«О, если б знал, что так бывает…»

Алексей Солоницын у могилы своего брата Анатолия, актера

• Монолог 1-й. «Пять дней прощального лета». У могилы А.П. Чехова

Не удивительно, что все эти пять дней в Москве я снова и снова возвращался мыслями к своему старшему брату. Ведь главная цель моей поездки была прибыть на открытие выставки, ему посвященной. Но до ее открытия со мной произошло еще несколько памятных событий, о которых и веду речь. Конечно, я твердо знал, что без молитвы у могилы Анатолия не уеду из Москвы. Наша поездка на Ваганьковское всё переносилась и переносилась, и я уже начал сильно беспокоиться. Но, наконец, нашлось время, и вот мы стоим с отцом Артемием у невысокого памятника, где нас встречает монах из белого мрамора, похожий на тоненькую свечу, зажженную мной сорок лет назад.

К юбилейной дате отца Лариса изрядно потрудилась, обновив надгробие, да и всю могилу: всё приведено в идеальный порядок. И пока отец Артемий своим красивым, звучным голосом поет «Вечную память» рабу Божьему Анатолию, я, прежде чем подключиться к поминальной молитве, посылаю в небеса сердечные слова благодарности рабе Божьей Ларисе за ее память о своем родителе и прошу Господа о ее «здравии на многая лета и во всем благое поспешение».

Я твердо знал, что без молитвы у могилы Анатолия не уеду из Москвы

Отец Артемий оканчивает молитву.

Оставляет меня одного, понимая, что мне надо побыть с братом наедине.

– Здравствуй, Толенька, здравствуй, дорогой мой, – говорю я про себя. – Слава Богу, довелось снова встретиться с тобой. Уже не во сне, а вот здесь, где ты рядом. И можно с тобой поговорить – ведь у Бога все живы, значит, и ты живой, хотя и лежишь в земле сырой. Знаешь, как-то странно, что я уже старик, почти вдвое старше тебя, а ведь ты мой старший брат! Книга моя так и называется – «Повесть о старшем брате». Вышла уже шестым изданием. Значит, востребованность есть. Не подумай, что я хвастаюсь. Мне некоторые «товарищи по писательскому цеху» (косвенно, конечно, за спиной) говорят, что я-де «примазываюсь» к твоему имени. А того не понимают, что написал я потому, что наша жизнь шла нераздельно с детских лет и до твоего ухода в 47. Что и когда ты стал профессиональным актером, стал сниматься в кино, да не у кого-нибудь, а у Андрея Тарковского, ты вызывал меня к себе, потому что надо было посоветоваться с самым близким человеком, который поймет тебя и поможет.

Мы с тобой были как сообщающиеся сосуды, не так ли? То ты был впереди, то я. Ведь когда ты трижды проваливался на вступительных экзаменах в злосчастный ГИТИС, я уже был студентом второго курса журфака Уральского университета, потому что поступил сразу, в семнадцать лет. Вызвал тебя телеграммой в Свердловск, где осенью открылась театральная студия, и ты прямиком из Москвы, где раздумывал, куда же тебе теперь деться после третьего провала, приехал ко мне и поступил, наконец, в заветное театральное училище.

Наша жизнь шла нераздельно с детских лет и до твоего ухода в 47

Я тогда оказался впереди, натаскивал тебя в поэзии Серебряного века и современных «шестидесятников».

Но уже через год ты опять был впряди, потому что каждый вечер, ложась спать, выучивал по стихотворению – тренировал память. И вытренировал ее до виртуозности – так, что потом, когда мы организовали «Вечер забытых поэтов», ты огорошил всех: сказал, что готов прочитать любое названное стихотворение. И ни разу не споткнулся. Потому что знал, что любят и что «на слуху» у «знатоков поэзии» – по преимуществу наших студентов.

А когда мы были школьниками, у вас, выпускников, сложилась чудесная компания. Я учился в восьмом классе, был «маленьким», разница в этом возрасте всегда считается слишком значительной. Но ты сделал всё для того, чтобы и я оказался в вашей компании, и я был счастлив находиться вместе с вами, где Славка Киселев играл на аккордеоне, Жека Альбанский смешно пародировал знаменитостей – все были одаренными ребятами.

У Жеки (Жени) по праздникам собирались и потанцевать с девчатами – отец его был архитектором, построил себе дом, где нам разрешалось отмечать праздники.

И ты опекал меня, натаскивал в чтении стихов, учил танцевать вальс-бостон и танго по-аргентински – «с выходами».

Я почему вспомнил о поэзии, Толя. Потому что думал о том, что же сказать на открытии выставки, посвященной тебе. И, знаешь, вспомнил Пастернака:

О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!

Именно так. Потому что «строчки с кровью» – это ведь образ не только поэтического творчества, когда о сокровенном, выстраданном говорится так, что душа надрывается и слезы текут из глаз.

Но и о творчестве актерском, где тоже требуется такая же самоотдача, такое же самопожертвование.

Мы, конечно, не знали тогда, что «строчки» могут убить. Да и знал ли об этом сам поэт? Стих написан в 1932 году, я посмотрел. А великие стихотворные строки из приложения к «Доктору Живаго» убили его в прямом смысле в 1958-м, когда началась всесоюзная травля поэта.

Конечно, ты не знал, что, попав в киногруппу «Андрей Рублев», испытав счастье и, может быть, самую большую радость в жизни, жить тебе придется всего 47 лет. Сыграть в кино ровно 47 ролей. Что в кино тебе придется прослужить всего лишь 18 лет.

Но если б даже знал, разве бы отказался от этого выбора? К тому же, если бы тебе еще сказали вдобавок, что заветный для любого актера Гамлет будет твоей последней театральной ролью.

Но вернемся к Борису Леонидовичу – ведь «Гамлета» Андрей Тарковский ставил в его переводе.

Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колес
Не читки требует с актера,
А полной гибели всерьез.

Вот мы уже и напрямую обращаемся к театральной судьбе – твоей в том числе, дорогой мой Толя.

Ты понимал профессию актера не как «аленделоны» и прочие западные красавцы, которые везде, во всех фильмах, одни и те же, со «своим лицом», которые любую роль приспосабливают «под себя», любимого.

Ты был актер русской школы, «школы переживания», которая требует перевоплощения, создания образа той эпохи и того времени, которые описаны драматургом.

И здесь никак не обойтись «читкой с актера». Требуется «полная гибель всерьез».

Конечно, надо уметь «выйти из образа».

Смотреть на себя как бы «со стороны».

Но душевные силы-то при этом затрачиваются! Да еще какие!

Об этом мы с тобою говорил не один раз, дорогой мой.

Но ведь прав, тысячу раз прав Борис Леонидович, который заканчивает свое знаменитое стихотворение так:

Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

Эти стоки – как формула самого высокого творчества.

Почва – родная земля, народ, Родина.

Судьба – это твой путь, твои страдания и всё, что вложил Господь в твою душу.

Вот о чем я хочу сказать, дорогой мой, когда дадут мне слово на открытии выставки.

Одобряешь?

Ну, ладно.

Теперь несколько слов о быте.

Да, старость. Не Рим, конечно, как в стихе, а Самара, которая стала мне родной. Живу здесь уже ровно пятьдесят лет, стараюсь досказать то, что не успели сказать вы. Конечно, в меру своих сил и способностей. Про свои книги я уже тебе говорил немного в прошлый раз – не буду повторяться.

Но вот что я не сказал тебе, а сейчас скажу.

Над дверью своего кабинета я повесил портреты тех, чьи жизнь и творчество более всего повлияли на формирование моей души. Первый портрет – твой

Над дверью кабинета моего я повесил пять портретов – это те личности, чьи жизнь и творчество более всего повлияли на формирование моей души.

Первый портрет – твой, написанный за месяц до твоего ухода художником Шушкаловым, мужем киноведа Ольги Сурковой.

Второй портрет – Антона Павловича Чехова.

Третий –Федора Михайловича Достоевского.

Четвертый – Сергея Александровича Есенина.

Пятый – митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева). Он прослужил у нас в Самаре 25 лет, в Петербурге – всего пять последних лет своей жизни. Так получилось, что я написал о нем книгу, снял фильм, многажды встречался. И до сего дня считаю его своим духовным отцом, который и привел меня в Церковь.

Говорю это к тому, что, подводя итоги своей жизни, обнаружил, что ты стоишь на первом месте – как тот человек, который более всех других повлиял на мою душу, на мою судьбу.

Потому что с детских лет, когда Петька Браз заехал мне камнем между глаз в дворовой драке, ты выскочил из нашей квартирки, бросился на Петьку и так отдубасил его, что он едва ноги унес. А шишка между глаз у меня осталась до сего дня, и хорошо, что сросшиеся брови закрывают ее.

Помню, как я тонул, и ты выручил меня, когда переплывали Волгу с Зеленого острова под Саратовым, где у нас был огород.

Помню, как ты назвал меня «кусошником» и весело смеялся, прочитав один из школьных моих рассказов «Кусок жизни».

Помню, как ты радовался и обнимал меня, когда вышла моя первая книжечка рассказов «До завтра».

Помню наши шуточные и нешуточные потасовки, когда я чуть не лишил тебя глаза – я добыл настоящую рапиру, и мы фехтовали. То было во время нашего увлечения мушкетерами.

Помню и наши разговоры в юности, и споры в зрелые годы, и твое мне письмо, где ты написал: «Нет лучшей дружбы, чем братство».

Всё помню.

Ну, крепко обнимаю тебя, дорогой мой.

До скорой встречи.

(Продолжение следует.)