Обращение Великого князя Владимира

Сайт «Православие.ру» продолжает публикацию фрагментов книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

Крещение и прозрение Владимира в Корсуни. Миниатюра из Радзивилловской летописи, конец XV века. Иллюстрация: ru.wikipedia.org

Предыдущие фрагменты:

• Правление Великого князя Владимира до его обращения
• Княжение и смерть Ярополка
• Военные походы Великого князя Святослава
• Равноапостольная княгиня Ольга
• Правление Киевского князя Игоря

Прошло 5 лет после убийства мучеников-варягов Феодора и Иоанна, и князь Владимир сам стал христианином, а затем и Крестителем Руси. В «Повести временных лет» выбор веры представлен состоящим из двух этапов: прибытие в Киев миссионеров, проповедующих каждый свою религию: ислам, иудаизм, христианство латинского и византийского обряда, – и затем путешествие посланников Великого князя в страны, где исповедуются ислам и христианство – в Империю ромеев и на Запад. Выслушав доклады посланников, князь делает окончательный выбор в пользу Царьграда – христианства византийского обряда.

Какие реальные факты стоят за летописным рассказом о выборе веры? В Киев приезжали посланцы из Империи ромеев и из христианских стран Запада, из Хазарского каганата и от «серебряных», или волжских булгар, как называли их тогда, чтобы отличить от болгар балканских; по торговым делам в столице Руси гостили купцы; и Великий князь беседовал как с послами, так иногда и с торговыми людьми. В таких беседах любознательный князь затрагивал и религиозные темы. Тогда же и посланцы князя Владимира посещали и Константинополь, и западные города, и столицу Волжской Булгарии, и среди впечатлений, которые они вынесли оттуда, поведав их князю, особое место могли занимать те, что они получили, присутствуя за богослужением в этих городах. Но во всем этом не было той планомерности, той нарочитой заданности и того разделения на два акта: вначале выслушивание князем миссионеров, а затем направление «соглядатаев» в страны, откуда прибыли проповедники разных религий. Среди гостей князя миссионеры со специальным заданием могли быть, но их могло и не быть.

Летописец внес в «Повесть временных лет» рассказ о выборе веры спустя столетие после того, как этот выбор был сделан, опираясь на сохранившиеся в народе предания о нем, возможно, также и на неизвестные нам более ранние записи, сделав из этого материала выборку, руководствуясь при этом своим представлением о том, что происходило на самом деле и что, по его убеждению, должно или только могло быть сказано самим Владимиром и его собеседниками на эту тему. В результате получился рассказ, не лишенный исключительно ярких, порой анекдотических подробностей, как достоверных, так и неправдоподобных, обладающий высокими литературными достоинствами, но уязвимый с точки зрения исторической критики, чрезмерно схематический, сконструированный с наивной расчетливостью, которая клонилась к апологии византийского фактора в обращении Владимира и Крещении Руси, в то время как о весьма вероятных в действительном ходе событий контактах с христианской Болгарией, откуда к нам завозились книги на церковно-славянском языке, принесшие на Русь письменность, в Летописи умалчивается.

В изложении беседы Владимира с проповедниками ислама из страны серебряных булгар присутствует хрестоматийно известный момент, представляющийся правдоподобным, хотя и воспроизведенный в насмешливо-полемическом ракурсе: в ответ на вопрос, в чем состоит исламское вероучение, князь услышал:

«Веруем Богу, а Бохъмит ны учить, глаголя: обрезати уды тайныя, а свинины не ясти, а вина не пити, и по смерти с женами похоть творити блудную. Дасть Бохмит комужде по семидесяти жен красных, исбереть едину красну, и всех красоту възложить на едину, та будеть ему жена… И ина многа лесть, еяже нелзе писати срама ради. Володимир же слушаше их, бе бо сам любяше жены и блужение многое, и послушаше сладъко, но се бе ему не любо: обрезание удов и о неядении свиных мяс, а о питьи отинудь рек: ‟Руси веселье питье, не можем без того бытиˮ»^[1].

В беседе с Владимиром иудеи будто бы прибегли к такому рискованному аргументу:

«Хрестьяни бо верують, Егоже мы распяхомъ, а мы веруем едину Богу Аврамову, Исакову, Ияковлю»^[2].

Затем князь прибег к граничащему с издевкой вопросу, который, возможно, вложил в его уста летописец:

«‟То кде есть земля ваша?ˮ Они же реша: ‟В Иерусалимеˮ. Он же рече: ‟То тамо ли есть?ˮ Они же реша: ‟Разъгневалъся Бог на отци наши и расточи ны по странам грех ради наших, и предана бысть земля наша хрестьяномˮ. Володимир же рече: ‟То како вы инех учите, а сами отвержени от Бога? Аще бы Богъ любил вас, то не бысте расточнни по чюжим землям. Еда и нам то же мыслите зло прияти?ˮ»^[3]

До ума и сердца князя, наконец, достучался греческий философ, который начал с представления обычаев мусульман в самом неприглядном виде и с полемики против латинских заблуждений, чего в действительности быть не могло, потому что внимать полемисту-философу с пониманием мог лишь богословски образованный человек, каковым заведомо не был язычник Владимир, полководец и правитель, а не философ или теолог:

«‟Слышахом, яко приходили суть болгаре, учаще тя приняти веру свою. Их же вера оскверняеть небо и землю…Си бо омывають оходы своя, поливавшеся водою, и в рот вливают, и по браде мажются, наричюще Бохмита…ˮ. Си слышав, Володимир плюну на землю, рек: ‟Нечисто есть делоˮ. Рече же философ: ‟Слышахом же и се, яко приходиша от Рима учить вас к вере своей, их же вера с нами мало же развращена: служать бо опреснокы, рекши оплатъкы, ихъже Бог не преда, но повеле хлебом служити...ˮ Рече же Володимир: ‟Придоша къ мне жидове, глаголюще: яко немьци и греци верують, Егоже мы распяхомˮ. Философъ же рече: ‟Воистину в Того веруем, тех бо пророци прорькоша, яко Богу родитися, а другии – распяту быти и третьй день въскреснути и на небеса възити. Они же ты пророкы и избиваху, а другия претираху. Егда же събысться проречение их, сниде на землю, и распятье прият, и въскресе и на небеса възиде, а сих же ожидаше покаянья за 40 лет и за 6, и не покаяшася, и посла на ня римляны. Грады их разъбиша, а самех расточиша по странам, и работають в странахˮ. Рече же Володимир: ‟Что ради сниде Бог на землю и страсть таку прият?ˮ Отвещав же, рече философ: ‟Аще хощеши, княже, послушати из начала, что ради сниде Богъ на землю?ˮ Володимиръ же рече: ‟Послушаю, радˮ»^[4].

И затем в уста греческого философа летописец вложил изложение Священной истории Ветхого и Нового Завета и православных догматов.

Великий князь советовался с боярами о принятии новой религии, что соответствует его действительной державной практике

Согласно «Повести временных лет», Великий князь советовался с боярами и «старцами градскими» о принятии новой религии, что соответствует его действительной державной практике – по всем важным вопросам держать совет с кругом приближенных лиц, который впоследствии стал называться Боярской думой. Бояре посоветовали мудро:

«Веси, княже, яко своего никтоже не хулить, но хвалить. Аще хощеши испытати гораздо, то имаши у собе мужи: послав, испытай когождо их службу, и кто како служить Богу»^[5].

Когда они вернулись, Владимир снова созвал бояр и старцев, чтобы вместе с ними выслушать их.

«Они же реша, яко ‟ходихом первое в Болгары и смотрихом, како ся кланяють въ храмине, рекше в ропате, стояще бес пояса: и поклонивься, сядет и глядить семо и овамо, акы бешен, и несть веселия у них, но печаль и смрад великъ…И придохом в немце и видихом службу творяща, а красоты не видихом никоеяжеˮ»^[6].

Самое сильное впечатление, граничащее с потрясением, пережили посланцы князя в Константинополе:

«И придохом же в Грекы, и ведоша ны, идеже служать Богу своему, и не свемы, на небеси ли есмы были, или на земле: несть бо на земли такого вида или красоты такоя, недоумеемь бо сказати. Токмо то вемы, яко онъде Бог съ человекы пребываеть, и есть служба их паче всих стран. Мы убо не можемь забыти красоты тоя»^[7].

Трудно сказать, насколько этот рассказ верен с фактической стороны, но глубинный смысл его правдив

Трудно сказать, насколько этот рассказ верен с фактической стороны, но глубинный смысл его правдив: в принятии князем Владимиром и Русью византийского обряда важную роль сыграл фактор эстетический: «несть бо на земли ...красоты», которая бы могла сравниться с константинопольским храмом Святой Софии и богослужением в нем. В завершение беседы князя с боярами те сказали ему:

«‟Аще бы лих закон гречкый, то не бы баба твоя Олга прияла кресщения, яже бе мудрейши всих человекˮ. Отвещав же Володимер, рече: ‟То кде кресщение приимемь?ˮ Они же реша: ‟Кде ти любоˮ»^[8].

Решение князя Владимира принять Крещение представлено в Начальной летописи мотивированным в основном рациональными соображениями, без попыток заглянуть в душу человека, который это решение принял. А между тем русские писатели, жившие во времена, более близкие к обращению Великого князя, чем автор летописного рассказа, как верно заметил А. В. Карташев^[9], не обходят стороной переворот, который произошел в душе князя под действием благодати Божией. Митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати», произнесенном у гробницы святого князя в присутствии его сына Ярослава Мудрого, сказал:

«Приде на нь посещение Вышняаго, призре на нь всемилостивое око благаго Бога, и въсиа разум в сердци его, яко разумети суету идольскыи льсти и възыскати единого Бога, сътворьшаго всю тварь видимую и невидимую. Паче же слышано ему бе всегда о благоверьнии земли Гречьске, христолюбиви же и сильне верою, како единого Бога в Троици чтуть и кланяются, како в них деются силы и чюдеса и знамениа, како церкви людии исполнены, како веси и гради благоверьни вси в молитвах предстоять, вси Богови престоять. И си слышав, въждела сердцемь, възгоре духом, яко быти ему христиану и земли его»^[10].

Святитель Филарет (Гумилевский) разглядел пережитую князем душевную драму, предшествовавшую обращению

Церковный историк первой половины XIX века святитель Филарет (Гумилевский) проницательней других авторов, писавших об обращении князя Владимира, разглядел пережитую им душевную драму, предшествовавшую обращению к вере во Христа и подвигнувшую его к Крещению:

«Владимир в первые годы правления не только занят был кровавыми войнами, но жил как самый нечистый язычник. Ужасное братоубийство, победы, купленные кровью чужих и своих, сластолюбие грубое не могли не тяготить совести даже язычника. Владимир думал облегчить душу тем, что ставил новые кумиры на берегах Днепра и Волхова, украшал их серебром и золотом, закалал тучные жертвы пред ними; мало того, – пролил даже кровь двух христиан на жертвеннике идольском. Но все это, как чувствовал он, не доставляло покоя душе, – душа искала света и мира. А память говорила еще о великой Ольге, о ее Боге, о Боге греческих христиан»^[11].