Священник в советском селе

Благочинный Галичского округа Костромской епархии протоиерей Александр Шастин начинает обычно вспоминать со слов «моя еще небольшая жизнь». Его жизни чуть более полувека, но он запомнил жизнь своего отца — сельского священника еще советских времен, и собственную юность — юность без пионерского галстука и комсомольского билета в советской Костроме.

Отец протоиерея Александра Шастина восемнадцать лет прослужил в Словинке — селе Костромской области. Сегодня мы расспрашиваем отца Александра о том, как ему запомнились будни сельского священника семидесятых годов прошлого века.

Протоиерей Александр Шастин

— У нас в Словинке половина дома, его лицевая часть — было жилое помещение для семьи священника, а вторая половина — сторожка, сеновал и чулан. Соответственно, на праздники, на воскресения сторожка набивалась народом битком! Потому что со всех деревень приходили с вечера на службу. Молились на всенощной и ночевали здесь. Не все убирались [помещались, — ред.], некоторые ночевали у кого-то на домах, но село наполнялось. Особенно на престольные праздники. Мы забирались на полати, нам подавали угощение, а за столами пели песни и было очень много воспоминаний. К сожалению, детство — это такое время, когда мы пропускали многое без внимания. Но кое-что, конечно, запечатлелось. Например, как ревностно относились к службе! Люди очень обижались, когда им не доставалось после службы послушания по уборке храма. Желающих было много, и чтобы не толкались, не мешали друг другу, некоторым отказывали: «Всё, всё, давайте на следующий раз, идите!» Те уж помолятся, с обидой уйдут. А сейчас ситуация такая, что мы кого-то упрашиваем, уговариваем. Насколько поражало знание службы! Если батюшка ошибется в чем-то, обязательно поправят. Вот прошло то время — и мы спохватились! Некоторые батюшки тогда даже обижались на это, а сейчас спохватились. Вот… раз! Сбился в службе, а спросить некого. А тогда батюшка мог любую стоящую рядом бабушку, молящуюся спросить: «так, что там дальше?» — и подскажут. Насколько глубоко знали службу, я понял, когда учился в семинарии, когда изучали Литургику. Это один из самых сложных, тяжелых предметов, и я всегда вспоминал — бабушки знали! Причем знали не только тексты, но и значение, и что за чем идёт. Удивляло их знание богослужения.

— А если не идеализировать?

— Я не идеализирую! Очевидно, этому еще одно способствовало в Словинке — там жили две монахини, которые остались от монастыря. Но я их не застал.

Мы застали в своей жизни времена тех традиций. Папа служил на сельском приходе, и мы много жили на селе. У меня небольшая жизнь, но я еще застал те времена, когда не запирались дома, когда в хозяйстве просто не было замков. Помню такой случай: певчая, раба Божия Александра, пошла покупать первый в жизни замок. Она не решилась сразу в магазин идти, зашла к нам домой (а с нами жила псаломщица Анна Федоровна), и с такой досадой стала печалиться: «Пошла ведь замок покупать!» Псаломщица её успокаивала, говорила: «Ну, что делать, времена такие пошли!» А тогда, действительно, стали выселять на 101-й километр людей из Москвы и из Петербурга, которые отсидели на зонах. Началось воровство, и приходилось покупать замки. Но с какой скорбью они это делали! Она говорила: «Не знаю, как на дом замок-то вешать!» Она с соседями-то войну пережила, голод пережила, никогда не воровали! А здесь она вдруг замок повесит! Было очень неудобно, неловко.

Моя небольшая жизнь, но мы пережили период страшного разрушения внутри. Революция прошла, порушились законы, традиции, но люди были воспитаны в тех традициях. Всегда мы засыпали под шепот молитвы наших бабушек, без молитвы никогда не ложились спать. Утром просыпаешься, бабушка стоит молится. У нас родители уже в то время были как исключение, а бабушки еще все молились. Их молитвами многое делалось! Деды наши на фронте погибли, мы росли без дедов, а бабушек тех времен мы, конечно, застали. Поэтому самое страшное — что человек изменился.

Я помню случай. Мы с папой жили в Словинке, а в Антропово, в районном центре, убили почтальонку. Ради ограбления. Людей этих поймали. Там была такая история: её брат сидел в тюрьме, и они, очевидно, от него что-то узнали и приехали. А она носила пенсии, и её в лесу убили ради того, чтобы украсть деньги. Тогда это было непонятным! Когда их привезли на опознание, со всех деревень мужики поехали смотреть на этого человека: что за зверь такой, который за деньги убил другого человека! Причем надо сказать, что мужики-то фронт прошли. То есть, это не то, что люди крови не видали. Но поехали посмотреть на человека, который за деньги убил другого человека. Это было дико, совершенно непонятно. Это было неприемлемо. Люди понимали, что что-то страшное, ужасное произошло с человеком. Им было трудно представить такого человека, который мог это сделать: за деньги лишить жизни другого человека. Сейчас этому никто не удивляется! Сейчас на этой же земле, в этом же месте подобные преступления уже совершаются сплошь и рядом местными людьми, которые выросли здесь, потомками тех людей, которые жили в традициях. И очевидно, что с утратой веры во Христа человек изменяется, ещё при нашей жизни. Моя жизнь небольшая, пятьдесят лет, это очень небольшой промежуток. И такое изменение! Это можно назвать обрушением… Ведь столетиями жили! И те люди, которые тогда считали себя атеистами, тем не менее, ещё были воспитаны верующими людьми. У них внутри, в сердце их всё-таки ещё что-то живое оставалось. А вот их дети, их внуки, которые выросли уже в неверии, в отрицании веры Христовой, действительно, настолько изменились, что тогда, наверное, поверить было бы очень сложно, что такая ситуация будет здесь, в России. Мы тогда знали, что совершаются такие преступления, по телевидению видели, но это было «где-то». Когда это начало совершаться у нас, с нашим народом, конечно, это трагедия. И люди моего поколения и постарше — особенно тяжело это переживают. Потому что знают, какими люди были и какими они стали.

— Но ведь не только поддержку встречал священник в советской деревне?

— Нападки, действительно, были. Вот, допустим, такой пример. Была традиция собирать священнику картошку, продукты. Каждый из своего хозяйства приносил. А было там бездорожье, и сложно было доставлять эту картошку. Папа предложил: «лучше придите, помогите мне посадить». Собрались, стали сажать. Земли было достаточно много. Но тогда сажать картошку частникам можно было только после того, как посадят колхозную. Тогда — пожалуйста, сажай. А деревенские собирались сажать у священника всегда раньше. Папа этому препятствовал: «Нельзя раздражать начальство. Зачем? Посадите там картошку, а потом здесь посадим, время же есть». На что, помню, такие рабы Божие Елена и Анна говорили: «Ты, батюшка, молодой, ничего ещё не понимаешь в жизни! Если батюшке не посадим, то не уродится ни там, ни там! А что нас ругают, — так мы ж привыкли, нас всегда ругают! Ну, ещё раз поругают». Ревность к церковной жизни была. Это сохранялось на селе — здесь нет никакой идеализации!

В летнее время у нас очень было много крещений: приезжали из городов, потому что в городах везде регистрировали, а здесь можно было и без регистрации покрестить. И вот я помню, староста заболела, и документы заполняла моя мама. Приехал директор какого-то крупного северного предприятия — крестить своих детей. Он был родом отсюда. Мама предложила не регистрировать, чтобы не было неприятностей, а он потребовал, чтобы зарегистрировали! У него тоже была ревность. Мама предлагала: «Давайте не будем, у Вас не будет неприятностей». Он говорит: «Как? Своих детей покрестить я не имею права?» И заставил, чтобы зарегистрировали. Неизвестно, пострадал ли он за это, но случай запомнился.

Ну а так… какие сложности были на приходе? Вот такой пример. Когда приехали в Словинку, храм был запущен. Это был примерно 1973 год. И власти не разрешали ремонтировать, следили за каждым движением. А папа приехал и стал своими силами ремонтировать. Всё наше детство — с кисточкой в руках или со скребком: ограду где-то красим, ремонтируем — у нас всегда было послушание. По стенам текла вода, соответственно в зимнее время разрушались стены. Он начал крыть кровлю. Он сам мастер, но мы ещё были маловаты, чтобы наверху ему помогать. Мы внизу на верстаках делали заготовки, а наверху ему нужен был подсобник, одному ему было неловко. И вот он взял подсобника с Костромы. Приехала районная власть, составили акт и сказали, что имеет право работать только человек с местной пропиской. А с местной пропиской кого возьмёшь? Там трактористы да пастухи, а для такого высокого храма (с крестом вместе — с девятиэтажный дом) найти мастера было невозможно. И остановили работу. Хорошо, что успели вскрыть крышу, то есть снять старое железо. И папа набрался решимости и поехал тогда в облисполком (там шок был, что священник вообще пришел в облисполком!) и сказал: «Здание является памятником архитектуры, крыша вскрыта, вы остановили процесс реставрации, и я буду сейчас обращаться в Москву, так как вы способствуете гибели памятника». Ему велели подождать, потом приехала комиссия в Словинку и сказали: «Давайте, батюшка, мы вас оштрафуем, но уж вы продолжайте!» Вот таким образом сумели покрыть крышу.

— Священник в облисполком в рясе ходил?

— Нет, конечно, нет! В подряснике и по городу нельзя было ходить никогда! Интересная деталь. Отец Михаил, игумен один, принципиально ходил всегда в подряснике. Его ругали везде! А он ходил. Пришел на вокзал в Москве — очередь огромная стоит за билетами. Милиционер подходит, берет его, проводит без очереди: «Дайте ему билет, чтобы он здесь не соблазнял людей!» Подбегает за ними ещё один, в штатском: «Я тоже священник!» — «А Вы идите в очередь!» Вроде старались прогнать с глаз долой, но, тем не менее, везде Господь сохранял. Отец Михаил уже седовласый старчик был. Он служил в Березовце, похоронен в Авраамиевом монастыре в Чухломе. А папе, конечно, нельзя было в подряснике ходить. Но, тем не менее, он пришел. Ведь это надо записаться на прием: кто? Священник пришел! В общем-то, он нанес моральный ущерб, можно сказать, облисполкому.

Когда папа поступал в семинарию, мама наша работала в облисполкоме машинисткой, печатала бумажки. Кстати, когда она ходила мной, её заставляли сделать аборт, потому что документы печатать некому было. Почему бы человека не убить? Нужна же машинистка бумажки печатать! Но, слава Богу, я оказался во чреве православных родителей, поэтому родился. Отстояли. А потом папа поступил в Московскую семинарию. Дошло до того, что (мало того, что маму вызывали и отчитывали всячески) ей даже предлагали другого мужа, который будет и посуду мыть… «Твой-то и не стирает, а этот всё будет делать!» Даже до такого маразма доходило! Трудно это представить, но, очевидно, человеку давали партийное задание быть мужем…

— Может, кто на нее заглядывался, да сам и предложил.

— Не знаю, но такое было. Конечно, её уволили.

— А потом она что делала? С детьми сидела?

— Да, воспитывала детей. Нас росло пятеро в семье. Ещё трое родились, когда папа уже был священником.

— А люди в семидесятые ходили в храм, например в Словинке?

— Да, храмы везде были наполнены. Битком! Сейчас часто говорят: «Так ведь времена такие были». Не рассказывайте мне! Помню я эти времена! Летом, в каникулы, мы всегда жили на сельском приходе. А пока образование получали, в учебное время жили в Костроме. Там мы в школе учились, спортом занимались. И всегда старались ходить на раннюю службу в Воскресенский собор, потому что на поздней, кроме разных туристов (они всегда приходили и всегда толкались), были ещё и так называемые «повязочники» — дружинники с красными повязками, которые нас, детей, оттуда вытаскивали за уши, грозились, чтобы мы больше в храм не ходили. А за ранней их не было.

Пешочком пробежимся, в пять часов встаём — и на службу! Когда ранняя служба заканчивалась, народ уже шел на позднюю, чтобы зараньше прийти. Хоть двойные широкие двери, но сначала тот поток пройдёт, мы пережидаем, потом наш поток пойдёт выходить, и такая толкучка, давка была каждое воскресение! На раннюю службу можно было прийти за свободно, а за позднюю войти уже было сложно. В восемь заканчивалась ранняя, а в девять начало поздней, но к восьми уже шли на исповедь, и буквально была давка! При этом надо сказать, что в Костроме (она была хранима Богом) было четыре храма. Ярославль с гораздо большим населением имел два действующих храма. В Иваново тоже больше население, чем в Костроме, а был один храм. У нас было четыре городских храма, и пригородные храмы были милостью Божией. Тем не менее, храмы всегда были битком, просто битком! Если на службу опоздать, чуть попозже прийти, то можно было либо в притворе постоять, либо на паперти, где уже вообще ничего не слышно. Народ в храмах всегда был.

— А кто пел тогда?

— Хоры пели. В Словинке даже в сельском храме не было дефицита певчих. Вот сейчас стал дефицит! Монахини из закрытых монастырей, которые разошлись по сельским приходам, обучали. Поэтому я и говорю, что знали службу. При этом была у них какая-то страсть к познанию… не в смысле губительной страсти! И они друг перед другом соревновались. Уж если она батюшке подсказала, у неё всё, нос до потолка! И они обучали и певчих, как на послушании. Певчих было достаточно. Потом стало похуже. Когда наша певчая Анна Федоровна уезжала, псаломщицу тетю Шуру уже уговаривали. И Анна Федоровна удивлялась: «Уговаривать тебя надо! Как ты не понимаешь?» Поменьше стало народу. А так проблем не было в певчих. Вот сейчас отец Виктор приехал в Березовец, ему надо обучать кого-то. Обучаться страшно. А тогда даже сельский хор был достаточно большой. Мы с папой жили в Ильинском Кадыйского района, в Словинке он прослужил более восемнадцати лет, и всегда хор был очень наполненный. И чтецов было достаточно. Хотя в советский период мужиков мало было в храме, но были. Может, процентов двадцать-тридцать от общей массы, не больше. А женщины практически все ходили в храм.

— Из чего складывалось содержание сельского священника в те же семидесятые годы?

— Совершенно свободно. Приход выплачивал все подати: в фонд мира, в детский фонд Ленина, а иначе храм закрывали. И денег хватало — народу же было много. Конечно, допустим, провести ремонт такого большого храма, как Словинский, было достаточно сложно. Поэтому что-то делали сами. Всё пригодилось: с детства мы умели смастерить заготовку на кровлю, папа нам показал жестяное дело, отчасти мы были малярами, ограду красили, и если что-то надо в храме покрасить, своими силами старались обходиться. Это было сложно. Но если бы увидели, что храм реставрируется и нанимаются бригады, налоги сразу бы увеличили. За этим, конечно, следили. А так на жизнь сельскому священнику вполне хватало.

Сейчас село оскудело. Опять же, чем оскудело? Людьми! Народу мало.

— На тот момент было разрешено служение треб вне храма?

— Конечно, нет. До меня здесь был настоятелем отец Григорий Ковальский, он пятнадцать суток сидел за то, что покрестил на дому ребёнка. Донесли и арестовали.

— Где он сидел?

— Грузил уголь. Требы все равно совершали и вне храма, но очень осторожно. Разрешали только Причастие на дому и соборование, конечно, для совсем больных. А вот Крещение, отпевание на дому — это пресекалось, за этим следили. Это совершалось в храме, но иногда священник, придя для Причастия, мог и крестить кого-то в том же доме. Опять же, в деревнях ещё на свой страх не регистрировали крещения, а в городах это не проходило — там сразу бы донесли. Поэтому, чтобы избежать каких-то социальных репрессий, крестили на дому. Собирались в дом, священник приходил и совершал Крещение. Это было.

Люди шли на смерть, сознательно шли в тюрьмы. Отец мой говорил, что вобщем-то настроен был пострадать за веру. Потому что вера была. По линии моего отца все родственники были верующие.

— У Вас в семье никого не было, кого ссылали?

— Мой прадед по маме Петр Александрович Умников был последним старостой Ильинского храма. Он единственный в Костроме, кто продолжительное время не давал закрыть храм, когда уже священников из храма убрали. Его уже вызывали и посадили бы, но один из тех, кто приходил его конвоировать на допросы, подсказал ему: «Давай уезжай, или тебя арестуют». И он уехал в Тюмень. Сестра моего деда рассказывала, как они переезжали… Таким образом он избежал ареста, потом под старость вернулся в Кострому и был там похоронен.

— А что стало с храмом, когда он уехал в Тюмень?

— Храм закрыли. А открывал храм его правнук, мой старший брат, отец Виталий.

— Как Вы помните своего отца по Словинке? Он был ежедневно в храме?

— Ежедневной службы, конечно, не было. Суббота вечер — воскресение утро и праздники.

— А все остальные дни огород и ремонт?

— У батюшки всегда работы было немало. Содержать храм… Безделицы не было. Папа всегда старался что-ничто делать, проповедовать везде. Это пресекалось. В автобусе ему частенько замечания делали. Если кто о чем-то спросит, всегда старался где-нигде — везде проповедовать.