Рождественская ночь в тюрьме

Архимандрит Герасим (Иску) Решением Святейшего Синода Румынской Православной Церкви 11–12 июля 2024 года к лику святых причислены 16 угодников Божиих, просиявших святостью жизни в ХХ веке. Один из них – архимандрит Герасим (Иску; 1912–1951), настоятель монастыря Тисмана, который отныне будет именоваться преподобномучеником Герасимом Тисманским, а память его будет совершаться 26 декабря по н. ст.

Великим исповедником Христовым был и автор настоящих строк, Иоанн Янолиде, лучший период своей жизни, с 21-летнего возраста до 45 лет, проведший в тюрьме за веру и вышедший оттуда безнадежным инвалидом. Преследуемый, он с великим трудом тайком составлял воспоминания, с которыми вы, дорогой читатель, имеете возможность сейчас ознакомиться.

Стояла зима 1951 года. Близилось Рождество. Мы лежали в тюремном санатории Тыргу-Окна, современном санатории, призванном приукрасить страшную действительность тюрем. Здешние туберкулезники (чахоточники) еще жили воспоминаниями о тюрьмах Питешть, Герла, канале «Дунай – Черное море», соляных копях и лагерях смерти.

Еды было достаточно, но бациллы, гнездившиеся в кавернах легких, уже не принимали ее. Нас выпускали во двор, но он был окружен двумя рядами строго охраняемых стен. Нас больше не избивали, но по любому поводу грозились отправить назад в Питешть или на канал. Между нами царила крепкая душевная сплоченность, но было и много стукачей, выходцев из Питешть и других мест нагнетания террора.

В одном и том же грязном ящике всех умерших свозили на общее кладбище. Молиться не разрешалось, даже когда кто-нибудь умирал

Мы лежали в санатории, но лекарств для нас не было, кроме красовавшихся в стенгазете. Была и женщина-врач, наблюдавшая нас, но она была одна, а больных сотни, и каждый день умирало по двое-трое. В ящике, в одном и том же неизменном грязном ящике всех умерших свозили на общее кладбище, без креста, без священника. Молиться не разрешалось, даже когда кто-нибудь умирал. Не было у нас и права зажечь свечку, совершить наш такой дорогой тысячелетний обычай. У нас не было никакой связи с семьями, никаких весточек из мира. Только раз в полгода или год мы узнавали о каком-нибудь произошедшем важном политическом событии.

Замок арестантов. План тюремной больницы Тыргу-Окна, 1856 г.

…Мы сидели там, запертые в застенках, без всякой надежды на освобождение, еле живые, отрезанные от мира и терроризируемые. Многие были инвалидами, прикованными к постели. Их размещали в камерах первого этажа, и мы, сидевшие на втором и третьем этажах, кто поздоровее, организовали волонтерскую программу помощи им. Самоотверженность нашего служения им была абсолютной, вплоть до изнеможения. И туберкулезники на любовь, с какой мы за ними ухаживали, отвечали такой же любовью, благодарностью и добросердечием, опровергая эгоизм чахоточных больных, ставший притчей во языцех.

Мы их кормили, умывали, убирали за ними, иначе говоря, удовлетворяли все их нужды. Их хриплый, глухой и сухой кашель раздавался постоянно, и ему вторило странное уханье сов. Душераздирающими были их кровохарканья, зачастую неостановимые, изводившие и больных, и их неискушенных санитаров. Мы научились определять, кому сколько осталось жить, по лицу, запаху, общему тонусу без всякого медицинского диагноза.

Третья и четвертая камера были камерами смертников. Больше всего людей умерло в них. Мы дежурили здесь круглосуточно. И поскольку я числился частично годным заключенным, то настоял на том, чтобы в Рождественскую ночь дежурство в 4-й камере нести мне.

Окрестности г. Тыргу-Окна. Фото: cnipttirguocna.ro

Зима стояла тихая, снежная, неморозная. Холмы вокруг покрылись сединой. Скитские колокола возвещали нам о молитвах монахов, и мы всем своим христианским дыханием сливались с ними в немой молитве. Это ведь невозможно, чтобы безмолвные молитвы, возносимые на небо людьми, зажатыми в капкане между смертью и пытками, не были приняты. Они были услышаны на небесах, они свели небеса на землю, и, думаю, Бог смилостивится над этим миром и этими великими верующими душами, мучающимися в Тыргу-Окне.

Новый скит Мэгура Окней, воздвигнутый в 1990–1997 гг. на месте разрушенного в 1964 г. Фото: zigzagprinromania.com

Блаженная кончина отца Герасима (Иску)
и обращение в христианскую веру еврея

В камере № 4 сидели тогда в числе прочих архимандрит Герасим (Иску), рядом с ним один еврей, в прошлом советский политрук, а теперь сионист, и, наконец, Ион, мой друг по тюрьме Питешть, который был уже очень плох. С правой стороны камеры на нарах лежал Валерий, мой бесценный брат.

Состояние Иона и отца Герасима было тяжелым. Валерий немного воспрял и после обычного молитвенного правила теперь напряженно старался сложить несколько стихов-завещаний. А еще он хотел нынешним вечером составить специальную колядку в честь Тыргу-Окны.

Отец Герасим ободрял своих друзей, многим помогал работать и был доступен для всех искавших его как священника

Я тихонько подошел к отцу Герасиму, лежавшему с закрытыми глазами. Он был тощим, кожа да кости, как призрак. Был на канале «Дунай – Черное море», где работали по 16 часов, после чего шли еще 4 часа административной нагрузки. Его отправили в специальную бригаду для священников, где действовал режим скорого истребления. На канале отец Герасим ободрял своих друзей, многим помогал работать и был доступен для всех искавших его как священника.

Он был делателем сердечной молитвы и обладал огромными душевными ресурсами, делавшими его сильнее всех напастей. Но стукачи несколько раз доносили на него, что он исповедует людей, и его за это подвергали побоям, держали в изоляции, морили голодом, терроризировали помимо обычного всеобщего террора. А человек состоит из плоти и костей, дух не может игнорировать законов жизни, и этот полный добродетелей подвижник заболел туберкулезом, слег – и его, едва живого, привезли в Тыргу-Окна, чтобы он умер «гуманно».

Иоанн Янолиде Его присутствие в санатории ощущалось по тому искусству, с каким он умел читать в душах людей и укреплять их. Он был очень востребованным духовником. С радостью отдавал себя заключенным, искавшим его, хоть это и изнуряло его. Давал и исихастские наставления, причем не только из прочитанного, но и из своего богатого подвижнического опыта.

…Итак, я робко подошел к нему, чтобы посмотреть, как он. Он меня почуял и открыл свои большие, черные, глубокие глаза:

– Ты пришел?.. Я рад… А я был далеко, в тех местах, где полно зелени, песен и благоуханий, сотканных из света. Там чудно. Там мир. На самом деле, невозможно выразить, что там. Там столько блаженства, что даже радость видеть тебя – это страдание по контрасту между этими двумя мирами. Я скоро отойду, может, прямо сейчас, в Рождественскую ночь. И это дар от Бога. Не знаю, как Его благодарить… Не знаю, как сделать, чтобы люди ощутили Бога, всецелую радость… Уверен в существовании жизни вечной, я уже причастен ей. Меня не пугает Суд, ибо я ухожу со смиренным помыслом и упованием на одну только милость и благодать Божию… Духи тьмы властвуют сейчас над людьми, но не бойтесь, Христос близ, Он испытывает людей; а люди нуждаются во многом страдании… Враги думают, что мы побеждены, но они отрицают действие Божие в истории и не знают путей Его…

Я скоро отойду, может, прямо сейчас, в Рождественскую ночь. И это дар от Бога. Не знаю, как Его благодарить

Он немного остановился, глубоко вздохнул, а затем продолжил:

– Когда-нибудь здесь будет место паломничества… Сегодня нас мало, но на свете есть еще вера, так что мир будет спасен. Сейчас это кажется невозможным, но кроме человеческих средств есть Божий Промысл, и он возродит человечество. Будьте благословенны! Я знал здесь людей, перед лицом которых помысл мой смиряется. Скажи Валерию, чтобы молился обо мне… Молитесь и вы! Я счастлив, что достиг этого часа.

Город Тыргу-Окна. На холме по центру – скит Мэгура-Окней. Фото: cnipttirguocna.ro

Он говорил тихо, но с такой силой, что я содрогнулся. Потом снова закрыл глаза и отошел к порогу вечной жизни.

Мой разговор с отцом Герасимом невольно, но проникновенно слушал еврей Иаков, занимавший соседние нары. Я потрогал ему лоб:

– У тебя температура? – спрашиваю.

Рождественская ночь, всегда вызывавшая в моей душе озлобление, сегодня пленяет меня своей Божественной реальностью

– Нет, – ответил он. – Я хорошо себя чувствую. Здесь такой мир, о котором я даже не подозревал, что он может быть. В любом случае, он совершенно противоположен тому миру, из которого происхожу я. Для меня это потрясение – снова оказаться в христианской атмосфере, которую я упорно отвергал всю жизнь, сначала своим материализмом, а во второй раз – сионизмом. Рождественская ночь, всегда вызывавшая в моей душе озлобление, сегодня пленяет меня своей Божественной реальностью. Потому что происходящее здесь – не человеческое и не природное, а Божие дело. Это вам говорит материалист, атеист и еврей!.. И мое признание – не какой-нибудь фарс. Перед лицом смерти человек становится искренним и получает возможность видеть истину… Может, тебя удивляет мое признание, но оно созревало во мне исподволь, против моей воли, как неотвратимое признание реальности. Настоящий Бог – это Христос!

Говоря эти слова, он заплакал. Он был глубоко взволнован. Я старался понять его, проникнуться этим драматическим моментом, через который он проходил. Какое-то время он молчал. Я присел к нему нары, взял его руку в свои руки. И в душе молился… а что я еще мог сделать?!

Я хорошо знал, что не смогу понять его душевных мук, ведь я родился христианином и жил по-христиански, тогда как он был иудеем, потом стал коммунистом, а теперь – сионистом. Такая душа проходит через жуткие травмы каждый раз, когда делает новое открытие в духовности; а это его христианское свидетельство переходило отныне в категорическое и необратимое переворачивание всего его прошлого.

– Спасибо, что выслушал меня, – сказал он спустя какое-то время. – Может, скоро мы станем братьями во Христе!

– Помоги тебе Бог! – с чувством ответил я ему и поднялся, чтобы пойти к Иону.

Прекрасные цветы из тюрем

…Стало тихо, и я подошел к Валерию. Он сидел, прислонившись к спинке нар, склонив голову на грудь и закрыв глаза, но мне почему-то казалось, что он смотрит на меня. Его голубые глаза открылись, огромные, сияющие, и обдали меня теплом. Он блаженно улыбнулся и сказал:

– Как хорошо, что чувствую тебя рядом! Я вот-вот закончу сочинять красивую мелодию в честь Тыргу-Окны.

– Лежи спокойно, – сказал я ему и сел на скамеечку, чтобы побдеть рядом с ним.

Река Тротуш, пересекающая город Тыргу-Окна. Фото: cnipttirguocna.ro

Но он сказал:

– Ты будешь первым, кто услышит мою колядку. Вот она:

На берегу Тротуша
Поют рабы Божии,
Несущие Его иго.
Но пение их беззвучно,
Ибо соткано из великих страданий
И полито слезами.
В сердце раба
Господь готовит Себе ясли
В ночь Рождества.
С неба падают цветы лилий
На Его новые ясли,
А со цветов капает роса.
Поодаль стоит младенец
И с недоумением смотрит
На тюремное окно.
Рядом с младенцем
Садится ангелочек
И ласково шепчет ему:
«Сегодня Рождество переместилось
Из дворца в тюрьму,
Где заключен Господь».
И младенец этот из своей дали
Пришел в тюрьму,
Чтобы встретить великий праздник.

Припев:

Пустите детей приходить,
Чтобы они приносили мне из сада
Белые цветы праздника,
Белые, белые цветы!

Он немного посмотрел на меня, а потом добавил:

– Эту колядку я посвящаю отцу Герасиму. Он тот младенец, к которому относятся последние строфы колядки.

Валя был спокоен, светел и радостен. Я поблагодарил его за то, что поколядовал для меня. Он улыбнулся и ушел в себя.

Стояла такая тишина, что я слышал тяжелое дыхание больных, падение снежных хлопьев за окном и удары своего сердца. В этом омерзительном смешении темницы и туберкулеза явственно ощущалась душевная вибрация, поэтому все казалось неземным, чудесным…

Время от времени я подходил к Иону и отцу Герасиму, которые медленно угасали, все больше приближаясь к смерти. Иаков не спал. Я застал его с открытыми глазами, но он ничего не сказал мне.

Икона прмч. Герасима Тисманского Поздно ночью, когда забрезжил рассвет, я понял, что мне надо готовить огарок свечи и спички, они были строго запрещены, но я их прятал в перьях матраса и использовал очень экономно, только на пару минут каждый раз, когда уходил еще один из нас^[1].

Уснул вечным сном сначала Ион, как младенец, человек с такой великой душой. Его последний взгляд был печальным-печальным и полным любви. Может, в нем была и молитва, может, был и наказ, а может, светилась надежда.

Только я закончил с Ионом, как меня позвал отец Герасим. Он снова открыл свои глубокие глаза, запавшие в глазницы:

– Дайте мне взглянуть на вас разок, дорогие мои, чада мои, братья мои, отцы мои! – сказал он тихо. А потом закашлялся и напоследок добавил: – Я ухожу! Благослови вас Бог!

Он глубоко и быстро вздохнул, на минутку сжался и предал душу. Я закрыл ему глаза.

Хотя эта ночь была тяжелой, я не чувствовал ни усталости, ни печали. Реальность жизни была пропитана реальностью бессмертия

Я закрывал глаза сотням людей и лучше знаю, кто как умирал, чем кто как жил. Может, минута кончины больше говорит для создания портрета людей, чем сама их жизнь.

Хотя эта ночь была тяжелой и я совсем не отдыхал, я не чувствовал ни усталости, ни печали, ни сожалений. Реальность жизни была пропитана реальностью бессмертия.

Время от времени я бросал взгляд на Валю. Он был радостен, счастлив, сидя с закрытыми глазами, склонив голову на грудь и прислонившись к спинке нар. Он тоже не смог отдохнуть той ночью.

Когда я закончил приготовление тел, он позвал меня взглядом и сказал:

– Колядка закончилась… Может, эти стихи станут моим завещанием… Будем нести веру дальше, до нескончаемого конца!

Молчание снова окутало камеру на какое-то время. Молитва, подобно небесной лестнице, сводила ангелов с небес на землю. Небеса были здесь, небеса были повсюду^[2].