Софья Залмановна Агранович, Матрона

Софья Залмановна Агранович

Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию – и мертвым и живым,
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим!

А.С.Пушкин

Гордость – не более чем самообман, она всегда заключает в себе ложь. Ложь – в том, что человек приписывает себе, как некую заслугу, то, что получил в дар от Бога и от других людей. Предположим, человек гордится своей стойкостью, тем, что пережил кризис, тяжелые испытания, все преодолел и не сломался, – но при этом забывает о тех, кто поддерживал его в трудные времена. Иногда подобная «амнезия» – следствие того, что человеку неприятно вспоминать, как он был нересурсным, беспомощным, он себе больше нравится в образе супергероя, который «сделал себя сам». Так что это не только самообман, но и неблагодарность – вещи, несовместимые ни с Божественной истиной, ни с человеческой порядочностью.

Тем более ложью в гносеологическом смысле – противоположностью истине – является превозношение своими способностями, знаниями, интеллектом. Во всем этом – огромный вклад других людей: наших родителей, учителей, любимых писателей; наставников, которым мы подражали, с которых срисовывали себя, как с образца.

Таким образцом в юности для меня была легенда филфака СамГУ – Софья Залмановна Агранович, которая была моим преподавателем в студенческие годы, а потом стала старшей подругой. И была ею до самой смерти.

Хорошее отношение к лошадям

Ее отец, смолоду успевший поработать извозчиком (судя по рассказам дочери, совершенно бабелевский типаж), заставлял ее целовать лошадей. Увидев на улице лошадь (в послевоенной Самаре подводы встречались чаще, чем автомобили), он подводил к ней Софочку и строго говорил: «Целуй!» В результате дочь прониклась какой-то благоговейной нежностью к этим животным. Работая, она много курила, роняя пепел на разложенные листы рукописи (эра компьютеров тогда еще не настала), и я как-то подарила ей пепельницу с фигуркой лошадки. Но Софья Залмановна отказалась использовать сувенир по назначению: «Я не могу стряхивать туда пепел! Это же ЛОШАДЬ!» Я пожимала плечами: «Ну да, она». Для меня лошади – не священные животные, не предмет культа, а часть жизни с самого детства. Собственно, поэтому Софья Залмановна и выделила меня из массы первокурсниц. «Дорогой Леночке, истинной всаднице, с любовью», – подписала она мне одну из своих книг, «Очерки по мифолингвистике». «Дорогой Леночке в год лошади от одной старой рабочей лошади» – посвящение на книге «Двойничество», а рядом – рисунок в половину титульного листа: кентавр-тяжеловоз женского пола, держащий в руке хорошо знакомый студентам-филологам пухлый портфель. И – последний автограф, нацарапанный уже нетвердой рукой умирающей Софьи Залмановны на монографии «Человек двусмысленный»: «Дорогой Леночке – от всего сердца. Живи и помни».

Последний автограф, нацарапанный уже нетвердой рукой умирающей: «Дорогой Леночке – от всего сердца. Живи и помни»

Чувством юмора она обладала уникальным. История про то, как усердная первокурсница, желая подмести пол в аудитории, возопила: «Софья Залмановна, у вас метлы нет?!» – и услышала в ответ: «Погода нелетная, Машенька, я сегодня на общественном транспорте», – стала на факультете чем-то вроде семейной шутки, без которой неполон день.

Софья Залмановна была мастером емкой, образной, выразительной устной речи. Студенты на ее лекциях сидели как завороженные.

Характер у нее был – мед со скипидаром: очень великодушная, кристально честная, но злая на язык, Софья Залмановна чем-то напоминала великую актрису Фаину Раневскую.

Очень великодушная, но злая на язык, Софья Залмановна чем-то напоминала великую актрису Фаину Раневскую

Сочиняла смешные пародии и эпиграммы (очень жалею, что не записала уморительно смешной пародийный пересказ одного из арт-хаусных фильмов с претензией на глубокую философию). Помню едкую эпиграмму на одного нашего профессора, имевшего привычку жениться: он был очень влюбчивым, каждый раз разводился, вступал в новый брак, затем снова встречал «ту, единственную» – и так далее…

И, как многие записные острословы, Софья Залмановна была очень грустным и ранимым человеком.

Чудо

Мы очень любили друг друга. И спорили до хрипоты. Однажды она зашла слишком далеко – и некоторое время спустя извинилась передо мной. Профессор, ученый с мировым именем – перед лопоухой второкурсницей!..

Вот как это произошло.

В 19 лет я вполне сознательно приняла Крещение (а всерьез задумалась об этом в 17). Софья Залмановна, по-видимому, сочла мой поступок данью моде – это были 1990-е, церковный Ренессанс, – и отнеслась к этому резко отрицательно. Она всегда была злой на язык – и в тот день произнесла резкие, необдуманные слова, которые я не хочу повторять.

Я в тот же день покинула ее семинар, и мы не общались до тех пор, пока Софья Залмановна не извинилась и не пообещала впредь уважать мои религиозные взгляды.

Слово она сдержала, но это не значило, что мы вообще не касались вопросов веры.

Я с ней пикировалась: «Вот вы на Лосева ссылаетесь, а он был верующий человек, православный христианин!» А она то и дело в пылу полемики проговаривалась, и из этих оговорок было очевидно, что никакая она, в сущности, не атеистка – она бунтарка, желающая, как герои Достоевского, вернуть Творцу билет, ибо не в силах разрешить проблему теодицеи.

Я не могла ей в этом помочь, поскольку была недостаточно подкована в богословских вопросах, и еще потому, что призывающую благодать, которая привела меня к вере, очень непросто описать – если ты не Давид-Псалмопевец. Сталкиваешься с бессилием слов.

Но иногда конфликт – эта точка правды, в которой происходит Встреча. Это справедливо как для взаимоотношений между людьми, так и для диалога человеческого сознания с Богом. Как в книге Иова, которую я очень люблю, – там ведь тоже ставится проблема теодицеи. И у меня есть повод надеяться, что Встреча произошла, – чуть позже я расскажу, почему я так думаю.

Благодаря Софье Залмановне я поняла, что такое интеллектуальная честность ученого. Как бы это ее ни расстраивало, она, атеистка, честно признавала вопиющий факт своего чудесного спасения в детстве благодаря Крещению. Соседкой ее родителей по коммунальной квартире в послевоенные годы была ссыльная монахиня, и когда маленькая Сонечка заболела и стала умирать (температура не сбивалась), соседка предложила: «Давайте я окрещу вашу девочку». Отец Сони пожал плечами и сказал: «Делайте что хотите, хуже не будет. Помирает она». После Крещения (с именем Матроны) жар спал, лихорадка прекратилась, к утру ребенок был здоров и в сознании. Она говорила: «Так что мое христианское имя – Матрона, и это необъяснимо, но факт: я умирала, но полностью выздоровела сразу после Крещения, я – первый крещеный человек в моей еврейской семье».

После Крещения жар спал, лихорадка прекратилась, к утру ребенок был здоров и в сознании

После окончания мной университета мы общались главным образом по инициативе Софьи Залмановны: она сама мне звонила, читала вслух по телефону главы из новых книг, зазывала в гости. Надо было звонить самой, надо было приходить почаще, надо, надо…

Я никогда не перестану сожалеть, что в возрасте 20–30 лет была так занята своей личной жизнью и творческими проектами – а рядом был человек из тех, о которых Ю.М. Лотман говорил, что научиться у таких людей по книгам невозможно: нужно личное общение, нужно их видеть, наблюдать, как они размышляют, беседуют, спорят, конфликтуют, дружат… А я заскакивала в гости раз в два года на два-три часа. Не могу сказать, что я не понимала, какого масштаба эта личность, – просто мне было невероятно интересно жить, и хотелось, как веселому щенку, мчаться во все четыре стороны одновременно, путаясь в лапах.

«Живи и помни»

Софья Залмановна умерла от рака, еще молодой, чуть за 50. Все эти годы мы с ней поддерживали связь, созванивались, встречались. В тот день она позвонила и сказала своим хриплым прокуренным голосом: «Я умираю, это вопрос нескольких недель, но мы еще успеем попрощаться. Приходи». На следующий день я была у нее. Первое, что она сказала: «Поцелуемся?» Я растерялась, потому что таких нежностей между нами не водилось. Она неправильно истолковала возникшую паузу и поспешно добавила: «Я очень тщательно поддерживаю чистоту».

Она позвонила и сказала: «Я умираю, это вопрос нескольких недель, но мы еще успеем попрощаться. Приходи»

Мы обнялись и расцеловались. Потом она предложила выбрать книгу из своей уникальной библиотеки на память, но я не смогла. Мне это казалось мародерством. Тогда Софья Залмановна и подписала мне свою последнюю монографию. Рукопись, над которой она работала во время болезни – «Русский бунт» – осталась неоконченной.

Несмотря на все усилия многочисленных преданных выучеников, достававших любимой наставнице самые дорогие лекарства, обеспечивавших уход, Софья Залмановна сгорела очень быстро. Она и до этого была больным человеком – тучная, страдающая давлением и одышкой, передвигавшаяся, тяжело опираясь на трость. Такой она и осталась в моей памяти – грузная женщина с коротко остриженными седыми кудрями, говорящая прокуренным басом, с тростью в одной руке и пухлым портфелем в другой.

Я не поехала ее хоронить. Не смогла. Это была только наша с ней история, я была не готова делить свою потерю и свое горе с десятками ее коллег, бывших студентов и дипломников. Но постоянно заказываю литии за упокой рабы Божией Матроны.

Есть люди, присутствующие в нашей жизни очень ненавязчиво: за год – несколько звонков, за 10 лет – несколько встреч. Они не занимают много места и ничего не требуют, но когда уходят – пустота остается навсегда. Это как комната, которую остается лишь запереть на ключ: никто и никогда не поселится в ней, не займет место прежнего жильца.

Живу и помню.

Эпилог

А теперь – два слова о том, почему я думаю, что моя наставница примирилась с Богом. Прошло много лет, и вот однажды моя близкая подруга, которой я рассказывала о Софье Залмановне и показывала видеозаписи ее лекций, пересказала мне свой сон. Ей приснилась Софья Залмановна, расспрашивала «об Алёне» и напоследок попросила: «Передай ей, что в той нашей ссоре она была права».

Она не могла разминуться с Истиной, хотя бы в последние дни и часы своей жизни

Я с большой осторожностью отношусь к снам. Чаще всего это просто работа усталого мозга, в отдельных случаях – «демонов немощные дерзости». Но ссора, в отличие от споров и дискуссий, у нас произошла всего однажды – и я действительно была права, потому что защищала от нападок христианство.

В ней было столько искренности и честности, что она не могла разминуться с Истиной, хотя бы в последние дни и часы своей жизни.

Упокой, Господи, в вере и надежде живота вечного усопшую рабу Твою Матрону.