О чуде создания церковнославянского языка, или Откуда пошли суть «мощи»

Обретение мощей сщмч. Климента, папы Римского, святым Кириллом

Святые равноапостольные Кирилл и Мефодий совершили подлинное чудо, создав церковнославянский язык, его словарный запас и терминологию. При этом они показали подлинное творческое искусство, используя в частности такой прием создания терминов, как «ментализация».

Что же такое «ментализация»? Это — творческое переосмысление того или иного слова, передача некоей значимой доли из его смыслового объема. Для нее потребна не техника, а искусство терминотворчества. Возьмем к примеру «λεωφορείο» — новогреческий аналог слова «автобус» (от французского «autobus» — букв. «самодвижущийся омнибус»). Так вот, новогреческое слово означает буквально «народовоз» — средство для перевоза народа. Вот блестящий пример ментализации. Как пишет Е.М.Верещагин, «каждый случай ментализации индивидуален, поэтому каждый из них следует комментировать отдельно»^[1]. По моему мнению, ментализация отражает сознание носителей языка, его структуру и доминанты, а также творческий дух создателей языка.

Рассмотрим ментализацию на примере термина «мощи». Это слово образовано от неопределенной формы глагола «мочь» — «мощи» (от «могти»). В Ассеманиевом Евангелии, которое, по мнению исследователей, отражает переводческую традицию самих святых равноапостольных братьев, а не их учеников, встречаем, напр., такой оборот: «обретение мощемъ святаго моученика Стефана»^[2]. В древнегреческом оригинале стоит совсем другое слово: «λείψανα» образовано от глагола λείπω («оставляю») и по смыслу означает «останки». Заметим, что то же самое относится и к латинской лексеме «reliquiae»: это слово также образовано от глагола «relinquo» («оставляю»).

В старославянском языке существует калька термина «λείψανα», представленная, в частности, в Супрасльской рукописи: «Сии останькы аште сице оставимъ взяти имутъ крьстиiaни»^[3]. Однако, это слово употребляется гораздо реже, чем «мощи», которое находилось в центре словоупотребления церковнославянского языка, а затем органично вошло в язык русский.

Очевидно, что лексема «мощи» ввиду явного несоответствия ее внутренней формы соответствующим греческим и латинским аналогам, образована в результате ментализации. Следует поставить вопрос о ее причинах.

Если мы попытаемся буквально перевести термин «мощи» на греческий язык, то получим «δυνάμεις» — множественное число от «δύναμις» (букв. «сила»). Слово «δύναμις» многозначно: это и «сила», и «мощь», и «возможность», и «энергия». В Септуагинте (повсеместно используемом в Средневековье древнегреческом переводе Ветхого Завета) наиболее часто «δύναμις» во множественном числе означает «военные силы» (38 из 48 случаев), в трех случаях — «силы небесные». Но в тексте Нового Завета из 21 употребления δυνάμεις только три относятся к «небесным силам», в остальных случаях «δυνάμεις» означают чудотворения или чудеса:

«Тогда начал Он укорять грады, в которых более всего явились его силы (δυνάμεις, т.е. чудеса — прим. В.В.) за то, что они не покаялись» (Мф. 11:20).

Эти силы (или чудеса) так или иначе связаны с телом и исходят из тела Христа или апостолов. Еще в Евангелии от Луки говорится, что «сила от Него исходила, и исцелялись». В Деяниях апостолов присутствует еще более показательный пример с «δύναμις» во множественном числе:

«Бог же творил немало чудес (δυνάμεις) руками Павла, так что на больных возлагали платки и опоясания с тела его, и у них прекращались болезни, и злые духи выходили из них» (Деян. 19: 12–13).

Представление о том, что в останках святых пребывает Божественная сила, которая совершает чудеса и, в частности, отгоняет демонов, для православного сознания является нормативным. Приведем пример из проповедей свт. Иоанна Златоуста:

«И можно видеть многих бесноватых, ходящих среди пустынь и могил. Оттуда же, где выкопаны кости мучеников, они бегут как от огня и невыносимого мучения, проповедуя громким голосом внутреннюю бичующую их силу (δύναμιν)».

Следовательно можно предположить, что благодаря укорененному в православном предании представлению о силе, пребывающей в останках святых, в Кирилло-Мефодиевской традиции они были переосмыслены как «мощи», носители Божественной мощи или энергии.

Ситуация, однако, не столь проста, как кажется. При всем старании, автору данного сообщения не удалось найти cвятоотеческие и агиографические контексты, где «λείψανα» непосредственно сопоставлялись с «δυνάμεις», например в гипотетических выражениях типа «λείψανα τελούσι δυνάμεις», т.е. «мощи совершают силы». В немногочисленных патристических и агиографических контекстах, где «λείψανα» сочетается с «δύναμις» (cила), последнее слово всегда выступает в единственном числе. Следовательно, для объяснения множественного числа лексемы «мощи» необходимо показать влияние Нового Завета и употребление «δυνάμεις» в новозаветном тексте (см. выше). Разумеется, сказывалось также и влияние множественного числа в исходном термине «λείψανα» (останки), однако оно не было определяющим ввиду решительного разрыва с его внутренней формой: «мощами», «силами» в славянской традиции называлось то, что в греческой ассоциировалось скорее с хрупкостью и немощью, в которой «совершается сила Божия».

Наконец, встает вопрос о смысле и цели подобной ментализации. Как справедливо отмечает исследователь византийского миссионерства С.А. Иванов, одна из определяющих причин обращения варваров в христианство — чудеса, совершавшиеся святыми при жизни или по смерти, в том числе через их мощи^[4]. Для неискушенных в богословских тонкостях славян диалектика силы и немощи была малопонятна, а потому переосмысленная лексема «мощи», говорившая о божественной действенной силе, звучала для них несомненно убедительнее, чем калька слова «останки».

И тем не менее, остается вопрос: почему именно «сила», а не «чудо», «исцеление» или «знамение»? Для того, чтобы ответить на него, необходимо обратиться к самой славянской ментальности.

Сила была и остается одной из доминант славянской ментальности с древнейших времен. Весьма характерен эпизод, о котором рассказывает византийский историк Менандр Протектор. Когда аварский каган Баян около 577 года потребовал дани от славянского князя Добриты, последний апеллировал не к правде, не к справедливости, а именно к силе:

«Родился ли и согревался лучами солнца кто-либо из людей, кто подчинил бы себе нашу силу (δύναμιν)? Ибо мы привыкли владеть чужой землей, а не иные — нашей. И мы в этом уверены, пока существуют война и мечи»^[5].

Ряд ретроспективных наблюдений, в частности, рассказ «Повести временных лет» о дани мечами со славян позволяет считать этот рассказ подлинным и отражающим славянское сознание, для которого одной из доминант являлась сила.

Подведем итоги. Святые равноапостольные Кирилл и Мефодий знали, к кому они шли: к неискушенным варварам, уповавшим прежде всего на силу. И именно поэтому они перевели греческое слово «λείψανα» (буквально «останки») как «мощи». Они творчески переосмыслили его в категориях силы и мощи на основе представления о чудотворной силе, пребывающей в останках святых. Это переосмысление происходило с учетом славянского сознания, одной из исконных доминант которой являлось представление о силе.

Бог неоднократно показывал через святых равноапостольных Мефодия и Кирилла свою силу, в том числе и через мощи святого Климента, епископа Римского. И этот их удивительный опыт лег в основу столь любезного нам слова «мощи».