Церковь и Византийская империя: эпифаническая связь событий

Рецензия на книгу: Василик В.В. Церковь и Империя в византийских церковно-поэтических памятниках. СПб.: Алетейя, 2016. 640 с.^[1]

Василик В.В. Церковь и Империя в византийских церковно-поэтических памятниках. СПб.: Алетейя, 2016. 640 с.

Эта книга отличается масштабностью, широким охватом материала, как в хронологическом, так и в жанровом аспекте, и стремлением выстроить определенную эволюционную линию в идейном и в жанровом плане.

Она будет весьма полезной и историкам, и филологам, и культурологам.

Основное значение работы В.В.Василика состоит в умении извлекать актуальную историческую информацию из текстов, которые, на первый взгляд, не призваны отражать историческую реальность, а посвящены делам Божественным. Автор показывает, что это далеко не так, и гимнографические тексты могут предоставлять интересные исторические данные, в том числе и в таких казалось бы далеких от церковной жизни, областях, как история землетрясений, восстаний и войн. С философской и культурологической точки зрения автор обосновывает свою позицию тезисом о дуализме византийского сознания и об основополагающем значении Халкидонского вероопределения, постулирующего единство Божественного и человеческого, земного и небесного, материального и идеального и соответственно формирующего византийскую ментальность (С.10-11). Сама по себе эта мысль в латентном виде встречалась в работах о. Георгия Флоровского^[4], однако В.В.Василик впервые использовал ее для системного объяснения византийской культуры и гимнографии.

С филологической точки зрения привлекает проведенный исследователем скрупулезный лексикологический, стилистический и метрический анализ мельчайших структур — не только целых строф, но и отдельных стихов. Автор способен посвятить целую главу эволюции одного ирмоса «Честнейшую Херувим», при этом он не боится смелых реконструкций, которые, впрочем, тщательно обосновывает. В его работе ощущается добротная петербургская филологическая классическая школа и традиции его учителя А.И.Зайцева^[5], под руководством которого В.В.Василик писал диплом по становлению византийского стихосложения, и в то же время известная востоковедческая выучка. Автор показывает изрядную филологическую эрудиции и владение не только древнегреческим и латинским, но также сирийским, арабским и, особенно древнегрузинским. Здесь есть нечто общее с его оппонентом по кандидатской диссертации – замечательным русским советским ученым С.С.Аверинцевым, который проявил себя не только, как блестящий классик, но и глубокий востоковед^[6]. Не будучи специалистом в древнегрузинских текстах, однако, опираясь на мнение компетентных коллег, должен отметить, что переводы В.В.Василика из Древнего Иадгари выполнены достаточно профессионально. Временами он использует сложные филологические приемы, как, например, обратный перевод с древнегрузинского языка на греческий, и добивается впечатляющих результатов. В главе «Благовещение», применяя метод метрического анализа, а также анализа акростиха, автор приходит к весьма интересным выводам относительно благовещенского двупеснца и первоначального однопеснца, который, в свою очередь, вырос из кондака, связанного с ранними антиохийскими и иерусалимскими традициями (С.206-219). Автор творчески использовал метод библейских тематических ключей, предложенный Р. Пиккио^[7].

Тем не менее, работа В.В.Василика обладает не только филологическим, но и серьезным культурологическим потенциалом. Чувствуется и здесь влияние С.С.Аверинцева, чьи идеи и методы, выраженные в его знаковой монографии «Поэтика ранневизантийской литературы»^[8], глубоко повлияли на исследование В.В.Василика, способствовали появлению ряда его наблюдений, связанных с символикой империи, обществом, правом, искусством.

Рецензируемая книга разделяется на две части: «Отражение церковной жизни в византийской гимнографии» и «Отражение жизни Византийской империи и византийского общества в восточно-христианских поэтических памятниках». Некоторая фрагментарность сюжетов с лихвой искупается их связью между собой, а также идейным и методологическим единством книги, и в целом достигается цельная и убедительная картина жизни византийского общества.

Отражение церковной жизни в гимнографических памятниках автор начинает с доникейской эпохи, что на наш взгляд вполне оправданно, поскольку основы церковной жизни в ее многообразии закладывались именно в этот период.

В главе, посвященной гимнам Апокалипсиса, автор анализирует так называемую Песнь Агнца, продолжая свои предыдущие изыскания^[9]. На наш взгляд, убедительно выглядит и реконструкция этой песни как своеобразного однопеснца, и попытка автора вписать ее в исторический контекст эпохи Домициана: с одной стороны гонения на христиан, с другой – успехи христианской проповеди в Римской империи и за ее пределами. Остается сожалеть, что автор не привлек другие гимны Апокалипсиса – «Новую песнь» (Откр. 5, 9-10) и Плач о Вавилоне (Откр. 18, 10, 16-18).

В главе «Молитва и мученичество» (С. 71-85) достаточно убедительно показано значение раннехристианских гимнов в формировании готовности к страданию раннехристианских мучеников. Автор показывает, что для них мученичество являлось не только страшным жизненным испытанием, но и неким духовным таинством, связанным с крещением и евхаристией, а, главное – следованием в жизни путем Христовым, то есть, подражанием Христу. В Великом славословии автор небезосновательно видит не только евхаристические смыслы, но и связи с темой мученичества, через образ Христа как Агнца Божьего, берущего на себя грехи мира. Думается, автору следовало бы шире использовать акростихический гимн III в.^[10], в котором богословие мученичества выражено, на наш взгляд, достаточно определенно. К тому же, автор уже опирался на этот гимн в своей предыдущей монографии^[11].

Весьма интересен раздел, посвященный отражению географических реалий в доникейской и византийской географии. Подлинными находками являются наблюдения относительно раннего появления христианских общин за Евфратом, предположения о возможности проповеди апостола Андрея в Месопотамии, а апостола Иоанна Богослова в Памфилии и т. д. Интересны выводы автора относительно датировки Рождественского канона Космы концом VI в.

В.В.Василику в ряде случаев удается установить и доказать региональную специфику тех или иных песнопений, в частности диалогического Благовещенского гимна из Луксорского остракона VI^[12].

Тропари Авксентия, согласно мнению автора, отражают с одной стороны доникейские традиции, с другой — начала монашеской гимнографии. На наш взгляд, достаточно остроумной и заслуживающей внимание кажется гипотеза В.В.Василика об отражении в этих тропарях великих землетрясений сороковых годов V в. (С. 122-123).

В главе, посвященной византийской гимнографии и патристике автор прибегает к вполне оправданным широким культурологическим обобщениям: «Учение Феодора и Нестория рано стало известным на Западе и, несмотря на соборное осуждение Нестория, не будет преувеличением утверждать, что оно глубоко повлияло на католическую, протестантскую, а затем и новоевропейскую мысль: несторианский Христос временами весьма напоминает ренановского и толстовского персонажа. Соответственно, идеологов несторианства можно с известными оговорками назвать предтечами новоевропейского гуманизма со всеми вытекающими отсюда последствиями» (С. 128-129).

Автор показывает не только перспективность модели св. Кирилла Александрийского для развития византийского богословия и культуры в целом, но и ее глубокое влияние на византийскую гимнографию. Он раскрывает влияния великого александрийского богослова и на богородичную, и на христологическую гимнографию, причем делает это достаточно аргументированно.

В разделе, посвященном праздникам, автор преимущественно останавливается на богородичных праздниках, хотя у него есть достаточно наработок и в области господских праздников^[13]. Его анализ гимнографии Успения и связей этого праздника с другими выполнен безукоризненно. Большим достоинством этого раздела является введение грузинского гимнографического материала из Иадгари и его всесторонний анализ. Как медиевист-русист могу только сожалеть, что автор не вдается в судьбу столь важного для русского народа праздника на славянской почве, хотя и затрагивает вопрос о первой каменной церкви, построенной князем Владимиров в честь Успения Пресвятой Богородицы, более известной как Десятинной Церкви.

В разделе, посвященном почитанию святых, обращает на себя глава посвященная святителю Николаю Мир Ликийскому (С. 220-247). Автор не только публикует доселе неизвестную службу святителю по рукописи Российской Национальной Библиотеки (Греческая № 89), датируемой самым концом Х в. (1000 годом)^[14], но и скрупулезно исследует ее. Его соображения относительно возможного авторства Иосифа Песнописца и о связях блаженных и канона со студийской средой заслуживает внимания, и выглядят достаточно аргументированными. Автор показывает сложный и богатый образ святителя Николая, отраженный в службе ему, и целый ряд стоящих за ним ветхозаветных и новозаветных архетипов.

Не вызывает в целом нареканий раздел, посвященный гимнографическим текстам, как литургическим источникам. Автор обоснованно связывает двупеснец из папируса библиотеки Джона Рэйланда № 466 с иерусалимским кафедральным богослужением и показывает, что родиной канона является не монашеское, а соборное богослужение (С. 292-304).

Лично для меня наиболее интересной частью книги является «Империя». Начинается она разделом «Империя и император». В главе «Империя и крест», посвященной св. царю Константину, автор опирается на изданный им неизвестный прежде канон равноапостольному императору, извлеченный из синайских рукописей. С источниковедческой точки зрения ценным является также привлечение службы из грузинского сборника Иадгари за 2 мая, посвященной явлению св. Креста на небе. Автор показывает образ Константина как «крестоносного императора» и, вопреки предыдущей традиции, как обретателя Животворящего Древа Креста (С.306-319). В связи с этим встает важный вопрос о времени и становлении почитания Константина Великого. Автор достаточно аргументированно показывает палестинские корни почитания равноапостольного императора.

В этой же главе рассматривается и образ святого равноапостольного Владимира как нового Константина. В целом можно согласиться с поддерживаемой им гипотезой о начале почитания св. князя Владимира еще в домонгольскую эпоху, которой придерживается ряд других исследователей^[15], хотя она плохо подтверждается рукописной традицией. Исследователь обращает внимание на упоминание Десятинной Церкви, как действующей и, соответственно делает вывод о том, что некоторые богослужебные тексты, посвященные св. князю Владимиру, могли быть созданы до 1240 г., времени взятия Киева и разрушения этого храма монголо-татарами. Весьма оригинальны наблюдения автора относительно роли Успенской Десятинной Церкви как аналога константинопольского храма Святых Апостолов, в силу погребения в нем его строителя и отца-основателя христианской державы и династии. Интересны параллели между патерналистскими чертами равноапостольного Константина и св. равноапостольного князя Владимира.

Следующая глава посвящена службе св. императору Никифору. Автор стремится развеять стереотип, согласно которому византийцам было чуждо почитание царей мучеников^[16]. Заслуживают внимания выявленные ученым связи между текстом службы и фактами биографии Никифора, в частности эпизод с обезглавливанием критян и забрасыванием их голов в Хандак^[17]. Интересен поиск библейских архетипов для имп. Никифора и его убийц: Авель и Предтеча с одной стороны, Каин и Ирод с другой. Можно спорить со слишком точной датировкой службы Никифору – вскоре после 976 года, но нельзя не отметить, что 976 год действительно является terminus post quem для создания службы св. Никифору. В.В. Василик достаточно осторожен для того, чтобы выдвигать гипотезу об авторстве, однако, продолжая его рассуждения, можно предположить, что автором службы мог быть сам св. Афанасий Афонский, чьим духовным сыном был император Никифор.

Достойны внимания и те параллели, которые исследователь проводит между службой св. императору Никифору и службой св. Борису и Глебу. В.В.Василик не первый, кто обратил внимание на них^[18], однако, он первым провел системную сопоставительную работу. К сожалению, исследователь не поставил вопрос относительно возможных путей миграции текстов. Можно предположить, что она могла происходить от Великой Лавры через русский Пантелеимонов монастырь на Афоне, либо непосредственно через русских монахов в Великой Лавре или монастыря Эсфигмен, и завершиться в Киеве – в Киево-Печерском монастыре, который поддерживал постоянные связи с Константинополем и с Афоном. Уместно напомнить, что основатель Киево-Печерского монастыря преп. Антоний более тридцати лет подвизался как раз в Эсфигмене до прихода в Киев.

Третья глава раздела – «Кондак на обновление святой Софии» характерен прежде всего стремлением вписать кондак в контекст миссионерской деятельности в эпоху императора Юстиниана. Интересны искусствоведческие и метрологические изыскания автора, в частности его наблюдения над пропорциями св. Софии и их соотношением с Ковчегом Завета, а также над темой света и освещением собора св. Софии. Доводы автора против предположения В.М.Лурье^[19] относительно жертвоприношений при освящении св. Софии выглядят убедительно.

Второй раздел «Войны, мятежи, катастрофы» открывается главой, посвященной военной тематике в византийской гимнографии. Заслугой автора является описание ромейского патриотизма, проявляющегося в гимнографии, а также здравая оценка событий 626 г. как судьбоносных для бытия византийской цивилизации. Выглядят весьма убедительными его интерпретации ряда строф Акафиста, в которых он видит отзвуки событий византийско-персидской войны, в частности похода императора Ираклия на Ганзак и разорения храмов огня.

Особенный интерес представляет вторая глава раздела, посвященная восстанию Ника. Автор не только изучает отражение мятежа в гимнографии, он предлагает целый ряд новых и интересных гипотез относительно самого восстания, опираясь на кондак преп. Романа «На землетрясение и пожар». Во-первых, он обращает особое внимание на то, что восстанию предшествовал целый ряд природных катаклизмов – землетрясение и засуха, которые во многом подготовили его. Во-вторых, он подвергает обоснованному сомнению тезис о «всенародном характере» восстания Ника^[20] и, на основании гимнографических источников показывает, что большинство константинопольцев стремилось спастись, в чем им мешала буря на Босфоре (факт, не засвидетельствованный в других источниках). Благодаря кондаку и ряду других источников, В.В.Василик устанавливает, что среди инициаторов мятежа преобладали нехристианские жители (самаряне, иудеи, манихеи). В кондаке «На землетрясение и пожар» указывается также на другое неизвестное событие мятежа – торжественную литанию во главе с императором Юстинианом, который предстает благочестивым царем, заботящимся о спасении своего народа, новым Давидом, борющимся с Голиафом мятежа. Автор подчеркивает неоднозначность позиции св. Романа Сладкопевца, который, находясь на стороне власти, в то же время сочувствует и жертвам подавления мятежа и призывает к миру и мудрости, символом которых становятся воссоздаваемые храмы св. Софии (Божественной Премудрости) и св. Ирины (Мира).

Глава, посвященная стихийным бедствиям и землетрясениям, показывает способность автора абстрагироваться от позитивистско-прогрессистских и марксистских схем и видеть в истории «иные двигатели, чем производительные силы и производственные отношения». Действительно, катастрофизм является глубоким и основательным объяснением целого ряда звеньев исторического процесса. Так, В.В.Василик небезосновательно связывает возникновение ислама с рядом великих землетрясений VI – начала VII века. Аналогии можно было бы продолжать, так, минойская цивилизация была разрушена благодаря взрыву вулкана на острове Фера, а лиссабонское землетрясение 1755 г. не только разрушило португальскую столицу, но и вызвало кризис католицизма в Европе, завершившийся т. н. Великой Французской Революцией.

С филологической стороны интересен вопрос о соотношении текста Иоанна Малалы и псевдо-Ефрема Сирина, содержащего описание чумы. По-видимому, все же текст Малалы является первичным. Интерпретация текстов Романа Сладкопевца, посвященная землетрясениям, выглядит убедительной, особенно связанных с катастрофой 551 года – разрушением финикийских городов. Интересны размышления автора относительно ромейского общества как нового Египта и греховного инфантилизма.

Главы, посвященные отражению жизни общества и права в гимнографических памятниках, характеризуются прекрасным знанием общественных и правовых реалий Византии. В.В.Василик смог найти в гимнографических текстах отражение таких юридических явлений, как эмансипация, injuria majestatis и др. Отражение этих реалий исследовано корректно и в целом нареканий не вызывает.

Раздел, посвященный культуре, интересен прежде всего восстановлением биографии преп. Романа Сладкопевца. В результате реконструкции автора перед нами возникает живой образ церковного и общественного деятеля, живущего радостями и горестями Романии, весьма далекий от абстрактной позднесредневековой житийной схемы. В исследовании «Акафиста» автор выявляет основные черты византийской культуры и творчества, связывая их с взысканием личностной истины, логосностью, подражанием Божественному творению.

В целом книга В.В. Василика, несмотря на отмеченные недостатки и мелкие недочеты в оформлении, является крупной удачей исследователя и существенным вкладом в отечественную византинистику.

В более полном виде рецензия опубликована в журнале Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. №1 2017 г. 29 июня 2017 протодиакон Владимир Василик защитил диссертацию «Отражение жизни Церкви и Империи в памятниках византийской гимнографии», написанную на основе рецензируемой книги.