«Его смерть была не скорбью, а великим торжеством»

Протоиерей Сергий Анатольевич Правдолюбов (1890–1950). Фото ок. 1947 года (из архива Веры Сергеевны и Софии Сергеевны Правдолюбовых) В основу очередной публикации легли беседы протоиерея Сергия Правдолюбова, настоятеля храма Живоначальной Троицы в Троицком-Голенищеве, которые прозвучали в этом году на радио «Радонеж» в рамках передачи «Родное село». Эти воспоминания бережно хранятся в семейных преданиях и архивах рода Правдолюбовых и передаются из поколения в поколение. Чтобы не скрыть эти крупицы света новомучеников под спудом, предлагаем вниманию читателей расшифровку этих бесед, посвященных священноисповеднику Сергию Касимовскому, в сокращении и с авторской редактурой.

• Часть 1: Семейные воспоминания о сщисп. Сергии Правдолюбове
• Часть 2: «Иегова ирэ»
• Часть 3: «Я обязан быть столпом, на который люди опираются»
• Часть 4: «С отцом Сергием и тюрьма не тюрьма»
• Часть 5: «Ему выпало счастье пророка, никто не имеет права гадать на него»
• Часть 6: «Рецепт незлобия»
• Часть 7: «Спасение в каменоломнях Малеево»

Из письма дочки священноисповедника Сергия Веры Сергеевны Правдолюбовой, которое она написала мне в январе 1981 года (кратко о любимом присловии о. Сергия):

«От имени отца Сергия Анатольевича-старшего приветствую вас его любимыми стихами (кажется, Тредиаковского). Отец Сергий ими нам уши набил.

Тот в сей жизни лишь блажен,
Кто малым доволен.
В тишине знает прожить,
От суетных мыслей волен^[1].

И как же часто в жизни я мысленно папу, отца Сергия, за это благодарила. Вот и взбрело на ум вам, особенно тебе, написать это с пожеланиями на деле почувствовать блаженство от довольства своей долей, которую дает Промыслитель Бог».

Царствие Божие – это есть создание в себе такого настроения, которое характеризуется словами: «Правда, мир и радость о Духе Святом»

Сохранилось письмо самого священноисповедника Сергия, написанное в июле 1948 года детям:

«Милые мои детки Верочка, Сонечка и Володя!.. Получив тяжелую болезнь, стараюсь подготовиться к переходу в вечную жизнь. Завтра еще раз причащусь и пособоруюсь, а то как бы не положили в больницу, а оттуда возврата не ожидается. Если я умру, то первой вашей обязанностью будет поддержка матери. Она не только мать, но и человек, покоить которого я вас обязал. А во-вторых, живите по-Божьи, “ищите прежде Царствия Божия и правды его” (Мф. 6: 33), а Царствие Божие – это есть создание в себе такого настроения, которое характеризуется словами: “Правда, мир и радость о Духе Святом” (Рим. 14: 17). Правда есть легкое, непринужденное исполнение заповедей Христовых. Мир – постоянное согласие с совестью в отношении к Богу и людям. А радость – это есть совершенная и немеркнущая радость о том, что мы получили спасение не только за труды свои, но и по неизреченной Его милости. Вот так устройтесь, и жизнь ваша потечет как следует.

Пишу вам по настойчивой просьбе мамы, чтобы дать вам доброе напутствие. А сам я думаю, что вы наставлены достаточно, потому что в течение всей вашей жизни я вас учил не только теоретически, но и практически направлял вашу жизнь, когда получались какие-либо зигзаги. Кроме того, у вас есть Евангелие, Апостол, Моисей и пророки, а кроме того, громадное богатство святоотеческой литературы, которое дополнит недостающее. Лишь было бы желание, а знать вы можете в христианстве больше, чем я, если будете изучать.

Встретите Раечку, Ларису и всех из молодежи, передайте им от меня пожелание, чтобы они внимательно относились к христианству и почаще ходили в храм. Одно хождение в храм может спасти. <…>

Крепко всех целую и благословляю. Папа».

Вера Сергеевна Правдолюбова, дочка сщисп. Сергия

А вот еще одно письмо, которое мне передала Вера Сергеевна. Оно было написано еще раньше, чем предыдущее, – 19 сентября 1945 года:

«Дорогая моя, милая Верочка! Крепко целую тебя и благословляю! Храни Господь тебя, а главное, твою веру, и любовь, и преданность Господу Иисусу Христу. Веру и любовь ко Христу потеряешь – все потеряешь, а все остальное потеряешь, даже жизнь земную, а веру и любовь сохранишь – все сохранишь.

…Нет другой дороги ко Христу, как только через Церковь и полное ей послушание, включая среду, пятницу и все посты, исповедь, Причащение и все, что она предписывает. Без Церкви нет Христа! Вышиби человека с церковной позиции – и ты уведешь его от Христа. Не будет истинного разумения жизни, пойдет ахинея, потому что не будет Христовой благодати, а без нее человек бессилен следовать за Христом. А нужно или Церковь со Христом, или ничего! Так как без Церкви никто не придет ко Христу и не удержится в христианской жизни. А попы плохи – это не основание не слушаться Церкви. И в числе двенадцати апостолов был один Иуда, но это не должно заставлять не читать посланий апостольских. Все люди грешные: и архиереи, и священники, и миряне. Но Христос всех освящает в великих Таинствах Церкви. Сатана лучше всех это знает и почти всегда и во всех бьет по связям верующего с Церковью. Отобьет от Церкви, тогда уже он (отбитый) становится принадлежать ему – сатане. Скольких подобных мне, грешнику, приходилось отбивать от сатаны. Вот смысл пастырства: пастырь – это пастух, отбивающий овцу от волка – диавола.

Достойная человека жизнь – только небесная. И на земле надо научиться дышать небом, иначе на небе задохнешься

Достойная человека жизнь – только небесная. И на земле надо научиться дышать небом, иначе на небе задохнешься. Поэтому и на земле надо прежде всего “искать Царствия Божия и правды Его, а земное все приложится” (Мф. 6: 33). Единое на потребу – “самое главное” – быть христианином и церковным, и исполняющим заповеди Христовы – остальное все не главное. Это, конечно, трудно – честным и праведным быть трудно, – но это и есть узкий и тесный путь, и немногие желают идти им.

Верочка, родная! Главное в моих намерениях – ты. Ты не однобоко воспитана, а воспитана так, как следует, и стой в том, в чем научена. “Ты стой и держи предания, каким научена словом или посланием нашим” (2 Сол. 2: 15). Крепко целую и благословляю.

Горячо любящий тебя папа.

P.S.: Формулирую вопросы, которые выучи наизусть.

1. Почему ты называешься христианином? (Ответ:) Потому что я верую в Иисуса Христа как Бога и стремлюсь исполнять в жизни Его святой закон.

2. Почему ты называешься православным христианином? (Ответ:) Потому что я верую так, как всегда, во все времена учила и учит Единая Святая Соборная Апостольская, или Православная, Церковь.

3. Как же ты веруешь? (Ответ:) «Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя…» (и весь Символ веры до конца).

4. Что определяет твое поведение? (Ответ:) Слово Божие в православно-церковном понимании и все правила и постановления церковные.

5. Что нужно читать? (Ответ:) Евангелия, Послания Апостольские, святых отцов, а уж потом светскую литературу.

Это – фундамент, который, будучи выученным наизусть, предохранит тебя от всяких религиозных сомнений и брожений. Принимай, не думая и не критикуя, что дает Церковь, и отметай, не думая и не критикуя, все, что расходится с учением Церкви. Свой разум и разум всех людей считай лжеименным^[2]. Подробнее об этом смотри в творениях преподобного аввы Дорофея. Папа».

О последних годах жизни священноисповедника Сергия

Священник Анатолий Правдолюбов ‒ сын сщисп. Сергия. Фото 1947 г. После трехлетнего трудового фронта в Малееве отца Сергия просили служить в Касимове, но в Касимов не назначали. Наконец архиерей, который, видимо, хорошо знал отца Сергия, сумел договориться с начальством и позвал отца Сергия служить в Вознесенской церкви города Спасска недалеко от Рязани. Это было летом 1947 года. Отец Сергий приехал и начал там служить. Его встретили удивительно хорошо, тепло. Именно здесь за несколько лет до своей кончины отец Сергий некоторое время смог служить со своим сыном Анатолием, который был вместе с ним на Соловках, в Медвежьегорске, на Беломоро-Балтийском канале. Анатолию было разрешено рукоположиться в сан диакона. На летнюю Казанскую в 1947 году он стал диаконом и начал служить вместе с отцом в Вознесенской церкви города Спасска. Их совместное служение было замечательным, и так было им вдвоем хорошо! Но вскоре, как это было и на Соловках, когда узнали, что опять вместе «братья Правдолюбовы», было решено их непременно разлучить. Решили отца Сергия отправить в один из самых дальних приходов тогдашней Рязанской епархии – город Лебедянь (сейчас он относится к Липецкой епархии).

«Какую духовную академию он закончил?» Архиерей указал пальцем на отца – сщисп. Сергия – и сказал: «Вот его академия. Он ее закончил на Соловках»

В декабре этого же года, на день святой великомученицы Екатерины, в городе Рязани состоялось рукоположение диакона Анатолия, сына священноисповедника Сергия, в сан священника. Как только его рукоположили во священника, по настоянию архиерея его назначили вместо отца настоятелем Вознесенской церкви и благочинным города Спасска. Так архиерей знал и ценил священноисповедника Сергия и даже его сына. Когда в Рязани отец Анатолий удачно сказал проповедь, то духовенство, бывшее в алтаре, начало спрашивать: «А где он учился? Какую он духовную академию закончил?» Архиерей указал пальцем на отца – священноисповедника Сергия – и сказал: «Вот его академия. Он ее закончил на Соловках».

Отец Сергий поехал в далекий незнакомый город со своей супругой и дочками Верой и Сонечкой. Это были очень трудные годы, трудные во многих отношениях: и время было голодное, и отношение совсем не благожелательное – не такое, как принято у православных людей. Порой батюшки относились к отцу Сергию совсем не как к заслуженному протоиерею, на протяжении многих лет служившему Церкви Божией. Когда уже незадолго до кончины отец Сергий очень плохо себя чувствовал и надо было идти причастить какого-то больного при смерти, то батюшки начали один за другим отказываться: «У нас тоже болезни, и мы тоже себя плохо чувствуем. Если этот человек хочет причаститься, а никто не может к нему пойти, пусть сам в церковь как-нибудь придет, ведь мы тоже не можем». И отцу Сергию пришлось самому, едва живому, идти причащать этого больного человека, преодолевая свои тяжелые немощи.

Преображенский храм г. Лебедяни, в котором служил последние годы сщисп. Сергий. Современное фото

Отец Сергий вскоре умер, и этот человек тоже умер в тех же числах. Вот такие были трудности. Дочка Вера пишет о том, что многие в Лебедяни были настроены враждебно. Были, конечно, хорошие люди, и сейчас некоторые помнят, как он там служил. Но были и другие. Тут сразу вспоминается святитель Василий Великий. В литургии Василия Великого, которая совершается Великим постом, есть замечательные слова: «О любящих и ненавидящих нас, Господи…» Причем святитель молится в этой молитве без всякого напряжения о любящих и ненавидящих. Почему? А в принципе это по-другому не бывает. Ведь есть же евангельские слова: «Горе, когда люди будут говорить о Вас только хорошее». Нужна и другая сторона – это реальность, и это жизнь. И те, кто не любил дедушку Сергия, имели полное право на существование. Таково без прикрас служение священника, и здесь смущаться не надо.

Уместно прочесть фрагменты большого письма дочки священноисповедника Сергия Веры Сергеевны Правдолюбовой, которое она написала вскоре после его кончины Елене Дмитриевне, когда-то маленькой девочке, которой преподавал священноисповедник Сергий в воскресной школе при соборе. Она с самого раннего детства начала воспринимать своим любящим сердцем слова, которые он говорил, и на всю жизнь сохранила очень доброе отношение и к отцу Сергию, и к его сыну отцу Анатолию. Вера Сергеевна пишет бывшей ученице отца Сергия, как было трудно, как было тяжело.

«7 января 1951 года (Рождество Христово), г. Лебедянь.

Дорогая Лена!

Сердечная болезнь папы началась давно, после возвращения «с курорта»

<…> Сердечная болезнь папы началась давно, после возвращения “с курорта”. И мы так привыкли к тому, что он не может быстро и далеко ходить, что проглядели первые грозные симптомы начала конца. Да он и не жаловался никогда, только уж потом рассказал, что усилилось жжение в левом боку при движении, при напряжении, при одевании, даже при натягивании на себя одеяла ночью. Первый очень сильный приступ был в субботу, 2 декабря. Мы с ним даже простились. Но скоро его отпустило, и после визита врача с нитроглицерином в кармане он служил целую неделю. Для меня эта неделя была самой мучительной, т.к. я ясно увидела, что это хорошо не кончится. И сколько же я слез пролила! Мама с Соней надеялись, что все обойдется благополучно. В понедельник, уже 11-го, был страшный припадок, все мы – и в том числе он сам – были уверены, что он умирает. “Господи, да что же это, ведь я умираю”. Он лежал на полу на моих руках, а Софка с мамой побежали одна послать за священником, другая – за врачом. Я, не помня себя, громко – почти кричала – читала молитву, как он всегда учил нас: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных”, – а мама молилась, чтобы Господь дал ему время еще раз причаститься и пособороваться. Она бежала домой в полной уверенности, что он уже умер. Но ему стало лучше, он пошел в другую комнату, встал на колени и молился, и мы молились вместе с ним.

Прости, что я пишу обо всем. Но как-то я не могу рассказать без наших душевных переживаний, а они все были молитвою.

Сначала пришел врач, нашел инфаркт. Предписал покой, лежать на спине, не шевелить руками и т. д. Затем пришел священник, причастил его, начал соборовать. В это время и ему, и нам было очень тяжело. У него болело сердце. Он плакал, стонал, вскидывал руками. А мы страдали за него и от других, внешних причин. Надо тебе сказать, что здесь была кучка людей, которые очень его не любили и много-много страданий причинили ему, так что мы вправе считать их злейшими врагами. И вот во время соборования стали подходить люди – и ни одного человека, сочувствующего нам, не было. Были такие, которые в субботу еще говорили: “Не подох еще”. Поймешь, как больно, обидно, тяжело, одиноко было нам на чужбине в кругу недоброжелателей.

Ночь прошла тяжело. Он очень мучился. И когда я ухитрилась написать тебе, я даже не представляю теперь. К утру ему стало легче, и он прожил еще неделю, в которую мы не пили, не ели, не раздевались, не спали почти, и вообще не знаю, жили или нет.

До пятницы ему было очень плохо, хотя боли и прекратились. Мы с минуты на минуту ждали его смерти. Он много спал, ничего не ел, только пить просил, а ему не велели пить, и много было тяжелых моментов. Даешь с ложечки, а он – давай полный стакан. Лежать ему было очень трудно, знаешь, какой он живой был. Да еще спина у него болела. Врачи – в это время был консилиум – разрешили его повертывать нам, а ведь он тяжелый. Только возьмешься, а он уж и перевернулся. К нему никого не велено было пускать, даже сыновей решили врачи не вызывать: боялись, что сердце не выдержит радости встречи. Так Толя с Володей и приехали к нему уже мертвому.

С пятницы ему стало гораздо лучше. Он стал меньше спать, больше разговаривать, стал есть. Вся эта неделя прошла для нас в любви, ласке, заботе и молитве. Вообще, мы всегда жили его жизнью, своей так называемой личной жизни у нас не было. В последнее время любовь к нему обострилась у нас чрезвычайно, вплоть до благоговения к его вещам. А уж когда слег – одна любовь и осталась. Молитва и любовь. Как мы молились, Лена! Я никогда в жизни не молилась так. Как мы просили не брать у нас единственного счастья в жизни, но, молясь, не забывали прибавлять: “Но не моя, а Твоя да будет воля”. И час воли Божией пробил.

Он, чувствуя приближение смерти, шутил с нами, ласкал – мы просто купались в лучах родительской любви и нежности

К нему мы чувствовали такую нежность, так его ласкали – как малого ребенка. И он, чувствуя приближение смерти, шутил с нами, ласкал, мы просто купались в лучах родительской любви и нежности – и приготовлял к мысли о его смерти. И в долгие бессонные ночи у его постели проходила перед глазами вся его и наша жизнь, происходила переоценка ценностей, и другими глазами стали мы смотреть на все. Все неприятности, вся клевета, которую он терпел, превратились в розы на его голове. Он до конца был кротким, любвеобильным, всепрощающим христианином, много перетерпел, не делая никому зла, а ведь нам не розы обещаны на земле, а узкий и тесный путь. И он прошел его со славой.

Прости, я что-то не то пишу. Уж вечер. Я сижу и плачу. Мама с Софкой спят. И он неподалеку от нас лежит. Дом ведь на кладбище, и в окно видна горящая лампадка на его могиле. А слезы – плохой спутник.

Во время болезни много приходило к нему почитателей, но мы никого не пускали по указанию врачей, кроме одной женщины, взявшей на себя труд помочь нам. Она ночевала у нас с третьей ночи и до последней, силой нас кормила и утаскивала спать.

Нравоучений папа нам не говорил. Еще до болезни, когда мы и не думали о его близкой кончине, но всегда память о смерти была у нас, мама спросила у него: “Папа, скажи, как нам жить, если ты умрешь”. Он нам отвечал: “Я вам все уже сказал. Живите, как учил вас, и да будет с вами воля Божия”. Он шутил с нами, дразнил, что сейчас повернется, передразнивал докторов, как на консилиуме слушали сердце, ласкал нас, говорил, что хоть и знал, что мы его любим, но не думал, что до такой степени, и в то же время: “Представляю, как буду лежать на столе, а вы будете вокруг ходить, бедные мои”. Или Софке: “А ведь ты, дурочка, бояться меня будешь, как умру, бегать будешь, не бойся, глупенькая”. И я уж не помню что. Все омертвело как-то. Иногда видел что-то. То спросит, приехали ли из Рязани, чемоданы, видит, стоят; то вдруг видит: своды церковные, колокола висят, стоят люди в белых одеждах и молятся вместе с нами, а алтарь в переднем углу. Скажешь: “Во сне это, папочка!” – возмущается: “Ну, что ты, какой там сон!”.

«Папа, скажи, как нам жить, если ты умрешь». – Он нам отвечал: «Я вам все уже сказал. Живите, как учил вас, и да будет с вами воля Божия»

С пятницы ему стало лучше. Стал бодрым, веселым, обещал скоро поправиться. (Софке сказал: “Не плачь, глупенькая, я для тебя еще поживу, очень ты у меня хорошая”). И у нас зародилась такая надежда! Сколько раз мы готовились к его смерти… Приготовили все одежды. Сколько раз стояли, затаив дыхание, над его постелью, еле улавливая дыхание, еле чувствуя пульс! Раз он задыхался, рвал с себя всю одежду, велел открыть дверь и фортки. Да и не расскажешь, сколько раз был между жизнью и смертью. А тут ночи проходили спокойно, днем был бодрым, веселым. Однако велел маме молиться за него, когда умрет: «Ведь я один пойду». Раз тоскливо сказал: «Как одиноко, как плохо мне будет лежать в сырой земле здесь одному». А мы его утешали: «Не бойся, папочка, это тело твое здесь останется, а тебе не будет одиноко, тебе будет хорошо, и т. д., и т. д.». Но мы надеялись очень – потому что хотелось надеяться.

В воскресенье наступил последний день его жизни. В субботу он еще раз причастился. Посылал Софку на базар купить петушка: ему недавно подарили двух кур; ты не можешь себе представить, каким детски радостным он был в последнее время. Приносили ему недавно рассаженные цветы смотреть, как лилия подросла за его болезнь, какая фиалка стала. Велел украсить свою икону цветами, что Софка к Рождеству делала, «а то мне скучно без цветов». Нашел, что она не особенно удачно сделала венок: «Здесь густо, а здесь пусто, вот встану, мы с тобой поправим». И в мыслях не было, что это последний день. И температура стала меньше. Но к вечеру опять поднялась, и мама очень встревожилась, бросилась на колени молиться, а он увидел: «Мамочка, не кланяйся так низко, тебе вредно, Бог милостив». Ночью была около него я. Женщина, разделившая с нами все труды, ушла на ночь домой, т. к. ему лучше было, и она стеснялась, думая, что, может, нам одним с ним побыть хочется. Софка легла, маму я тоже уложила, а сама села даже не около него, как всегда, а за стол писать письмо. Он был очень спокоен. Несколько раз просыпался, давала ему пить. «Ну как, папочка?» – «Хорошо. И что ты не спишь, ложись». Часа в два вдруг сказал: «Я сегодня умру». – «Что ты, ведь тебе лучше». – «Это я так». Потом спросил: «Кто стучит там в стену?» – «Никто, папочка, я все время здесь». Еще раз проснулся: «Кто это так хорошо поет? Она женщина или девушка?» – «Не знаю, папочка». Мама проснулась, но я настояла, чтобы ложилась опять, врач строго-настрого приказала спать: она ведь тоже нездорова. Часа в три она встала, а в четыре папа попросил таблетку нитроглицерина. Значит, заболело сердце. Наши сердца в ответ дрогнули. Таблетка не помогла. Начались сильные боли. «Мамочка, родная, не уходи, будь со мною. Девочки мои!» Начал стонать. Я побежала к врачу, но был день выборов, ее не было дома. Разбудила церковного сторожа, послала с запиской врача, писанной на всякий случай, в больницу. Прибежала – ему хуже, стонет. «Боже мой, как больно, что же делать? Может, встать?» Опять вскидывал руками. Благословил нас. Мы все трое стояли вокруг него. И так он ласков был с нами в своей предсмертной муке! Мы не плакали, мы только молились, чтобы Господь разрешил душу его поскорее, без мучений. А он стонал, жал наши руки: «Мамочка, родная моя, девочки мои!» Стонет, а сам: «Каждый стон мой в грех вменится, ведь каждый стон мой – в сердце вашем рана». – «Милый, стони, лишь бы тебе было легче». – «Как вы думаете, это смерть?» – «Наверное, нет. Вид у тебя хороший, не как в понедельник, и пульс хороший». Постонал, постонал, схватился левою рукою за сердце: «Все, кончено, разрывается». Обнял маму правою рукой за шею: «Мамочка, прощай! – благословил воздух рукой: – Прощайте все». Рука повисла, глаза остановились, несколько хрипов – и бездыханное тело того, кто был нашей жизнью, нашим счастьем, лежало перед нами. Агония едва ли длилась минут десять. И такой хороший, такой красивый, важный и светлый лежал перед нами. Мы были в последний раз вчетвером.

Когда я представляла его смерть, то была уверена, что и сама умру. А здесь было благоговение пред совершившимся и торжественное, радостное настроение

В пять часов пришла медсестра, но все уже было кончено. С колоколами зазвучали 12 ударов, возвещающих его смерть. И все, кто шел в церковь – на горе, в городе, – поняли, в чем дело, и скоро дом наш наполнился рыдающими. К тому времени я убрала все лишнее, мужчины помогли раздвинуть стол, пришли священники, облачили его, положили на стол. У нас было состояние отупения, что ли. Говорили, двигались, делали – будто все нарочно. Разослали телеграммы. Володя приехал на другой день. На третий – папины сестры Антонина, Клавдия и брат Андрей. На третий вечером – Анатолий. Съехались священники. В четверг его схоронили по правую сторону алтаря. Бог был милостив к нам. Когда я представляла себе смерть его или мамы, я была уверена, что и сама умру, ни за что не выдержу. А здесь было благоговение пред совершившимся и, как это ни странно, торжественное и радостное настроение. Блажен путь, в оньже идеши днесь, душе, яко уготовася тебе место упокоения. Кучка недоброжелателей исчезла в потоке любивших его. Он умер накануне Николы, много было народа, и весть о его смерти разнеслась по окрестным селам. В доме шел поток людской, все приходили прощаться. И на похороны собралось много людей, пришедших издалека. Касимовцы просили перевезти его домой, ждали его до пятницы, но мы не смогли. Маме было очень плохо. Она ведь больна, и неделя напряжения не прошла даром. И сейчас еще не вошла она в норму. Посылаю тебе карточку, это – на 9 день. В гробу его не снимали. Сейчас на могиле большой крест и горит лампада в фонаре. Володя уехал в день похорон, Толя был до 9 дня. Сейчас мы втроем. Живем в одной комнатке. Дом сразу опустел и стал чужим. До сорокового дня проживем здесь, потом, наверное, поедем в Касимов.

Пиши. Будь здорова! Привет Илюше.

Р.S.: Интересно, что мобилизовали 18 декабря 1943 г. И его завещание написано 17/ХII/1943 г. В Лебедянь приехал 19/ХII/1947 г. и умер 18/ХII/1950 г. Все на Николу. Здесь прожил без одного дня 3 года.

Любящая тебя Вера».

Ниже небольшой фрагмент письма отца Анатолия, сына отца Сергия, которое он написал тому же адресату – Елене Дмитриевне – вскоре после кончины священноисповедника Сергия:

Священноисповедник Сергий (Правдолюбов). Фрагмент иконы 2012 г. «<…> Папа представляется мне как бы корнем, из которого все мы морально выросли, а так как мы продолжаем жить и (верю) расти, то несомненно, что жив и корень! Как может умереть тот, словами, делами, мыслию, любовию, духом которого живет множество людей?! Не может смерть взять такого человека, он “неповинен смерти” и никогда не поддастся ей! Его смерть была не скорбью, не ужасом, не катастрофой, а великим торжеством. Это все признали, кто принимал участие в его последних днях на земле, в его погребении. На нем исполнились слова, которые я вычитал недавно из одной замечательной книги (если не ошибаюсь, из слова епископа Игнатия Брянчанинова о чьих-то похоронах, или, может быть, кого-то другого – о похоронах епископа Игнатия): “Можно узнать, что почивший под милостью Божией, если при погребении тела его печаль окружающих растворена какою-то непостижимою отрадою…”

Я так боялся встречи с осиротевшими родными, так тяжело было мне ожидание минуты, когда я увижу бездыханное тело папочки. Не спорю, переживания мои были эгоистичными и очень уж земного характера, но, тем не менее, тяжесть на сердце была неимоверная. Тем более неожиданна была для меня “непостижимая отрада”, охватившая меня со всех сторон, как облако, как будто и сам я был вдруг чудесно перенесен по ту сторону земного бытия и влился всем существом в собор празднующих.

Хоронили папу на пятый день после смерти, а в третий день кончины к вечеру тело его было вынесено в храм, и, войдя в него, я был поражен обстановкой по крайней мере храмового праздника, если не Пасхи. Полна церковь молящегося народа (это было накануне погребения): все держат свечи, горящие в руках. Все люстры горят, прекрасный хор певчих поет низко и стройно, как орган, под управлением “капеллана” (Петра Михайловича Соколова-Лытнева, кончившего пятигодичное регентское училище при Санкт-Петербургской певческой капелле). Много духовенства у гроба, который поражает своей длиной, белизной и цветочным убранством. Лицо папы покрыто стареньким, но драгоценным воздухом, из-под которого видна митра, красная, шелково-бархатная с золотым шитьем с образом Христова Воскресения. Можно подумать, что я нарочно оттеняю благолепие внешнего убранства, чтобы показать, что именно оно меня утешило. Ничуть не бывало! Если бы не нечто таинственно-благодатное (что я приписываю его молитвам на небе), если бы не это – роскошь усугубляла бы горечь невозвратимой утраты. К чему нарядность? Она не в силах воскресить отца. Она даже не может вознаградить его или охарактеризовать сколько-нибудь его ничем не оценимые заслуги.

Но здесь все было к месту, так как хоть и несовершенным образом, но являло все же, что почивший зрит теперь то, чего мы, может быть, и никогда-то не увидим, что он отмучился, и ни один из «архиереев и книжников» не сможет уже достать его и досадить ему!

Словом, отрада эта “неизреченна”, и все наши попытки объяснить ее остаются и останутся тщетными. Я почувствовал, что отец – со мною, и я – с ним, и что он (все время перед смертью ждавший меня и спрашивавший часто: “Не приехал ли Анатолий?”) теперь соединен духовно со мною и подал мне бесплотную руку поддержки и утешения.

У гроба у меня было удивительное чувство – несказанного счастья

И я стоял около него, бездыханного, как цыпленок, благодушествующий под теплым и мягким крылом наседки-матери. И у меня было чувство удивительное – несказанного счастья. И сознание того, что, если бы отец пожелал и смог взять меня сейчас с собою, я с радостью оставил бы (на время) всех родных и близких и последовал бы за ним.

На другой день было продолжительное торжественное погребение. Я участвовал в нем как священник – по приглашению архиерейского отца секретаря. Ночью много читал Евангелие и днем больше всех читал, желая отдать последний долг папочке, насколько лишь хватало моих сил.

Духовенство удивлялось на меня и говорило:

– Ну, отец Анатолий, вам Бог особенно помогает. Удивляемся вашему мужеству.

Мне было странно это слышать. Какое мужество – участвовать в великом торжестве, в беспримерном празднике?! Это – счастье! И это – очень легко! Мужество мое, наверно, было одинаково с мужеством мамы, сестер и брата. Соня и Володя твердым голосом читали Апостол и пели различные погребальные стихиры. Мама имела скорбный, но не убитый, полный достоинства вид. Простонародье решило, что мы не “кричали”, прощаясь с папой, потому что якобы не любили его…

Один из Апостолов (в священническом погребении их пять) прочитал сам регент “капеллан”, любимец папы, горячо любящий его и преданный ему. Ты помнишь, ведь у папы был и другой когда-то “капеллан”: регент Александр Евгеньевич Пинегин, они с папой тоже очень взаимно друг друга любили. Папа очень любил хорошее хоровое пение и добрых верующих регентов – знатоков своего дела. Лебедянский “капеллан” потом долго разговаривал со мной и со слезами передавал различные случаи жизни, особенно подчеркнувшие папину заботу о нем и любовь к нему. Он уверял, что накануне погребения папа привиделся ему во сне и просил его пропеть с хором по запричастном стихе любимую его “Ныне отпущаеши”, что “капеллан” и исполнил со слезами на глазах. Особенно тепло вспоминал регент, что папа аккуратно посещал почти все его спевки и воодушевлял его своим восторгом. Это осталось у него, как ты, наверное, помнишь, еще от дружбы его с Пинегиным».

Здесь заканчивается письмо отца Анатолия.

Еще сохранилось очень краткое воспоминание одной прихожанки, которая во время вечерней службы перед погребением весьма скорбела, что лицо отца Сергия покрыто святым воздухом, а ей очень хотелось его увидеть. Она долго, по-видимому, болела и давно не была в церкви, не видела отца Сергия. И в день погребения она увидела его лицо сквозь тот же самый непроницаемый воздух, который стал для нее вдруг прозрачным, как легкая газовая ткань. Неизвестно, чудо это или не чудо. Узнали родные отца Сергия об этом только лишь несколько дней спустя, когда эта прихожанка подошла к матушке Лидии Дмитриевне и благодарила ее, что на погребении положили прозрачный воздух, так что лицо батюшки было хорошо видно. Но воздух никто не менял.

На этом заканчиваются воспоминания и фрагменты из писем о кончине священноисповедника Сергия. Пятьдесят лет пролежал отец Сергий у церкви в Лебедяни, после чего, по благословению Святейшего Патриарха Алексия II, его мощи были обретены и перенесены сначала в Покровскую церковь села Маккавеева, (что в поселке Сынтул), а потом в Касимов.

(Окончание следует.)