Поставь на полочку, где Осип и Никола,
Осенний томик мой: я там стоять хочу.
Мне около двоих родны словес оковы,
Где – колоколом течь, приколоту к лучу!

Реченья их – речны, свечение – угодно
Тому, Кто чин дает журчале-словарю.
Коль-ежли иордань жива, хотя подлёдна,
Тогда и я, гордясь, глаголю-говорю.

Кто – с этими двумя, тот не избегнет злата:
Кто складень растворит, тот и обрящет клад.
За косным языком искомая палата
Венчает звукосмысл и затевает лад.

И впредь усладу вить доколе? А дотоле:
Хмельною птахой – фить! – в глаголемый силок.
Я стану так стоять: я к Осипу, Николе
При-льнущий-ка щекой доверчивый телок.

Что слабые тела палач забил железом,
То слёзно вспомянёт желёзка-железа.
Но дождик золотой не смят, не перерезан –
Его глотает ртом зелёная лоза.

5 августа 2002