«Мое сердце поражала эта живая святость…»

Имя архимандрита Александра (Елисова) известно далеко за пределами нашей страны. По послушанию Церкви он нес свое служение в Ванве, Париже, Бейруте, Дамаске, Ницце… Последние 9 лет перед возвращением отец Александр был начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме. Многолетнее и многотрудное служение вдали от Родины он принял с сознанием того, что это Промысл Божий. Батюшка, проведший за пределами России почти 40 лет жизни и все эти годы хранивший ее в своем сердце, говорит об этом естественно и просто: «Бога слушаться надо».

И вот в конце 2023 года голос Церкви позвал его домой: с выражением благодарности за понесенные труды отец Александр был направлен в распоряжение Святейшего Патриарха Кирилла, после чего назначен настоятелем храма Рождества Христова в Измайлове. В том, что Матерь Божия Сама управляет храмом, где главной святыней является Ее чудотворная Иерусалимская икона и что это Она привела на осиротевший после смерти протоиерея Леонида Ролдугина приход со Святой Земли «иерусалимского» настоятеля, сомнений не было, наверное, ни у кого.

Мы встретились с отцом Александром и попросили его поделиться с читателями портала Православие.Ru воспоминаниями о детстве, приходе к монашеству и священству, знаковых моментах служения, особенных обстоятельствах и людях, встречавшихся ему на жизненном пути, и многом другом.

Архимандрит Александр (Елисов). Литургия в день памяти свт. Николая Чудотворца. Престольный праздник в храме Рождества Христова в Измайлове. 2024 г.

• Часть 2 – «Я сорок лет странствовал по загранице…»
• Часть 3 – «Человек должен видеть в храме не копоть, а небо»

Бабушка Евдокия Петровна

Детство мое было каким-то особенно духовно насыщенным. Каждый из людей, окружавших меня, был носителем определенной житейской и духовной мудрости.

Детство мое было духовно насыщенным. Каждый из людей, окружавших меня, был носителем определенной житейской и духовной мудрости

Моя бабушка по маминой линии, Евдокия Петровна, происходила из нижегородского крестьянского рода. После революции таких людей называли кулаками и подвергали гонениям. Бабушка мне запомнилась человеком всепрощающей любви. Мама и тетушки рассказывали, как в конце 1920-х – начале 1930-х годов, когда на Волге был большой голод, они вынуждены были ходить по деревням просить подаяния, потому что были раскулачены уже несколько раз: предпоследнее, что выносили из избы, – домотканые коврики из кусочков материи. Мама, младшая из бабушкиных дочерей, собирала в холодной осенней земле на полях оставшуюся после сбора урожая брюкву, сахарную свеклу, чтобы прокормиться, потому что было очень голодно. В таких обстоятельствах в человеке возникает озлобленность, раздражение на судьбу. Но в бабушке никогда этого не было, я не слышал от нее ни слова осуждения в адрес людей, бывших причиной ее бед. Она всегда удивляла меня обилием любви и заботы о людях, живущих хуже, чем она.

Бабушка была очень цельной натурой и молилась за людей. Молиться за них она умела, это было ее особое свойство. Я просыпался, заставая ее у икон, и засыпал, когда она стояла у икон; часто вставал рядом и, подражая ей, накладывал на себя крестное знамение, однако хватало меня ненадолго…

Бабушка Евдокия Петровна Помню, когда я был еще совсем маленьким, мы с ней ходили к моей тетушке, которая работала в столовой недалеко от нашего дома. Тетушка нас там кормила. У самой бабушки не было никакой пенсии (кто же ей выдаст пенсию, если она из раскулаченных!) и особой возможности что-то купить. Но в столовой она не доедала обед и обязательно забирала часть его с собой. По дороге домой мы заходили к пожилой женщине, которую бабушка называла сухоручкой, потому что левая рука у нее была без движения. Сын сухоручки – парень молодой, пьющий – бил ее. Жили они очень голодно. И вот бабушка эту часть обеда отдавала сухоручке…

В Нижнем Новгороде есть Спасский или, как его еще называли, Староярмарочный собор. Очень красивый храм, построенный архитектором Исаакиевского собора в Петербурге. В годы советской власти здесь были какие-то склады, мы заглядывали сюда с друзьями-ребятишками, смотрели на росписи стен. Икон там уже не было, половина собора была использована под коммунальные квартиры. А напротив стоял двухэтажный соборный дом, где тоже размещались коммуналки. В одной из них жила моя бабушка. На соборе оставались кресты, внешний вид его хорошо сохранялся. Я помню фигурки ангелов над каждым окном. На меня маленького они всегда производили сильное впечатление. Бабушка, выходя из сарайчика при доме, крестилась на собор. Я смотрел, видел ангела и думал, что она крестится на него. Она-то, наверное, на кресты крестилась, а мне казалось, будто она на ангела молится. Это было очень трогательно.

Мне рассказывали, что во время войны там на складах работали пленные немцы. Голодные они были ужасно. И хотя Нижний Новгород (в то время Горький) был городом стратегического значения, поэтому людей там старались кормить, продуктов не хватало. Бабушку подкармливала ее старшая дочь, моя крестная Пелагея Ивановна. Ее муж был фронтовиком, и ей давали какие-то специальные пайки. Она понемногу приносила бабушке хлеб, иногда даже сливочное масло, сахар. А бабушка отдавала это немцам… Это тоже меня поразило: какое-то внутреннее ее осознание вселенской нашей общей взаимозависимости. Рядом голодающий человек – враг, пленный, на чей-то взгляд, недостойный внимания и сострадания, – а христианская душа бабушки, лишенной всего, сострадала всем, не разделяя людей на категории.

Мое сердце поражала эта живая святость, бабушка сыграла неоценимую роль в моем духовном возрастании

Вот какие-то бродяги, полупьяные парни сидят возле соборного дома, она подойдет к ним, утешать их будет, спросит: «А как мама твоя, чего ты тут сидишь?» Это производило на меня такое же впечатление, какое иногда испытываешь при чтении патериков, кратких сказаний из жизни святых отцов. Мое сердце поражала эта живая святость, бабушка сыграла неоценимую роль в моем духовном возрастании.

Кстати говоря, именно благодаря Евдокии Петровне я был крещен, когда мне не было и трех недель. Бабушка забрала меня из роддома, отнесла в церковь, где меня покрестили, а потом так же тихонечко передала маме, так что никто из персонала и не заметил, что я куда-то пропадал.

Когда я начал учиться в школе, у меня появилось небольшое превосходство: «Я умею, бабушка, писать, давай что-нибудь запишем». И она мне диктовала «Верую…». Я сидел и писал, не понимая, что пишу, потому что слова мне были не ясны, особенно в конце: «…чаю воскресения мертвых…» «Бабушка, какого чаю, не пойму, о чем ты говоришь-то?» И тем не менее это по-своему отразилось во мне.

В Иерусалиме на праздновании юбилея Русской духовной миссии среди гостей был владыка Марк из Германии. Мы ехали с ним в автобусе и беседовали. Речь зашла о том, что, когда мы читаем какие-то молитвы наизусть, иногда делаем некоторые не то что ошибки, но, например, помарки в окончаниях слов. Я как раз вспомнил эту историю с бабушкой и Символом веры. Мы же многие молитвы воспринимали на слух, у нас не было возможности взять молитвослов и прочитать их внимательно. Это не от нерадения, а от того, что многое переходило не через письменное наследие, а устно. Не через «писание», а именно через «предание» (улыбается).

Очень важно, чтобы люди хранили в своей памяти церковную молитву, как драгоценную жемчужину, потому что мы не знаем, какое настанет время. Вспомните, когда совершилась революция и в ГУЛАГ согнали огромное количество духовенства, как они страдали там! Но они хотели совершать Божественную литургию. И те из них, которые знали наизусть молитвы, могли прочитать их во время Евхаристии. Судьбы Божии устраиваются совершенно по-разному, и наступает такое время, когда предание становится жизненно необходимым. Не все возможно включить в книги или заархивировать, тем более связанное с Церковью и нашей духовностью. Тем паче уж не помощник нам в этом «искусственный разум», который не имеет отношения к духовному восприятию, и использование его может даже повредить правильному настрою человеческой души. В этом нужно быть очень аккуратным. Традиционное, живое предание связывает поколения и создает единую ткань церковной жизни, без которой невозможно ничего преобразить в этом мире.

Няня Александра Ивановна

Еще одним человеком, через которого я соприкасался с духовностью, была моя няня Александра Ивановна, наша соседка по коммуналке. Она тоже происходила из крестьянской семьи и была решительным, волевым человеком. Когда активно началось обновленчество, многие верующие стали отказываться от Церкви и священников, боясь, что те окажутся обновленцами. Няню мою Александру Ивановну не могло увести от Церкви ничто. Это было ее особое благодатное настроение. Она знала необновленческие храмы и ходила туда.

Когда я оказался на ее попечении, мы с ней вместе бывали в церкви, причащались. Потом я начал исповедоваться. Няня ввела меня в активную церковную жизнь, благодаря чему я почувствовал себя здесь естественно и потом стал приходить уже сам: бывать на богослужениях, постепенно начал помогать в алтаре, стал на клирос.

На богослужение няня водила меня, как правило, в будние дни, чтобы не было толпы, потому что храмы тогда были переполнены. В Нижнем Новгороде – большом городе-миллионнике – действовало только три храма, это был один из городов особой атеистической пропаганды.

На лето мама отпускала меня с няней Шурой к ее родной сестре. Там, в деревне Бугры под Нижним Новгородом, была очень красивая природа. Храмы, особенно в небольших деревнях и селах, были в то время закрыты или разрушены, поэтому ближайшее село Ключищи, где оставался действующий храм, о котором мы знали, находилось в пяти-шести километрах от нашей деревни. Мы выходили на рассвете, еще теплилась заря, было сравнительно сумрачно, и шли пешочком по каким-то тропинкам, по полю до леса, потом через лес и, постепенно выйдя к селу, подходили к храму. Лес был в основном березовый, светлый-светлый, и эти белые стволы создавали ощущение какого-то ясного света. А когда солнце начинало проходить через кроны деревьев и блестками, зайчиками принималось бегать, это рождало неповторимое ощущение красоты Божиего мира. Я чувствовал эту красоту каким-то особенным внутренним трепетным чутьем, и она запечатлелась во мне с детства. Мне чувствовалось, что через это солнышко, через белые стволы этих березок, которые, отражая свет, были словно покрыты золотом во время солнечного восхода, происходило как будто какое-то общение с Богом, с ангелами – непонятное, на уровне природы. Обратно мы шли уже не торопясь, делали небольшие привалы и подкреплялись – няня в платочек заворачивала с собой что-нибудь простое: молоко или просто воду и хлебушек.

В то время люди как-то особенно стремились к храму, их не смущали трудности на пути к нему

В то время люди как-то особенно стремились к храму, их не смущали трудности на пути к нему. Я проецирую это на сегодняшнюю действительность, когда люди жалуются на то, что нужно пройти одну автобусную остановку, или на еще какие-нибудь неудобства… Конечно, слава Богу, что есть храмы в «пешей доступности». Однако храм ведь не магазин. Тут нужно, чтобы был взят на себя хоть малый труд, тогда это приобретает некую особую ценность. Ощущение какого-то благоговения даже от самого пути, от трудностей, которые на нем возникают и которые воспринимаются как часть твоей преданности Богу, желание взять на себя труд ради Него, сегодня, к сожалению, уже почти утрачены.

В коммунальной квартире, где няня Шура жила в последние годы жизни, помещалось 7 комнат, и в каждой из них – своя эпоха, свои люди, совершенно отдельный мир. В первой комнате жила супруга купца – купчиха. Она была очень богобоязненной старушкой лет под 80. Маленькая, худенькая, очень спокойная. У нее, состоятельной в царское время, сохранились старинные иконы. Помню, я заходил к ней как в храм. В ее комнатке был угол с лампадами перед огромными, практически храмовыми иконами в окладах. Здесь были иконы Спасителя, Божией Матери, святителя Николая, ангела-хранителя и великомученика Георгия Победоносца. Икону великомученика Георгия она потом подарила моей няне, и мы отвезли ее в Дивеево к няниной сестре.

Когда я приходил к ней, купчиха угощала меня какими-то сладостями, а на столе у нее лежали старые церковные календари, которые издавались после войны. Я открывал эти календари и листал. В каждом из них помещались черно-белые фотографические иллюстрации. Как правило, больше всего иллюстраций было из Троице-Сергиевой лавры: рака с мощами преподобного Сергия, Свято-Духовский храм, Успенский собор, Царские чертоги… Я смотрел и смотрел эти календари – уже в 5-6 лет я знакомился с лаврой.

«Я очень быстро растворился в церковной реальности…»

Храм никогда не был для меня чужим, рядом с ним я вырос. Впервые придя туда, я почувствовал себя в какой-то родной домашней атмосфере. Ничто меня не удивляло, я просто с любопытством смотрел на все, постепенно начал что-то запоминать. Церковь стала частью моей жизни, несмотря на то, что потом, возможно, были какие-то молодежные колебания. Со временем во мне начало зреть желание поступить в семинарию. Для некоторых из родственников, которые занимались преподаванием в вузах, были членами партии, родство с будущим священником было нежелательным, поэтому меня отговаривали, но решение мое было твердым. Закончив школу, я сразу подал документы. По возрасту меня не допустили к экзамену – мне еще не исполнилось восемнадцати лет. Год я занимался физической работой – устроился грузчиком, чтобы финансово помогать маме, и пережидал. Когда этот год закончился, меня пригласили на экзамены в Московскую духовную семинарию.

Храм никогда не был для меня чужим, рядом с ним я вырос

В лавру я приехал, как к себе домой. Я никогда не был здесь прежде, но по фотографиям в старых календарях старушки-купчихи мне все было знакомо. Необычным и новым стало для меня знакомство с семинарской, академической жизнью, с людьми, которые так же, как и я, приехали поступать или уже учились, а во время летних каникул занимались там послушаниями: сопровождали богослужения, прислуживали в алтаре, пели на клиросе, просто помогали по хозяйству.

Были среди нас совершенно разные люди: много выходцев из священнических семей, как, например, Володя Новиков. Сейчас он епископ Клинцовский и Трубчевский Владимир, а тогда мы с ним вместе поступали в семинарию, и он учился со мной в одном классе. Отец Александр Туриков (настоятель храма Преображения Господня на Песках. – Ред.) тоже поступал учиться в одно время со мной. Это люди из церковных семей, для которых такая жизнь была понятной. А я был из среды светской, и открытия для меня совершались каждый день. Я просто жил теперь как будто в другом мире, очень близком мне по духу. Утренние и вечерние молитвы, походы каждое утро на молебен к преподобному Сергию, учебные занятия… Все это было для меня естественно и легко. Многим из тех, кто приходил учиться в 25 или 30 лет, было непросто, я видел, как их тянет куда-то в мир, за стены монастыря… А мне никуда не хотелось идти. Я очень быстро растворился в этой церковной реальности, и мне было очень радостно учиться и жить там.

Конечно, желанию самому стать священником поспособствовало знакомство с теми, кто уже посвятил этому служению свою жизнь. Священники храма, в алтаре которого я прислуживал в детстве, особенно мой духовный отец, ныне покойный протоиерей Виктор Сидякин, тоже выпускник Московских духовных школ, стали для меня проводниками в этот мир. Решение поступать в семинарию сформировалось с их помощью, с их благословения и с их участием. Со стороны батюшки у меня было все: советы, наставления, он готовил меня к экзаменам, давал все необходимые книги. Это сейчас вокруг множество всего: энциклопедии, служебники, требники, молитвословы. А тогда молитвослов был на вес золота! Я тут нашел у отца Леонида (прот. Леонид Ролдугин – почивший настоятель храма Рождества Христова в Измайлове. – Ред.) молитвослов, и он так похож на мой детский молитвослов, который я получил от своего батюшки: уже старенький, почти порвавшийся… Отсюда, поступая в семинарию, я брал тексты молитв и учил их наизусть.

Митрополит Владимир (Сабодан) в Троицком храме (г. Ванв). Настоятель храма – бывший студент владыки игумен Александр (Елисов)

Когда я поступал, то был охвачен каким-то внутренним трепетом. С каждым абитуриентом тогда обязательно проводили личные беседы ректор и инспектор. Ректором был владыка Владимир (Сабодан), митрополит Киевский (вечная память!), ныне покойный. А инспектором – архимандрит (потом он стал владыкой Дмитровским, а затем Саратовским) Александр (Тимофеев), который тоже уже скончался.

Когда они беседовали со мной, меня охватывал трепет до мороза в пятках. Для меня это были люди уровня архангелов. Владыка Владимир всегда был очень открытым и добрым, а отец инспектор строгим. Они просто беседовали, спрашивали о семье, о жизни, об учебе в школе… Ничего сложного, даже церковных вопросов, как люди деликатные, они не задавали. Они понимали, что я не из священнической семьи, могу еще чего-то не знать. Тем не менее у меня осталось ощущение внутреннего трепета.

На вступительных экзаменах председателем приемной комиссии у меня был владыка Владимир. Еще после первой нашей встречи я почувствовал, что у него есть ко мне какое-то доброе произволение, что-то, может быть, задело его в моих ответах, не знаю. Честно говоря, я боялся даже фразу составить, еле-еле выговаривал слова, тем не менее, наверное, общее впечатление у него обо мне осталось добрым. Он попросил меня прочитать какую-то молитву, потом я почитал Псалтирь…

Одной из препон к поступлению было то, что на тот момент я еще не служил в армии. Шансов быть зачисленным у меня было очень мало. Но владыка Владимир только спросил: «А вы куда-нибудь еще подавали свои документы перед тем, как подать в семинарию?» – Я ответил: «Нет, владыка, я подал документы сюда еще год назад, теперь я приехал, когда пришло приглашение на сдачу экзаменов». Больше он ничего у меня не спросил и ушел. Я думаю: ну все, наверное, накрылось мое поступление. Придется сначала идти в армию, потом уже поступать… Я не был против отслужить, до этого я сам ходил в военкомат, но военком, посмотрев мои школьные документы и оценки, отправил меня обратно: «Что вы тут делаете? Вам нужно учиться!»

Будущие отцы и владыки со своим преподавателем литургики – в то время архимандритом, а затем митрополитом Астраханским и Камызякским Ионой (Карпухиным)

Вот вывесили списки поступивших… смотрю – я там есть! И не среди резервных (это было что-то вроде листа ожидания), а среди настоящих поступивших! Радость моя была безгранична.

«Армия учила меня терпению…»

Отучившись год, я все-таки ушел в армию, потому что тогда до меня уже докопался Загорский военкомат, прислал мне повестку прямо в семинарию. Владыка Владимир пригласил меня к себе: «Знаешь, Алексей, надо все-таки пойти в армию. Я бы мог тебе еще на год дать отсрочку, но они от тебя уже все равно не отстанут. Поэтому давай, с Богом иди, будем молиться за тебя». Очень по-отечески, по-семейному абсолютно. Собрали меня, домой отпустили, я отвез какие-то продукты, которые мне дали на складе: «Вот, возьми, маме отвези». В общем, всячески помогли. Уходил я прямо из лавры. Мы уезжали тогда втроем: Леша Гаюн (сейчас митрополит Каменец-Подольский и Городокский Феодор) и Игорь Приймак, и служили вместе в Азербайджане.

Армия учила меня терпению. Нужно было обучиться, во-первых, определенному смирению, а во-вторых, подходу к людям, что очень важно. Находясь в миру или церковной среде, ты существуешь среди своих, тебе легче находить с ними общий язык. А когда ты вдруг уехал из лавры и оказался в кругу иных людей, и тебе нужно научиться не просто существовать среди них, но и вести в новых условиях духовную жизнь, – это большой опыт. К вере там относились по-разному, даже диаметрально противоположно. И Господь дал мне проявить какую-то внутреннюю расположенность и деликатность по отношению к разным людям. Постепенно я стал пользоваться хорошей репутацией у командира и начальника штаба, и даже наш замполит, который по умолчанию являлся врагом веры и Церкви, относился ко мне с уважением. Так все Господь устраивал.

Военная жизнь очень понятна для монаха. Недаром наши знаменитые полководцы тяготели к монашеству или уходили в монастырь

Эти два года стали для меня некой духовной передержкой. Теперь я представлял себе жизнь уже не только через призму Троице-Сергиевой лавры, но и знал, почем фунт лиха. Кроме того, армия учила ответственности за свои поступки и порученные дела. На второй год службы меня попросили помогать в штабе, в документообороте, и я постепенно стал понимать, как устроена светская, а особенно военная жизнь. Военная жизнь очень понятна для монаха. Недаром наши знаменитые полководцы тяготели к монашеству или уходили в монастырь. Александр Васильевич Суворов (кладезь духовной мудрости!), Феодор Ушаков… Примеров тому несть числа. Конечно, монахом я в то время еще не был, но настроения такие у меня, по-видимому, формировались.

За несколько месяцев до конца службы нашу часть переформировали и отправили ее в Софрино. Это было просто чудо! Зимой мы эшелоном приехали туда, нас разместили на новом месте дислокации, и когда давали увольнительные, я ехал в Троице-Сергиеву лавру. Шел к преподобному Сергию, заходил к своим – ребята меня еще помнили. У меня был живой контакт с семинарией и академией. По возвращении меня зачислили сразу в третий класс.

«А, ты приехал. Тогда будем постригаться…»

В традиции того времени было давать возможность некоторым способным студентам поучиться где-то заграницей: пожить, посмотреть, как устроена там жизнь, освоить язык для того, чтобы они в будущем могли служить в отделе межцерковных связей.

Особая ситуация сложилась с Чехословакией. Православная Церковь там представлена очень слабо. В Чехии очень мало людей исповедуют Православие, в основном там живут гуситы, католики и протестанты. В восточной же Словакии живет много православных, но там очень сильно влияние униатства. Случилось так, что в какой-то год богословский университет в Прешове не набрал православных студентов, а вот среди греко-католиков он был очень востребован. Мы, трое студентов Московской духовной академии, были посланы туда владыкой Минским Филаретом (вечная ему память, он стал для меня духовным наставником и отцом), чтобы помочь сохранить для православных это учебное заведение. Нас зачислили, и на время нашего обучения вопрос о передаче университета греко-католикам был заморожен. Уже в следующем году удалось набрать нескольких православных ребятишек из восточной Словакии, появились местные студенты, кризис был преодолен и православный факультет сохранился.

В 3-м ряду – трое студентов МДА, посланных сохранить для православных богословский факультет в Прешове. Отец Александр – 2-й слева

К сожалению, когда рухнул Советский союз и началась перестройка, Чехословакия изменилась: она разделилась на 2 государства – Чехию и Словакию. Опять началось сильное давление на правительство, изменилось соотношении сил, и тот факультет, на котором мы учились, все-таки отдали греко-католикам, а для православных создали отдельный факультет в каком-то старом здании.

В 1987 году я, кажется, как раз приехал на каникулы, и владыка Филарет увидел меня: «А, ты приехал!» – Я говорю: «Да, владыка, сейчас каникулы начинаются, приехал». – «Хорошо. Тогда давай будем постригаться». Всё. Абсолютно просто. Но поскольку мое решение было уже вызревшим, я ничтоже сумняшеся воспринял его слова как слова Самого Господа. Я зашел к нему в кабинет, он посмотрел на календарь: «Вот, давай 28 марта после всенощного бдения здесь, в Троицком соборе Даниловского монастыря, будем тебя постригать». Готовился я за несколько дней. Конечно, я был при монастыре, мне дали келью. Я съездил в лавру: раньше готового ничего не было, и мне нужно было пошить все к постригу. В лавре мне пошили и срачицу, и подрясник, и рясу, и пояс, подготовили клобук… И владыка после всенощного бдения меня постриг.

Православный богословский факультет в Прешове

После пострига я уехал в Нижний Новгород к родителям и служил там в диаконском чине в Троицком храме у владыки Николая (Кутепова) – вечная память! Вдруг приходит телеграмма: «Ваша священническая хиротония назначена на 7 апреля в Благовещенском храме в Серебряном Бору». Я скорее к своему духовному отцу. Все, что необходимо, сделали, приготовили… Я собрался, сел в поезд и поехал на хиротонию. Приехал утром 7 апреля. Еще всенощную я служил в Нижнем Новгороде, а утром приехал в Москву на Ярославский вокзал первым поездом – где-то в 6 утра. Вышел на площадь, быстро взял такси и уехал в Серебряный Бор в резиденцию председателя ОВЦС, в домовый храм Благовещения Пресвятой Богородицы. Это был престольный праздник, и владыка Филарет служил там литургию. За этой литургией он рукоположил меня в иеромонаха. После этого я снова уехал в Нижний Новгород, где проходил священническую практику у владыки Николая, который очень помогал мне. Я служил там все службы, причем время-то застал какое – Благовещение, потом Страстная седмица! И все самые трудные, редкие службы я прослужил вплоть до Пасхи, на Пасху и еще несколько дней от Светлой седмицы, а потом уже уехал обратно в Чехословакию оканчивать учебу.

«В каждом человеке есть монах…»

«В каждом человеке есть монах…» До решения о монашестве я не думал о священстве. Даже если представить себе, что я выбрал бы семейную жизнь, священником я бы не стал. Может быть, читал бы лекции в семинарии, академии или чем-нибудь еще занимался в Церкви, но священство мое было завязано именно на монашестве. Я не представлю себе священство и семью, мне непонятно это соединение. Я не говорю, что оно невозможно. Конечно, возможно. Белое духовенство – основа церковной жизни. Но лично для меня это не согласуется.

Приход к монашеству – это реальное действие Промысла Божиего, и как это происходит, я не знаю, это алгоритм не моего уровня. Я не могу расписать техническую сторону: если так и так, значит, ты к постригу готов. Бывает очень много горьких ошибок от поспешности. Но стремиться к монашеству ничто не мешает, самое главное – расположение души.

Приход к монашеству – это реальное действие Промысла Божиего, и как это происходит, я не знаю, это алгоритм не моего уровня

Тертуллиан говорил, что всякая душа – христианка. А я бы сказал по-своему: в каждом человеке есть монах. Что такое монашество? Это просто христианская жизнь согласно заповедям Божиим. Потому что заповеди Божии не разделяют человека на женатого и монашествующего. Они для всех одинаковы. Монах живет в каждом человеке, просто в ком-то он развивается и становится частью души, внутренним толчком для дальнейшей жизни, а в ком-то видоизменяется и уходит. Господь говорит: «Могий вместити да вместит» (Мф. 19: 12). Я принял монашество в 27 лет, до этого я постоянно всячески обдумывал эту мысль, принимал, спрашивал, читал… – и понемногу созревал. Созреть у меня получилось в 27 лет. У кого-то может получиться в 20. И измлада бывают монахи, а бывает наоборот… Я не ищу здесь никакой схемы, ее не может быть.

Но я сторонник с этим решением никуда не торопиться и быть очень осторожным. Человека может постигнуть пагуба в совершенно неожиданный момент. Сам уже прожив 64 года и будучи монахом на протяжении многих лет, я и сегодня не знаю, что случится со мною завтра…

(Продолжение следует.)