Когда иконы становятся занятной безделушкой, это кощунство

Как сегодня безопаснее писать иконы, и почему древним иконам лучше в музеях? Что такое коммерциализация иконы, и что получается, если иконы начинает писать идейный атеист? Можно ли воцерковить академическое искусство? Об этом – в беседе с протоиереем Александром Салтыковым, настоятелем храма Воскресения Христова в Кадашах, деканом Факультета церковных художеств Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета.

– Отец Александр, что изменилось с того момента, когда начиналось возрождение церковных искусств, и до сегодняшнего дня? Вырос ли уровень мастерства, уровень понимания иконы?

– Я бы не сказал, что вырос. Чтобы это происходило, необходимо духовное видение: речь же идет о религиозном искусстве. Прежде чем писать икону, нужно уверовать в Бога, причем глубоко уверовать. У нас на факультете несколько лет назад был интересный случай – к нам пришел поступать молодой человек, принципиально позиционирующий себя как атеист, для которого все, что касается христианства, – мифология. Он просто хотел научиться изображать «мифических персонажей». Поскольку мы работаем по государственному стандарту, то мы не могли его не принять: он способный молодой человек, все экзамены сдал хорошо, вел себя очень вежливо, культурно. И вот он начал учиться, с ним разговаривали педагоги, студенты, но никакие аргументы не пошатнули его позиции. Он старался овладеть техникой иконы, но что-то существенное не получалось – дух в его работах все-таки был другим: он рисовал то, во что он не верит...

Прежде чем писать икону, нужно уверовать в Бога, причем глубоко уверовать

– Я слушаю и жду, что финал будет как у Леонида Успенского, который, будучи неверующим, на спор стал писать икону и через это пришел к вере, к иконописи, к изучению «Богословия иконы».

– Нет, это другая история. Через два года этот студент от нас ушел, не захотел дальше учиться. Думаю, он понял, что ничего не получится. Где он сейчас, я не знаю.

– Но все-таки больше церковным художественным искусством занимаются верующие люди. Почему же уровень не вырос?

– Наша современная вера недостаточно крепка, не очень зрелая, – это не та вера, которая была, скажем, у Феофана Грека. В частности, возникает проблема, когда, немного овладев техникой, молодые люди начинают пытаться писать «собственные» иконы, и получается не очень хорошо: им трудно понять глубинную суть иконы.

А уж если художники не учились у нас или в иконописной школе МДА, то они обычно не очень хорошо понимают даже систему иконописи. Система иконописи условна и связана с тем, что духовные ценности нельзя выразить предметно, то есть через вещи, которые можно ухватить, потрогать руками. Вот, например, у человека есть совесть – разве ее можно коснуться телесно?

Духовный образ мы делаем зримым с помощью языка иконы: духовные понятия мы переводим в знаки, заимствованные из реальной действительности. Например, мы говорим: «Престол Божий», и изображаем его в виде предмета на ножках, с плоской столешницей. Но в иконе это будет нечто особое: не привычный для нас обеденный, рабочий и так далее стол. Он не будет иметь признаков тяжести, материальной прочности. И чтобы изображать все это, нужно учиться, как взаимодействуют невесомые прозрачные предметы в иконе, где нет воздушной среды, нет перспективы. Разобраться во всем этом может только человек, который учился и имеет духовную практику, а это, прежде всего, – молитва, особое состояние души. Иначе просто нельзя ощутить духовную реальность настолько, чтобы передать ее в некотором образе.

Так что в сегодняшней ситуации самое безопасное – следовать канонической форме, отстоявшейся веками, из которой складывались великие образцы.

Протоиерей Александр Салтыков

– А как быть с поисками нового в иконе?

– У нас есть молодежная оппозиция – новаторы, которые хотят перестроить все по-новому. Им кажется: раз – и все они сделают.

Иконописец – это художник, создающий одновременно и сакральный предмет, и произведение искусства. При глубоком понимании и большом опыте истинный церковный художник не ищет чего-то своего, не мечтает создать свой, неповторимый образ. Он может спокойно повторять известные иконописные образцы, вкладывая в них свою душу и молитву. И тогда получается что-то свое, хотя и хорошо известное.

Как, например, в музыке. Вы тысячу раз слышали одно и то же произведение, написанное великим композитором, скажем, Бахом; но появляется музыкант, который исполнит ее особенно проникновенно, хотя, казалось бы, ноты те же. Вся музыка на этом построена – на исполнительстве. И в церковном искусстве исполнительство играет очень большую роль, гораздо большую, чем в светской живописи.

В церковном искусстве исполнительство играет роль гораздо большую, чем в светской живописи

– Но ведь в церковном искусстве были и великие «композиторы» – преподобный Андрей Рублев, Феофан Грек…

– Вот и хотят те, кто ищет нового, сразу стать «композиторами» – Феофаном Греком и Андреем Рублевым. А великие иконописцы как раз не хотели этого, они просто писали святые образы, при этом глубоко проникая в суть. Всемирно известная рублевская икона Святой Троицы появилась не потому, что преподобный Андрей Рублев хотел сделать нечто особенное: его волновали размышления о Троичности Бога, о том, как «прикоснуться» к этой великой тайне. И у него, ведущего молитвенный, аскетический образ жизни, в итоге получился великий шедевр. Церковное искусство должно вести нас исключительно к духовному, возвышенному – это его заданное свойство.

– Как вы относитесь к тому, что порой иконописцы, уже получившие образование, обращаются к народной иконе, если можно так сказать, к «народному примитиву»?

– Во-первых, народ, представители которого писали те иконы, – был иной, чистый и богомольный, верующий, намного меньше подверженный соблазнам, чем современные люди. Люди того времени были проще, более открытыми, в них было больше детской простоты.

Почему ценится примитив у всех народов? Потому, что он в себе несет некую чистоту восприятия, душу, а именно душу мы ценим больше всего в искусстве. Это всегда есть в народном искусстве прошлого и в детских рисунках. В Евангелии сказано: «Если не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное» (Мф. 18, 3). И это некоторым образом относится к иконописцу – он должен быть чист, как дитя, тогда у него получается икона. Я бы сказал также, что одной из основ церковного искусства является заповедь: «Блаженни чистии сердцем, яко тии Бога узрят» ( Мф. 5, 8). Ведь нельзя представить то, чего ты никогда не видел.

Но когда современные, взрослые, искушенные люди хотят рисовать так же, они создают подделки. Опроститься, вернуться к непосредственной чистоте у них не получается, сколько бы они ни использовали стилистику, например, северной народной иконы. Они живут в XXI веке, в современных квартирах, а писали те иконы люди, скажем, XVII века, жившие в занесенных снегом избушках, евшие пареную репу, при случае ходившие с рогатиной на медведя и клавшие каждый день по тысяче земных поклонов. Во все это нельзя войти современному человеку, духовность нашего времени – другая, нам трудно проникнуть в духовное состояние простого человека того времени.

– Как вы относитесь к тому, что какая-нибудь тетушка вышивает крестиком образ святого, а потом священник его освящает?

– Для меня критерий всегда – благочестие. Новаторы, которые хотят революционизировать иконопись, лишены благочестия, его нет в их творчестве. А вот тетушки с их вышитыми иконками бывают, как правило, гораздо благочестивее. Они взяли благословение у священника на свое вышивание, они понимают, что им нужно помолиться пред работой. Они с любовью вышивают иконочку для, скажем, своей племянницы, чтобы освятить ее в храме и подарить с ласковыми словами: «Это твоя святая, ты молись ей». В итоге – получается хорошо, потому, что руками этой тетушки руководят любовь и благочестие.

По пути благочестия должны идти и профессиональные иконописцы.

– Иконные изображения на коробках конфет, иконы, «светящиеся в темноте» или переливающиеся перламутром, которые можно встретить на рынках, – откуда такое массовое обесценивание иконы, непонимание ее сути? И кто должен следить, чтобы такого не было?

– Происходит коммерциализация иконы, люди, не понимающие ничего в иконе, просто хотят заработать большие деньги. В итоге происходит кощунство – икона превращается из сакрального предмета в занятную безделушку. У иконы может быть только один смысл – религиозный, к которому присоединяется художественный. Для развлечений использовать икону – грех.

У иконы может быть только один смысл – религиозный

Что касается того, кто должен не допускать этого – в постановлении Стоглавого Собора очень четко говорится, что отвечать за все, что происходит с иконой, должен архиерей. Мне кажется неправильным, что Стоглавый Собор XVI века был целиком отменен. По крайней мере знаменитую статью об иконопочитании в постановлениях Собора следовало бы восстановить. Думаю, это когда-нибудь произойдет.

У меня есть один знакомый, который возмущается, что иконы мы печатаем в газетах, журналах, а потом эти газеты и журналы используются неизвестно как. Но здесь нельзя запрещать – иконы публикуются в массовых изданиях в миссионерских целях: своим благочестием древние иконы влияют на души современных людей.

– Когда читаешь документы XVIII–XIХ веков, переписку иконописцев с настоятелями, архиереями, создается ощущение, что тогда их труд ценился больше, чем сегодня.

– На самом деле, и тогда, и сейчас были разные ситуации. Ясно одно, что труд иконописца должен уважаться, не зря же в постановлении Стоглавого Собора написано, что иконописец – «паче простых человек». То есть иконописец ставится на ступень церковнослужителя – как алтарник, пономарь. Поэтому на труд иконописания давалось особое благословение.

Исторический музей – как второй дом

Исторический музей – Ваш отец, Александр Борисович Салтыков, известный искусствовед, музейный деятель, был арестован за участие в «контрреволюционной церковной организации»… Как это – расти в верующей семье в середине прошлого века, когда вокруг весь уклад жизни общества был атеистическим?

– В нашей семье молитва была естественным делом, частью жизни, мы молились ежедневно, утром и вечером. Все знали, что идти в храм на богослужение – это серьезный риск. Но отец в молодости алтарничал, хорошо знал службу, и каждую субботу вечером в квартире плотно закрывались шторы, зажигалась лампадка, свечки. Родители вычитывали всенощную, вместе пели. Со мной отец говорил о вере очень подробно, обстоятельно, по сути, давал уроки Закона Божьего.

И я всегда прекрасно понимал, что ценности, которые давались в семье (в широком смысле, куда входили все наши родственники), в кругу друзей родителей – подлинные, в отличие от тех, что давались в советской школе.

– Благодаря Александру Борисовичу вы научились ценить искусство?

– Просто оно тоже было частью нашей жизни. Начиная с третьего класса, я одно время каждую неделю ходил в Исторический музей, как к себе домой. Так что можно сказать, что я вырос в стенах этого музея. Меня там знали многие сотрудники, и потом, когда я уже стал взрослым человеком, встречали с такой же радостью. Я сам ходил по залам, причем в отделе отца мне было не очень интересно – произведения из керамики и стекла в шкафах не очень вдохновляли мальчика. Другое дело – картины, оружие, древние костюмы, предметы быта разных сословий и прочие многочисленные ценности. Церковного там было мало, по понятным причинам. Почему-то мне очень запомнился портрет Емельяна Пугачева.

Музей – это наглядная история в реальных предметах прошлого. Я всегда знал: музей – это ценно и важно, и когда сейчас слышу от интеллигентных, церковных людей: «Музей – это дело десятое», мне становится одновременно и грустно, и смешно.

– Когда пришло понимание богословия иконы?

– С отцом мы особо это не обсуждали, но понимание иконы как сакрального предмета, перед которым мы молимся, у меня было, естественно, с детства. Дома у нас были, конечно, разные иконы, и стояла фотография Владимирской иконы Божьей Матери.

– Когда вы пришли работать в Музей древнерусской культуры и искусства имени Андрея Рублёва, много ездили в экспедиции по деревням – собирали в фонд музея сохранившиеся иконы. Расскажите, пожалуйста, об особенно памятных экспедициях.

– Расскажу о самой первой экспедиции – примерно в 1966–67-м годах, в подмосковное село Семеновское, недалеко от Сергиева-Посада, за иконами XVII века.

Храм, в котором они находились, был официально закрыт, там не служили, но все-таки он сохранялся, ключи от него хранились у верующего человека. Но директор местной школы был ярым атеистом, и он сагитировал старшеклассников, чтобы они незадолго до Пасхи устроили в церкви погром. Мы, трое сотрудников музея, видели последствия – вырванные из иконостаса иконы, расколотые, побитые, были разбросаны по всему храму: их кидали, топтали ногами. Подростки бесновались в полном смысле этого слова. Церковь была ветхая, и они допрыгались до того, что на одного из этих школьников упала балка и убила насмерть. Веселье сразу же кончилось… Судьбу директора школы не знаю, а иконы власти решили передать в музей, чтоб не было никаких разговоров.

– В советское время важность музейной деятельности была понятной – музейные работники спасали и сохраняли произведения церковного искусства. А сегодня до сих пор возникают споры между музейщиками и некоторыми представителями Церкви по поводу того, где хранить древние иконы – в музее или все-таки в храме. Что вы думаете по этому поводу?

– Здесь нужна мудрость. Музеи – необходимы, я говорю это как музейный работник. И уже 30 лет повторяю, что если мы разберем сейчас иконы из музейных собраний по храмам, то потеряем их как культурно-историческую ценность. Тем более что после всех социалистических погромов древних икон осталось не так уж и много. Когда они – вместе, они показывают путь русского церковного искусства, как, например, в Третьяковской галерее. Когда вы идете по залам древнерусского искусства, перед вами – цельная картина его развития, и вы понимаете, насколько оно важно, значимо, в какую сторону и как развивалось. А если мы сейчас их разберем по храмам, мы не сможем видеть их как сокровища древнерусского искусства. Но сейчас происходит новый процесс: сами музеи перестают показывать иконы, как, например, в древнем Ростове Великом – а это подлинно великий исторический город, – там в музее хранится замечательное собрание икон, но оно изъято из экспозиции. Музей показывает что-то современное, а великое искусство древности, по сути, вновь забыто.

Если мы разберем сейчас иконы из музейных собраний по храмам, то потеряем их как культурно-историческую ценность

Но надо понимать, что художественная ценность и ценность религиозная – не всегда совпадают. Скажем, лепесточки, освященные на мощах святой Матроны Московской – религиозная ценность, но никак не художественная. И в самом церковном искусстве есть некоторая градация, и здесь существуют именно великие произведения, например, «Святая Троица» Андрея Рублева, есть средние, есть несовершенные.

Тем не менее если мы хотим, чтобы икона продолжала у нас существовать, если мы хотим знать и понимать ее, мы должны иметь возможность изучать произведения церковного искусства в развитии, и не «онлайн», а вживую, и такую возможность дают только музеи. Но коллекции должны бережно храниться и быть выставлены. Для этого музеям нужны квалифицированные, культурные специалисты и просвещенное руководство.

– Как связано церковное искусство и то, что происходит вокруг и внутри Церкви, какая она? Вот, скажем, XVII век, раскол – и при этом появляется, например, Ростовский кремль, архитектура и храмовые росписи которого несут духовную и эстетическую радость…

– Некая духовная зависимость искусства от внешних устоев жизни существует. Когда общество находится в духовном упадке, церковная жизнь тоже, соответственно, и общего взлета в иконе ожидать сложно. Тогда все концентрируется в личностях, все переходит в область личного героизма, личного творчества, но если люди твердо защищают верность подлинным духовным традициям, то они живут, побеждают, возрождаются.

А что касается раскола – с ним все было непросто. Невозможно отрицать, что наши братья-старообрядцы лучше понимали и хранили икону. Благодаря им сохранилось огромное количество ценных памятников. Но они при этом никаким богословием иконы не занимались, а просто сохраняли традиции. Между тем богословие необходимо, а разработать его не просто.

Цель реформ Патриарха Никона, обладавшего геополитическим мышлением, – единение православного мира на грани Нового времени. Но, в силу особенностей русской истории, мы немного запутались с вопросами церковного искусства. Пока шел XVII век, это было не так заметно: например, в это время работал Симон Ушаков, который явно стремился найти путь сочетания древнего благочестия (а сам он был очень благочестив) и западных художественных явлений. И если бы все продолжало развиваться именно по этому пути, было бы все неплохо, но начались реформы Петра I, и в церковном искусстве произошли радикальные изменения, когда традиционная икона была объявлена чем-то отжившим, неумелым, некачественным и подменена собственно бездуховным западноевропейским искусством. В этой односторонности видения искусства послепетровского периода было, однако, спасение – благочестие. Да, западноевропейское искусство тоже может быть благочестивым, и его можно воцерковить, нельзя этого отрицать. И подтверждением этому служит то, что преподобный Серафим Саровский умер, молясь перед иконой Божией Матери «Умиление», написанной под западным влиянием.

Но за время Синодального периода мы не успели разобраться в принципах церковно-академического искусства, не поняли, каким оно должно быть, поскольку не было сформулировано богословие искусства, богословие иконы. А оно нужно, поскольку речь о знаках вечности. XVIII–XIX века – период поиска в церковном искусстве. Так, например, в поисках, в попытках (не всегда удачных) создать современное церковное искусство находились художники (среди которых Васнецов, Врубель, Нестеров), расписывавшие Владимирский собор в Киеве. Они изучали древнюю христианскую живопись, но мы сегодня знаем о древних иконах гораздо больше и лучше их понимаем.

И сегодня у нас получается довольно противоречивый процесс – с одной стороны, мы больше узнаем, что такое подлинное церковное искусство, начинаем глубже понимать, с другой – на жизнь церковных людей влияют процессы, происходящие в современном мире и часто враждебные духовности. Но есть Церковь. Она – непобедимая духовная сила, и в ней живет церковное искусство. Стало быть, все-таки церковное искусство как-то развивается, и, думаю, когда-то оно должно прийти в итоге к хорошим результатам. Повторяю: основа – благочестие и вера. «По вере вашей дастся вам» (Мф. 8, 13). Но как и когда это будет – нам неизвестно.