Те, кто остался

Затерялось в бескрайних хлебных полях старое русское село Починки. Было оно еще совсем недавно, по меркам русской истории, огромным, в полтысячи дворов. Сейчас на все село три жилых дома. Гнутся к земле покосившиеся избы. У иных окна забиты, другие пялятся из бурьяна пустыми глазницами, а кое-где вместо домов торчат из развалин печные трубы. Сараи у всех в Починках были из дикого камня, которого полно в здешних оврагах, сложенного на глине. Их давно порастаскали жители окрестных деревень: им нужнее. Грустно даже днем бывать на этих улицах. Представляется, как ходили по ним люди, бегали дети, мчались свадебные тройки. Ныне – тишина и запустение. Село-кладбище, село-призрак: вроде бы есть оно, а вроде уже и нет его. Много сейчас по Руси почти умерших и совсем умерших сел.

Грустно даже днем бывать на этих улицах. Представляется, как ходили по ним люди, бегали дети, мчались свадебные тройки. Ныне – тишина и запустение

Иногда, проезжая мимо брошенной, кажется, людьми деревни, вдруг увидишь сидящего на завалинке деда или бабку, кормящую цыплят. Кто они, эти последние из «могикан»? Что держит их здесь? Почему не бегут туда, где жизнь, где люди? К одному из таких дедов и заехал раз по пути в отдаленное хозяйство. Привлек внимание ветряк на крыше, как у старой мельницы, что когда-то стояла у нашего села. Свернул с проселочной дороги, подъехал к дому. Познакомился с хозяевами. Заезжал на минуту, а уехал часа через два.

В стареньком домишке живут-доживают свой век Василий Васильевич и Анна Никаноровна. Он – бывший танкист, бывший колхозный кузнец, впоследствии – совхозный механизатор. Она – неутомимая когда-то труженица совхоза имени героя Французской революции, к которому непонятно какое отношение имело хозяйство в Российской глубинке. Все – в прошлом.

Нового человека поначалу встретили они настороженно. Но затем разговорились старики, сначала – дед, а потом и бабушка.

– Василий Васильевич, что это за ветряк у тебя такой?

– Покажу, коли хочешь.

Захожу за ним в дом. А ветряк, оказывается, вот зачем: привод от него идет через семиметровый кардан вдоль стены к станкам: сверлильному, точильному, токарному. Ай да старик!

– А станки-то работают?

Дед обижается:

– Как это не работают. А кто в доме рамки для фотографий вырезал? Кто вот эту прядильную машинку выточил?

А вот еще один механизм, в хозяйстве необходимый: точилка, хозяин сделал. Шестеренчатое колесо, которое приводит в движение наждачный круг, дед подобрал таких размеров, что оно служит и как маховик. Раз крутнешь ручку – долго крутится. Все конструкции – на болтах: сварку старому откуда взять?

Спрашиваю деда:

– Василий Васильевич, а где же ты детали берешь?

– А в центральном отделении, в утиле. Там сейчас сколько всего выбрасывают – паровоз собрать можно. Не возьмешь – все равно в металлолом увезут.

– И я говорю, – вступает Анна Никаноровна, – смастерил бы ты, дед, вместо своих станков вертолет из железяк – хоть бы за хлебом в Марат летали. А то сделал свою крыляку, протянул вал через весь дом – а я через него спотыкайся. Ты, говорит, бабка, ноги выше подымай. Будто мне двадцать лет.

Вроде ворчит Анна Никаноровна, но чувствуется, что ругается она не всерьез, а дедом своим гордится: вон он какой умный!

– Ну ты подумай, добрый человек: тащит раз мешок на плече. Думаю, на почту ходил, посылку получил от дочек. А он железки волокет. Нет чтоб дров в дом принесть…

А сама улыбается:

– Руки-то у него – золотые. А голова никудышная, – вздыхает бабка. – Сколько раз говорила: давай в центральное отделение к людям переберемся. Да, видишь ли, жаль ему свои железки бросать.

Не будет такого, чтоб я свою малую родину бросил. Тут родился – и помру тут

– Не говори пустого, Аня. Не будет такого, чтоб я свою малую родину бросил. Тут родился – и помру тут. Сынок, видишь, у меня два тополя огромных возле дома? Раз приехали с Марата трое парней с бензопилой: «Дед, давай мы у тебя тополя спилим. Они все равно вам не нужны. Мы тебе денежку дадим». Стали пилить. Один спилили, а другие два жалко мне стало, не дал. Говорю: «Ребята, я вам сам денежки заплачу, только не трогайте их». Теперь вот уйду куда в овраг за луговичками – издалека посмотрю на своих красавцев и вижу: вон мои тополя, там мои Починки, дом мой родной.

Посидели мы со стариками на лавке возле дома. Рассказали они, как могли, про свою долгую жизнь. И как дед на танке служил, и какая их деревня была большая – целых два колхоза в ней размещались: имени Сталина и «Верный труд». Как работали они в сталинском колхозе, недоедали и недосыпали. И как заставляли людей в совхоз переходить, а они бросали дома и подавались из деревни. Василий Васильевич то ли спрашивает меня, то ли рассуждает:

— Как же это получается: потеряла знамя воинская часть – ее расформировывают, а у нас в Марате сельсовет Починковским называется, а Починок-то нет, потеряли?

И говорит задумчиво, от души:

– А я все ж надеюсь, что возродится наше село. Вот только асфальт проложить, газ провести. И вернулись бы люди.

– Брось ты, дед, – машет бабка. – Небось, и сам не веришь в то, что говоришь.

– Верю – не верю, а трудно со своей жизнью расставаться.

– Трудно, – вздыхает и Анна Никаноровна.

Жизнь ·человеческая, похожа ты на поле хлебное. В марте мертво поле, а после бороны черно, как уголь, ан, глядь – озеленело, ожило. Созревшие колосья покроют его золотистой дымкой, а когда скосят хлеб в валки, сделается земля, как огромный матрац, полосатой, сколько видит глаз. Но распашут поле в зиму, и лежит оно опять, умершее, угля чернее. А в зиму укутается в снежный саван, растворит край свой в свинцовом декабрьском небе – будто и не было его.

Не так ли человек приходит в мир из темноты, растет-зеленеет? Вырос – и пошла жизнь полосами: темная – светлая, удачная – неудачная. А придет пора – «И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратился к Богу, Который дал его» (Еккл. 12: 7). И близкие оденутся в черное в знак траура. Но и скорбь не вечна, уйдет и она. Останется о жившем на земле лишь память – хорошо, если светлая.

Люди вы мои, люди русские. Весь-то век свой вы работали, пережили и войну, и голод, и холод. За что ж с вами так? Кто виноват, что одни под старость остаетесь?

– Сами виноваты, – говорит дед. – Не смогли детей своих воспитать так, чтоб не бежали с родной земли в города.

***

Сейчас последние деревни умирают. И устроили все это не какие-то враги, а всеми любимый и уважаемый прогресс

Да нет, старые, в чем ваша вина? Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. Многие сейчас любят сказки сочинять, как в СССР было все хорошо, а сейчас плохо. Милые, откройте карту любого района, посмотрите: 90% сел умерло при Союзе. Или программу бесперспективных деревень не помните? Я сам в деревне рос, Богданихе, про рай земной не надо мне рассказывать. Сейчас последние деревни умирают. И устроили все это не какие-то враги, а всеми любимый и уважаемый прогресс. Когда косили косами, молотили цепами – было в каждом селе море народа, много требовалось людей, чтоб хлеб растить, коров вручную доить. Появились трактора – нужда в большом количестве работников отпала. А сейчас вот идет трактор «Челленджер» – 20-метровую полосу зараз боронует, засевает, и прикатывает, и удобрения вносит. Считай, 5 МТЗ без дела, 25 человек не востребованы больше. Экономически давно целесообразнее рабочих привозить и увозить, чем о каких-то селах заботиться. Ум понимает, а сердце спорит, не соглашается.

***

Ехал я домой уже под вечер. По дороге нагнал бодро шагавшего незнакомого старика. Остановил «Жигуленок».

– Далеко идешь, отец?

– Далеко.

– Значит, по пути, садись.

Тронув машину, спрашиваю попутчика:

– Откуда путь держишь?

– Из Россташей. Ходил родню проведать. На кладбище.

Россташи, Россташи… Что-то знакомое. Вспомнил: вымершее село туда дальше. Мать родная, это ж отсюда километров пятнадцать!

– Как же ты пешком?

– Так туда, сынок, автобусы не ходят.

Россташи… Еще одна черная полоска на поле жизни нашей. Сколько их уже, таких черных рубцов – Починок, Россташей, Аршуковок, Екатериновок, Ильинок, Богданих…

– Тянет, отец, в родные места?

Не ответил дед, не расслышал, наверное. Задумался о чем-то своем. Думай, дедушка, думай, родной мой, я тебе не помешаю. Помолчу.