«Смерть можно будет побороть усильем Воскресенья»

Дорога к храму. Художник: Иван Крюков

Есть вещи, с которыми знакомить ребенка радостно и боязно. Радостно – потому что вот, впервые можно рассказать человеку о том, что для тебя так важно и любо. Боязно – потому что не знаешь, примет ли, поймет ли, загорится ли тем, что важно для тебя. Да не просто важно: бывают такие кирпичики, стоящие в основании твоего мира. Маленькие, но важные.

Поэтому я волновалась, когда читала дочке стихотворение Бориса Пастернака «На Страстной». Она сама захотела: «Мама, а почитай про Пасху». Ей нужно осмыслить всё то, что она узнала из детской Библии, еще и художественно – такой уж она человек. И мне захотелось прочитать именно это – оно об ощущении святых дней.

Дочка слушала, я чувствовала: понимает. Может быть, не всё умом, но сердцем однозначно. А я вдруг вспомнила тот день, когда мне его впервые прочитала мама.

Мы шли по раскисшей проселочной дороге. Вокруг неспешно совершала свою работу северная весна. На пригорках зажглись желтые глазки мать-и-мачехи, в тени лежал ноздреватый снег. Весело бежали ручейки по грунтовке, сияя на солнце, а озеро под рыхлым синеватым льдом дышало стужей.

Мама торопилась, шагала размашистым шагом, а я за ней – вприпрыжку. Ее задержала работа, и мы приехали на три дня позже: уже Великий четверг. Еще один крутой поворот – и перед нами вырастают голубые купола храма, старые, словно выгоревшие на солнце.

Дальше будут папины объятия (соскучился, почти неделю жил-служил без нас), огненный суп, в который льют подсолнечное масло, так красиво расплывающееся пятнышками на его поверхности, староста – строгая Анна Ивановна, наш домик с теплой, папой натопленной печкой и звонким умывальником, который меня, городское дитя, неизменно приводил в восторг. Будут крупитчатый колкий снег за сараем, красные ветки вербы, сумрак под елкой, где я любила прятаться. Храм. Старинный, весь – до последнего камешка на лампадной подвеске – уцелевший в советские годы. Зябкая ветреная колокольня. Тихое приближение Пасхи.

И мама… она подтыкает ватное одеяло так, чтобы я не задела во сне холодные металлические бока раскладушки – и читает:

Еще кругом ночная мгла.
Еще так рано в мире,
Что звездам в небе нет числа,
И каждая, как день, светла,
И если бы земля могла,
Она бы Пасху проспала
Под чтение Псалтыри…

Родители пришли к вере быстро – для меня, пятилетней, так вообще внезапно. В их разговорах, взрослых полунамеках, полувзглядах сложно было угадать, что совершается важное, переворачивающее их судьбу вот здесь, прямо сейчас. Еще год назад все эти слова, пение, звонкая струнка где-то чуть выше диафрагмы, когда выносят Плащаницу, были мне неведомы. Сегодня – ранее апрельское утро, стук маминых каблучков по плитке автовокзала, старый вонючий рейсовый автобус, снег и солнце – и храм, за несколько месяцев ставший нам родным.

Еще кругом ночная мгла.
Такая рань на свете,
Что площадь вечностью легла
От перекрестка до угла,
И до рассвета и тепла
Еще тысячелетье.
Еще земля голым-гола,
И ей ночами не в чем
Раскачивать колокола
И вторить с воли певчим…

– Мама, а почему так холодно? – спрашивает моя дочка.

Мне требуется время, чтобы вернуться из детства, понять, о чем она. Но поэзия – это ассоциации, и вот моя пересекается с ее именно в этой точке. Да, холод. Ночная стужа, ледяное дыхание воды, которая не до конца еще освободилась. Ты чувствуешь это всё, шагая вместе с крестным ходом Великой субботы: хочется петь, но губы дрожат. Не только от холода.

– Представь себе, сколько пережили ученики за те три дня и три ночи. Они потеряли Господа, Учителя. Они же пошли за Ним, бросив всё, – и потеряли. А потом им говорят: «Воскрес!» А до этого «Воскрес!» им было плохо и больно, и у боли этой не было края. «И до рассвета и тепла еще тысячелетье».

– Они не знали, что воскреснет Христос?

– Нет, малыш, не знали. То есть они слышали от Него раньше, но не было твердой уверенности, упования.

– Упования?

– Да, есть такое слово, старинное. Значит: надежда.

Дочь сощуривается, молчит. Папа обещал взять ее на ночную службу – впервые в этом году. А я была на пару лет младше, когда взяли меня. Вернее, так: службу Великой субботы я спала в избе, на своей раскладушке, укрытая клетчатым шерстяным одеялом. Мама бегала ко мне с клироса несколько раз за ночь, гремела замком, проверяла. А вот в Пасху я, пятилетняя, зачарованно бродила по храму, смотрела, слушала, а потом уснула в уголке. Пришли бабушки местные, поохали, накрыли пуховым платком, унесли в каморку старосты под колокольней: помню чьи-то ласковые руки, пахнущие лампадным маслом, укрывающие меня. «Ну-ко, милушка, пади да спи!» – быстрый кирилловский окающий говорок.

А в городе, на небольшом
Пространстве, как на сходке,
Деревья смотрят нагишом
В церковные решетки.
И взгляд их ужасом объят.
Понятна их тревога.
Сады выходят из оград,
Колеблется земли уклад:
Они хоронят Бога.

– Мама, а как это: у деревьев взгляд? – перебивает дочка.

– Ну, таких глаз, как у нас, у деревьев нет, ты знаешь. Но поэт Борис Пастернак, как и другие верующие люди, чувствовал, что ночью Великой субботы Господь во гробе. Это сложное чувство: мы и скорбим, и тайная радость живет в уголке сердца.

Господь во гробе… Это сложное чувство: мы и скорбим, и тайная радость живет в уголке сердца

Помнишь, как Ванечка Шмелев в книжке «Лето Господне» про себя радовался: «Воскреснет завтра!»? Понимаешь, что значит «скорбим»?

– Расстраиваемся?

– Ну, не совсем. Расстраиваемся – это когда в контрольной три ошибки, когда игрушку родители не купили, а очень хотелось. Скорбь – это горе, настоящее горе о том, чего не вернуть больше.

– Но ведь Господь вернулся?

– Вернулся, да. И можно бы было вообще без всего этого – без Страстной седмицы, без служб этих. Мы же знаем, что Он воскрес. Но каждый год, вспоминая, что было перед Воскресением…

– … скорбим?

– Да. Ужасаемся, а потом скорбим. Разве не ужас, что люди убили Христа – кроткого и доброго, Который делал им только добро?

А Пастернак, знаешь, почему великий поэт? Он сумел эти сложные чувства внутри каждого из нас выразить.

…И видят свет у царских врат,
И черный плат, и свечек ряд,
Заплаканные лица –
И вдруг навстречу крестный ход
Выходит с Плащаницей,
И две березы у ворот
Должны посторониться.

Городская Пасха появилась в моей детской жизни позже. Но старые березы, как и в стихотворении Пастернака, росли у ворот того самого деревенского храма, в котором служил мой отец в середине 1990-х. Они медленно шевелили листьями вслед крестному ходу. С иконами на вышитых рушниках шли бабушки – те, которые «бегали», как они выражались, в этот храм за 5 километров в советское лихолетье.

Мы жили на два дома: нашу городскую квартиру, интеллигентское логово, заваленное книгами, и скромную половину избы деревенского прихода. Там – музей, где еще работала тогда мама, разговоры о Бродском и Солженицыне, согретый солнцем асфальт. Здесь – прозрачный лес, прячущий в глубине таинственное озеро (папа обещал сводить летом), старый храм, кладбище, которое не пугало меня, а занимало – как, впрочем, вообще вся эта кочевая жизнь.

Прошло несколько лет, и моего отца перевели в областной центр – восстанавливать один из центральных храмов. Мы скучали. Но всё, что поселялось в сердце, переживалось в Страстную седмицу, в Пасху, осталось тем же. И стихотворение Пастернака воспринималось так же.

Через время, готовясь к поступлению на филфак, анализируя поэтические тексты, я вдруг вспомнила об этих сложных чувствах внутри, которые роднили деревья и людей в стихотворении из «Доктора Живаго». Эти чувства я переживала снова – как и десять лет назад на сельском приходе. Их переживали те бабушки, которые «бегали» в родной храм, не страшась секретаря райкома. Каждый, кто верит, что Христос умер на кресте и воскрес, переживает эти чувства на Страстной.

И вот – сейчас моя маленькая дочка, кусая губы, напряженно думает об этом. Она забыла о том, что дома будет наклеивать на крашеные яйца серебристых бабочек и стрекоз, украшать цукатами творожную пасху, ждать подарков. Сейчас она переживает внутри смерть Христа и его воскресение. А я радуюсь, что мама, подтыкая мне одеяло в маленькой избушке между лесом и озером, читала Бориса Леонидовича Пастернака. Потому что он помог объяснить ребенку самое важное.

Но в полночь смолкнут тварь и плоть,
Заслышав слух весенний,
Что только-только распогодь,
Смерть можно будет побороть
Усильем Воскресенья.